Через несколько лет, будучи в театре, я попал в зрительный зал и своими глазами увидел Иннокентия Михайловича в роли Мышкина — я не могу сказать, что я был смятен, удивлен или поражен. Я просто онемел от внимания, причем от сверхнапряженного внимания. Я помню, еще в антракте у меня заболела шея. Такое случалось со мной несколько раз в жизни, когда я за чем-то вот так наблюдал. Наблюдал необыкновенно напряженно, боясь и долю секунды пропустить. Я не могу сказать, что я восторгался или осознавал, какой чудесный, бескорыстный и славный человек был Мышкин. Я был поражен тем, что, оказывается, бывают такие люди. Я не мог понять, хорошие они, плохие, замечательные, прекрасные, ужасные, радость от них людям или горе от них людям. Но то, что такие люди бывают, сам по себе был невероятный факт. Вот я когда-то в хороших больших толстых книжках читал: «Мое театральное потрясение было, когда Станиславский в роли кого-то…» Так вот у меня было потрясение, которое никогда потом не повторилось ни раньше, ни позже, — Иннокентий Михайлович Смоктуновский в товстоноговском спектакле «Идиот». И я повторяю еще раз, что все было построено на том странном чувстве и ощущении, что невозможно, чтобы такие люди жили среди нас. Но, оказывается, возможно, оказывается, вот они! Они живут! Это очень непонятное и странное чувство, которое вообще оставалось от общения с Иннокентием Михайловичем. Вот он! Его можно потрогать, с ним можно постоять в очереди в кассу, можно послушать, как он стригся у какого-нибудь парикмахера. Вот он!
Неотправленное письмо
Неотправленное письмо
Ну еще подобное ощущение у меня всегда было от каких-то особенных рассказов про инопланетян: «Вот вечером стемнело, начались сумерки, воздух как-то сгустился, стал светиться, светиться, светиться, и в нем образовался ОН…» И дальше начинают что-то молоть про общение с инопланетянами. Вот я в этой роли сегодня перед вами выступаю. Воздух сгустился, сгустился, потом начал необыкновенным светом светиться, светиться, светиться… И оказывается, это был он, а звали его Иннокентий Михайлович Смоктуновский.
В общем, «Идиот» принес молодому тогда коллективу под руководством Георгия Александровича Товстоногова вот эту невероятную славу. Не обычную славу обычных успешных спектаклей, нет. Какую-то почти мистическую славу. И в центре, в сердцевине этой славы, стоял князь Мышкин.
И вдруг разнеслась поначалу даже странная сплетня по БДТ. Все друг другу передавали: «Кеша спятил. Понимаешь, Кеша спятил». Его все звали Кеша. «Кеша-то спятил». — «А что такое?» — «А Кеша уходит из театра». — «Как уходит? Как он может уйти из театра? Как это?» Это было, все равно что уйти с поста председателя Президиума Верховного Совета. «Уходит…» — «Почему он уходит?» — «А вот они с Георгием Александровичем не смогли договориться». — «А что случилось?» — «Вот Иннокентия Михайловича пригласили сниматься в фильме „Неотправленное письмо“». — «Ну и что?» — «Ну а это снимают Калатозов и Урусевский, которые сняли „Летят журавли“, и вот позвали играть Кешу там главную роль. А фокус в том, что они там собираются восемь месяцев жить в глухой тайге в вагончиках для рабочих. Им там с вертолета будут сбрасывать продукты, при этом тайга будет гореть, а значит, в этих пожарах они будут с утра до ночи сниматься. А потом им очень важно будет дождаться, чтобы выпал снег и все это начинало стягиваться корками льда. И вот Георгий Александрович сказал, что он очень уважает Калатозова и Урусевского, но он никак не может позволить, чтобы сердцевина его нового детища, его театра, — князь Мышкин там все время сначала горел в тайге, а потом жрал какую-то там консервную гречку в этом вагончике и ждал, когда он весь покроется коркой льда». — «Ну а Кеша что?» — «А Кеша сказал, что это именно то, о чем он мечтал бы». — «Как мечтал?! Что, уйти из БДТ в вагончик?» — «Да, он мечтал бы уйти из БДТ в вагончик». И Иннокентий Михайлович строго и очень последовательно осуществил эту свою мечту.
Он оказался с Урусевским, с Таней Самойловой, с Ливановым, с Урбанским, с Калатозовым в тайге. Жил в вагончике с директором, с которым я потом работал. Виктор Исаакович Цируль был выдающийся по-настоящему директор, который до этого был капитан-лейтенантом военно-морской и прошел войну командиром торпедного катера, поэтому ему было неведомо чувство страха, какого-то смущения или боязни перед любыми обстоятельствами. И вот с Виктором Исааковичем Цирулем, с которым я делал впоследствии фильм «Станционный смотритель», они в одном вагончике и поселились.
Началась какая-то невероятная жизнь! Абсолютно космическая жизнь пришельцев, потому что на самом деле чего им только не пришлось там пережить! Калатозов — очень немолодой человек — тоже стоял по пояс в ледяной воде, на него тоже падали горящие сосны, он репетировал по девяносто четыре раза одну и ту же панораму, отрепетировать которую было невозможно потому, что все время менялась обстановка. И вот так они жили восемь месяцев.
