перед их глазами, вовсе не существует, и тогда ужины супругов превратились в сплошную дискуссию: есть ли в действительности то, что они видят из своих окон? Они так сильно засомневались в себе, что лес перестал для них существовать, а на месте его непроходимых зарослей они теперь видели лишь засушливое поле. Однажды летним днём, собираясь прогуляться по такому «ровному полю», они углубились в лес, и он поглотил их, как если бы они прыгнули в кратер вулкана. И никто их не остановил, не помешал, а когда односельчане убедились, что парочка никогда не вернётся, они даже отпраздновали это событие, сеньор! Они забили кроликов и барахтались в своей ненависти, как свиньи в грязи.
И тогда одному парнишке кое-что стало ясно. Я не раз думала, не наш ли он родственник, потому что на его месте я поступила бы точно так же. Когда он увидел, как все жители посёлка радуются и гордятся случившимся, до него внезапно дошло, что это – месть, развязавшая войну. Паренёк взобрался на стол и заявил им всем: «Разве вам невдомёк, бараны? Разве вы не понимаете, что убили их, потому что они были беззащитны? Теперь готовьтесь сами и готовьте своих детей, ведь лес поглотил эту пару, не будучи голодным, и в один прекрасный день все пропавшие появятся в наших домах, чтобы утащить нас в чащобу вместе с собой». Однако люди продолжали веселиться, надеясь, что парнишка просто несёт чепуху и что, если он им надоест, они избавятся и от него, поскольку обнаружили: убить человека совсем нетрудно и даже так же легко, как упорствовать во лжи. Известное плохое лучше неизвестного хорошего.
Теперь вы меня понимаете, сеньор? До вас дошло, что если я уеду отсюда, то в такой вот деревне меня не захотят принять обратно? Я всегда слишком боялась лесной зелени, шума леса и вообще всего, что с ним связано. Лес, сеньор, это лес. В детстве я представляла, что в глубине его обитают уродливые животные, чудовищные лошади с рыбьими головами или истощённые коровы с лисьими хвостами. И что стволы деревьев переплетаются друг с другом, делая тропинки ещё более узкими.
Глядя на тебя, вижу…
Сеньор достаёт свой мобильный телефон, однако его экран не светится. Я одолжила бы вам своё зарядное устройство, сеньор, но у меня в доме всегда такой ужасный бардак, что я даже не знаю, где оно валяется. Поэтому постоянно выпрашиваю эту штуку у Хавьера или Марко. Вижу, вы по-прежнему скучаете по своей собаке.
И добавляю, что скучать я не умею, разве что по умершим, но никак не по живущим. Мне неведомо это чувство и то, как оно проявляется. Потому что у меня избыток любви, хотя она и непритязательна, как ружье Эстебана, у которого длинный ствол, но заряд из него летит не очень далеко. Вот так же и со мной: та, кого я люблю, находится рядом и не может двигаться. Да, мне иногда хотелось, чтобы моя сестра была такой же, как я. Чтобы она стала женщиной её возраста и с нормальной, а не с пустой головой. С сестрой я действительно тосковала по чему-то, чего не могу изменить. И мне кажется, что скучать по чему-то – это отчасти желать что-либо изменить. Вы так не думаете? Сейчас вы скучаете по своей собаке, но именно потому, что хотели бы, чтобы она не потерялась. Понимаете? Дело в том, что «скучать» мне в моей жизни приходилось редко. Это то, что пугает меня в завтрашнем дне. Но всё равно данное чувство настолько велико, что я не могу с ним справиться. А может, это на самом деле приближение конца света, а не жжение у меня в животе или смерть родителя, или пейзаж, на который не хочется смотреть. Не знаю. В любом случае меня это пугает. Мне страшно скучать.
Разве вам не кажется, что любовь на самом деле заключается не в желании, а в обстоятельствах, совпадающих друг с другом? И тут лицо сеньора краснеет, он отводит взгляд и смотрит на лес.
Не бойтесь меня, сеньор, я уже говорила вам, что, если вы положите голову мне на плечо, я не прикоснусь к вашему лицу и что мне нравятся весёлые люди, не грустные, а у вас печальное лицо. Нет, не поймите меня неправильно. Я просто говорю, что любовь – это не желание. Что желание того не стоит, а стоят обстоятельства, ситуация. Ну вот, я снова размышляю вслух, извините, сеньор.
Какое-то время моя сестра умела ходить, когда я была маленькой, в возрасте пяти, шести, семи лет или около того. На самом деле, сеньор, мои родители поднимали её, ставили на землю и поддерживали, а ножки Норы реагировали, поочерёдно делая шаги. Когда её выводили на прогулку, мама после возвращения домой сетовала: «Боже мой, каким же огромным мне кажется теперь наш посёлок». Ведь они передвигались так медленно, сеньор, что этот нелепый кусок земли, на котором мы живём, превращался для них в гигантский город. При этом лицо Норы сияло, когда она возвращалась с прогулок, а её глаза становились похожими на распустившиеся тюльпаны, такие же большие и красивые. Если честно, сеньор, мне было трудно понять, что моя сестра – какая-то необычная девочка. В детстве я часто обращалась к ней с такими словами: «Когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой буду приходить я». И мне кажется, что я продолжаю говорить ей то же самое и теперь, когда мы обе выросли. Когда я, например, кормлю Нору ужином и потом несу её в кровать, чтобы уложить спать, у меня в голове вертится эта фраза, сеньор: «Когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой буду приходить я». Словно мир когда-нибудь будет готов принять мою сестру. Нет, сеньор, конечно, нет. Мир для моей сестры рухнул при её появлении на свет.
