И еще была одна встреча у нас с Иннокентием Михайловичем, которую я, конечно, запомнил на всю жизнь и помню, как сейчас, и никак не могу выкинуть из головы. Я снимал свою первую полнометражную картину «Егор Булычов и другие» с Михаилом Александровичем Ульяновым. Это потрясающий совершенно человек и потрясающий актер, потрясающей доброты и расположенности к людям. Михаил Александрович снимался у меня в совершенно отчаяннейших условиях. Он с утра репетировал в «Антонии и Клеопатре» Антония, а вечером снимался у меня. А еще он был членом телевизионной комиссии ЦК КПСС, какие-то кляузы рассматривал. Был просто невероятно замотан. Он играл у меня Егора Булычова. И там есть такая роль — Трубач. Я всех нашел, но найти Трубача никак не мог. Я вспоминал, что вроде есть человек, который гениально может сыграть Трубача. Вспоминал все время и вдруг вспомнил: это же Иннокентий Михайлович Смоктуновский! И я даже Ульянову об этом не сказал, никому не сказал. Подумал: «Я сам воспользуюсь благостным детским впечатлением, которое я на него когда-то производил в БДТ. Я сам к нему поеду, и сам позову, попробую, а вдруг он согласится? Чем черт не шутит?» Я приехал в Питер, позвонил Иннокентию Михайловичу (это уже после «Гамлета»), и Иннокентий Михайлович вспомнил меня и говорит: «А где ты? Где ты сейчас-то?» Я говорю: «Я вот живу в гостинице „Москва“». Он говорит: «А давай я за тобой заеду, и мы с тобой поговорим». Я говорю: «Как это?» — «Ну я на машине заеду — я люблю за рулем, — я за тобой заеду, и мы поедем и поговорим. Я тут недалеко, у меня дача на взморье. Поедем, поговорим и все обсудим». Мама моя! Но тем не менее через двадцать минут, как он и обещал, подъезжает белая «Волга». Я туда заглядываю — сидит Иннокентий Михайлович Смоктуновский, абсолютно лысый, подстриженный. Я говорю: «А что это?» Он говорит: «Тебе это мешает? Не мешает? Ну вот и все». Мы сели, поехали.
Гамлет
Ну это отдельный номер — Иннокентий Михайлович за рулем собственной «Волги». Можно было подумать, что он валял дурака. Нет, он не валял дурака. Просто воздух уплотнялся, уплотнялся, оттуда появлялось свечение, и из этого свечения появлялся лысый Иннокентий Михайлович за рулем белой «Волги». Зебра не зебра, светофор не светофор… Люди какие-то ошалевшие просто выбегали, пытаясь перейти. Он дико тормозил, каждый раз я норовил лбом разбить стекло: тогда еще ремнями не пристегивались. Сзади визжали тормоза, потому что он неожиданно тормозил, когда кто-то перебегал дорогу. И тогда Иннокентий Михайлович улыбался и показывал ему: «Проходите, пожалуйста, проходите. Я за рулем, а вы-то на ногах. Идите, пожалуйста, идите, пожалуйста». И эту вот хреновину он исполнял раз пятьдесят — семьдесят, пока мы ехали. И мы разговаривали. Начали разговаривать про этого трубача. Он сразу не сказал ни «да», ни «нет»: задумался. Потом говорит: «А я же лысый!» Я говорю: «Ну и очень хорошо. Почему трубач не может быть лысый?» — «Смотри, а действительно, лысый трубач — хорошая штука».
Гамлет
Мы выехали за город, на чудесное Приморское полупустое ленинградское шоссе. Тут уже меньше перебегали сумасшедшие дорогу, меньше он показывал свою радость, что они перебежали, а он их не задавил. Потом он спрашивает: «А как ты меня зовешь?» Я говорю: «Не понял». Он спрашивает: «Ты меня как называешь?» Я говорю: «Иннокентий Михайлович». Он говорит: «Это неправильно, ты меня должен звать Кеша и на „ты“». Мне было тогда двадцать два года, причем я помнил, что познакомился с ним в детской очереди в кассу. Я говорю: «Я не могу вас звать на „ты“, Иннокентий Михайлович! Это неестественно. Разрешите мне звать вас Иннокентий Михайлович?» Он говорит: «Нет, не разрешу. То есть так — пожалуйста, разрешу, а если мы с тобой будем вместе работать, то не разрешу». Я говорю: «Почему?» Он говорит: «Потому что искусство нельзя делать на отчество и на „вы“, ну нельзя, ничего не получится. Его нужно делать по имени и на „ты“. „Кеша“ и „ты“. Это если я у тебя буду сниматься. Если не буду, то, пожалуйста, зови меня, как хочешь. Вот я сейчас сделал картину „Гамлет“ с Григорием Михайловичем Козинцевым…»
Гамлет
Гамлет
А Григорий Михайлович Козинцев тогда был персонажем ну просто невероятным. Он считался самым интеллектуальным, самым мудрым, самым сухим и точным режиссером у нас в стране. А за рубежом его знали как такого аскетического мудреца. И Иннокентий Михайлович снялся у него в фильме «Гамлет» в роли Гамлета. И снялся он там не просто хорошо, а снялся он там гениально. И вы себе не представляете, каким успехом у людей пользовался фильм «Гамлет» — люди стояли в очередях, чтобы посмотреть «Гамлета» Козинцева с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским в роли Гамлета. Почему? Потому что все вдруг поняли в какой-то момент и стали передавать друг другу, что Эльсинор-то дико смахивает на политическое устройство Советского Союза. Весь стиль Эльсинора с тайными убийствами, с доносами друг на друга, со стукачеством дико-дико смахивает на то, что тут все время происходит. А что играть-то Иннокентию Михайловичу? Иннокентий Михайлович играет живого человека, хорошего, тонкого, умного, нежного, который не согласен на такую жизнь, который отстаивает абсолютно другие принципы жизни свободной артистической души человека в обществе.