Неотправленное письмо
Еще там был гениальный член их экспедиции — жена Сергея Павловича Урусевского Белла Мироновна Фридман. Это была женщина, у которой была одна-единственная идея в жизни — сделать все так, чтобы ее муж, гениальный оператор Сергей Павлович Урусевский, остался бы ей доволен. Если бы ей сказали, что для этого нужно, чтобы небо упало на землю, она бы с кем-нибудь обязательно договорилась, чтобы пусть на какое-то время, но небо бы упало на землю. Во всяком случае, когда-то в моей старой программе, которая называлась «САС», я попросил Иннокентия Михайловича Смоктуновского рассказать, как они работали. Это был поразительный рассказ смертника. Он не выражал каких-то особенных эмоций или особенного желания жить. Он просто рассказывал, как они его пытались, в целях получения абсолютной художественной правды и выразительности, отправить на тот свет. Естественно, и Калатозов, и Урусевский — благороднейшие люди — все это делали руками Беллы Мироновны, которая говорила: «Это нужно! Ну что же делать? Это нужно!»
Девять дней одного года
Это потом мы снимали… Меня Эльдар Александрович Рязанов, еще молодым режиссером, пригласил помочь ему в Питере снимать льва. Он там зашивался, снимал «Невероятные приключения итальянцев в России». Он говорит: «Я тебя прошу, приезжай, помоги мне снимать льва. Я буду снимать сцены, а ты по ночам будешь с Досталем снимать льва». И мы снимали льва, там было очень много всего смешного, потому что лев был настоящий и мог всех сожрать. Нам прислали еще отряд милиции. И у них там был руководитель — капитан такой. Я говорю: «Значит, так. Там вы садитесь на мотоцикл, заводите и едете. За вами бежит лев, и вы его видите в зеркальце заднего вида. Поэтому смотрите, чуть-чуть скорость увеличите — он как бы отстанет, чуть-чуть попридержите — он как бы за вами…» Он на меня долго смотрел и сказал: «Искусству нужна жертва. Понимаю!» Застегнул шлем, завел мотоцикл.
Девять дней одного года
Вот тот же самый случай был и с Иннокентием Михайловичем в картине «Неотправленное письмо». Он очень четко себе сказал, глядя на Беллу Мироновну Фридман: «Искусству нужна жертва? Понимаю!» И он не шутил. Если бы действительно нужна была жертва, то… Он странный, он действительно странный. Он — гений! И эта жертва была бы. Но, слава богу, все обошлось без жертв.
Картина вышла на экран и абсолютно не была понята — ни на фестивалях, ни широким зрителем… Хотя картина-то, в сущности, гениальная. Вот мы все вместе семьдесят лет строили не то коммунизм, не то социализм. Во всяком случае, общество, построенное на абсолютно иных принципах общественного существования. Не тех, на которых живет весь мир и в пародии на которые живем сегодня мы с вами. Вообще другие принципы существования. Было всего несколько таких вот мощных картин, которые сумели запечатлеть пафос этих принципов. Не отклонение от принципов, а сами принципы. Это фильмы «Мы из Кронштадта» Дзигана, это «Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна, «Земля» Довженко. И, без сомнения, величайшая картина Калатозова, Урусевского и Иннокентия Михайловича Смоктуновского «Неотправленное письмо», посмотрев которую можно понять, что же сидело в головах миллионов этих людей, которые ни одной секунды не раздумывали, рисковать ли им собой для того, чтобы найти эту алмазную трубку.
Кстати, если посмотреть такую постсоциалистическую картину Тарковского «Сталкер», то та самая комната, найдя которую герои станут абсолютно счастливыми на всю жизнь, — это тоже отзвук той самой великой картины про то, как они искали алмазную трубку, нашли и донесли ее людям, несмотря на все катастрофы безумного жизненного существования. И этими катастрофами приходилось платить за саму идею этой трубки. И они платили. Они заплатили. Это чудо! Чудо, а не картина! Мы ее показывали на открытии одного из фестивалей «Дух огня». Есть такой фестиваль, который когда-то я придумал. Он проходит в Ханты-Мансийске каждую весну. И вот на одном из открытий кинофестиваля мы приняли решение показать людям картину «Неотправленное письмо». В зале сидели нефтяники-буровики, которые начинали всю эту немыслимую эпопею с русской нефтью в мире. То есть когда они ее начинали, не было никакого Ханты-Мансийска, была деревня какая-то, а за деревней была топь, тайга, гнус. И они находили там все то, на чем сейчас живет огромная страна и полмира. И эти самые люди-нефтяники сидели открыв рот, в полной тишине смотрели великий фильм про самих себя. Не про тех самих себя, которые могут пойти с иностранным паспортом в любое туристическое агентство и уехать на любой конец мира и там на роскошной яхте нырять в изумрудные волны какого-нибудь немыслимого моря, а про тех самих себя, которые сами для себя и для людей когда-то все это дело образовали и сделали. Тишина стояла немыслимая! Немыслимая, уважительная тишина самого понимающего филармонического слушателя, когда он слушает, например, Маллера. Понимаете? Вот так они смотрели «Неотправленное письмо».