Он гениально играл это дело. Просто гениально! И народ это дело воспринимал так, как будто это все бабушкины сказки. Конечно, у нас не Эльсинор, но, с другой стороны, «ой, как похоже…». Это все равно что знать, что Илья Муромец черт знает где, но в то же время знать, что он где-то рядом. Та же история произошла с «Гамлетом». Это был совершенно гениальный драматург и поэт Геннадий Федорович Шпаликов. У него была высшая оценка всего, что ему нравилось на белом свете. В таких случаях он говорил: «А что, смешно, смешно!» — это была наивысшая оценка!
И как-то Гена Шпаликов приехал из Питера, и я ему говорю: «Что в Питере хорошего, Ген?» Он говорит: «Слушай, я был на съемках у Козинцева, там Кеша снимается, а потом Козинцев показал смонтированные куски материала». Я говорю: «И как?» Он говорит: «Смотри-ка… смешно… смешно. Очень смешно». И вот все это отсняв и получив Ленинскую премию (а Ленинская премия по тем временам была круче, чем Нобелевская), превратился из забавной ленинградской культурной достопримечательности едва ли не в главного актера Советского Союза на ту пору. Тем не менее дальше вот в этой поездке на автомобиле Иннокентий Михайлович говорит мне загадочную фразу: «Вот я сейчас сделал картину „Гамлет“ с Григорием Михайловичем Козинцевым…»
Берегись автомобиля
«Вот мы с Козинцевым всю картину, весь „Гамлет“, были на „вы“. „Григорий Михайлович“, „Иннокентий Михайлович“ — все было очень репрезентативно и красиво, но неправильно. Мы должны были быть на „ты“, и тогда бы картину эту мы не просрали». Я говорю: «Что вы?! Это вы про „Гамлета“?» Он говорит: «Про „Гамлета“. Ты что, не видишь — какой же это „Гамлет“? Это же, — говорит, — агитка против сталинской эпохи. А это все потому, что мы были на „вы“». Я был совершенно поражен. Я говорю: «А почему агитка, почему? Вы мне объясните, потому что мне очень нравится, и Шпаликову нравится. Шпаликов говорит, что смешно». Он говорит: «Как вы не понимаете? С чем мы имели дело? С каким вообще величием человеческим? И начал Григорий Михайлович ошибаться с того, что взял неправильный, пошлый перевод». Я говорю: «Какой пошлый перевод? У вас же был Пастернака перевод». — «Да, у нас был перевод Пастернака. Но это пошлый перевод». А мы все едем по Приморскому шоссе, причем на хорошей скорости. По тем временам Пастернак в каждой советской семье почитался просто как божество. Он говорит: «Пастернак хороший, конечно, поэт, что ж, но есть-то гениальный перевод!» Я говорю: «Чей?» Он говорит: «К.Р.». Я говорю: «А это кто?» — «Константин Романов».
Берегись автомобиля
И вдруг прямо за рулем Иннокентий Михайлович прочитал мне каких-то два четверостишия действительно абсолютно великолепных, старинных и в то же время абсолютно ясных, современным языком изложенных, фантастических мест из «Гамлета». Я совершенно просто впал в онемение после этих стихов. И вдруг Иннокентий Михайлович говорит: «Откуда же она, гадюка, взялась? Откуда?!» Я не понял: «Какая гадюка?» Он бросает руль и вдруг начинает биться внутри кабины, куда-то стуча в стекло. Я говорю: «Что вы делаете, Иннокентий Михайлович?» Понимая, что мы сейчас просто расшибемся о сосны и улетим в прибрежные воды залива, я говорю: «Что вы делаете?» Он отвечает: «Муха! Муха! Я ненавижу мух!» Он стал ловить муху и ловил эту муху, наверное, минут пять. И я понимал, что, конечно, я ни в какой не в «Волге». Конечно же, я в том самом корабле инопланетянском, на которых увозят неизвестно куда, неизвестно когда возвращают, если возвращают вообще. И ясно, что это все сгущение воздуха, и ничто другое. Тем не менее на этом самом космическом инопланетном корабле, под названием дареная советским правительством «Волга» за исполнение роли Гамлета, мы доехали до дачи.
Берегись автомобиля
Нас встретила изумительная семья Иннокентия Михайловича. Он очень нежно жену свою всегда называл Соломка, хотя ее звали Суламифь.
Соломка… Вот нас встретила Соломка, встретили дети, и вдруг инопланетянин превратился в совершенно чудесного, доброжелательного, нежно настроенного к самым близким людям в своей жизни человека. Нас накормили, мы что-то выпили, какого-то вина, еще что-то, и я уехал. И я уехал с потрясающим ощущением человека, который побывал на инопланетном корабле и которого счастливо выпустили обратно доживать свой век с обещанием того, что он приедет и снимется в роли Трубача. Причем я так ясно представил себе, как это будет, как я ему скажу даже: «Черт с ним! На „ты“ и Кеша!..»
И тут свою партию на тромбоне сыграл Михаил Александрович Ульянов, который сказал… что не будет Кеша у нас сниматься в картине! Не будет!.. И сказал гениально сформулированную вещь: «Приедет Кеша, два раза дунет в трубу, и меня со всеми годовыми трудами над образом Егора Булычова в одну секунду — пуфф! — и не станет».