Сеньор, с наступлением мая погода словно сошла с ума, она принесла холода, которых мы не видели в наших краях минимум два января. И вы даже не представляете, какой стоял холод. Наша мать достала толстый плед, чтобы укутать Нору в инвалидном кресле, поскольку она не способна шевелиться и ветер мог её простудить. И для всех жизнь ускорилась. Разве я не говорила вам, сеньор, что смерть – это всего лишь один день, а жизнь – несколько? Что ж, вскоре жизнь наладилась. И мы свыклись с постоянно опущенными глазами моей матери и отвисшим ртом Норы, который она редко закрывает после того, что случилось с отцом. А ещё мы привыкли находить кроликов за тумбочкой для телевизора или под кроватями. Жизнь продолжается, сеньор, и пустота постепенно заполняется. Как я уже говорила вам раньше, я храню свои печали внутри, чтобы они не ускользнули от меня.
Прохладным майским днём Каталина поведала мне свою тайну. Мы с ней чистили фасад дома от наростов зелени – обычное занятие для здешней молодёжи, – а поскольку Каталина подолгу витает в облаках и мысли в её голове путаются, то я уже закончила работу, а она всё ещё возилась, вертя своей юбкой. И вдруг изрекла: мол, если правда, что новичок откроет сыроварню, то она сможет выпросить у него работу там. «Да что ты понимаешь в сырах, ведь у нас издавна выращивают хорошие овощи и производят говядину, которая благодаря здешним травам получается такой сочной?» – спросила я. А она в ответ: «Что да, то да, но я видеть больше не могу этих цыплят». И принялась рассказывать мне, что каждый раз, когда она проходит мимо бывшего дома Химены, останавливается и заглядывает в окна. Вот откуда ей стало известно, что супруги почти не общаются. И что они не ласкают друг друга, а если кто-то из них в гостиной, то другой уходит на кухню, и наоборот. Она также доложила мне, что этого господина зовут Мигель, и она разговаривала с ним пару раз, что вызвало в ней какую-то дрожь, а щёки её краснели, как персики. Затем Каталина добавила: «Не знаю, что со мной случилось, Лея, но каждый раз, когда Мигель смотрит на меня, в моём воображении возникают скачущие лошади». Скачущие лошади, сеньор, какая красотища, правда?
Не стану скрывать от вас, сеньор: безудержная любовь Каталины к взрослым мужчинам имела место всегда. Такое случилось с ней ещё в детстве, когда она призналась, что испытывает какие-то чувства к Антону, священнику, сеньор, к нашему священнику. И в тот год она так часто ходила в церковь, что почти стала одной из её икон. А пару лет назад, когда ей было всего шестнадцать, она принялась ухаживать за одним местным стариком и твердила, что влюблена в него. И что когда она с ним, то забывает о своей хромоте и ей даже кажется, что она способна бегать по газону этого старца, словно и не обжигала себе ногу. У меня не было времени, сеньор, мне не хватило времени явиться в дом старикашки и предупредить его: со мной шутки плохи, и если ты притронешься к моей хроменькой, я схвачу ружьё Эстебана и заставлю тебя бегать по твоему же собственному газону. Сеньор, подобных случаев у нас хватает, ибо долголетие иногда доводит до извращённости, тем более в таких маленьких посёлках. Достаточно мужчине прикоснуться к плечу Каталины, как она тут же готова выскочить за него замуж. После того случая она стала пялиться лишь на Марко, поскольку на одной летней вечеринке, наблюдая за фейерверком, устроенным такими же «посторонними», как и вы, какими-то незнакомцами, пришедшими совсем ненадолго, он посадил её себе на спину, чтобы она могла лучше разглядеть петарды. И Каталина, ощутившая своё тело вплотную с сильным телом Марко, почувствовала к нему безудержное влечение. Чтобы это понять, достаточно представить себе, что акацию мимозу ласкает дуб. Впрочем, Марко обращал мало внимания на Каталину, хотя она писала ему письма, сочиняла стихи и песни. Иногда в баре она просила Хавьера включить запись песни, которую посвятила Марко. В ней говорилось: «мне хотелось бы вместе с тобою придумать страну», но Марко и ухом не поводил, ведь нахрапом его никому не удаётся оседлать. И он продолжал покуривать или выпивать, а если уже был в сильном подпитии, то становился раздражительным, специально чтобы разонравиться Каталине. Иногда я упрекаю его, заявляя, что мне стыдно, когда вижу, что он способен причинить нам вред. И тогда он прижимается лбом к моему лбу, как бык, угрожающий тёлке, и давит, давит, но я терплю, сеньор, зная, что в глубине души Марко никому не способен причинить зла. Так хочется верить в это. Всякий раз, когда происходит подобное, я просыпаюсь дома на следующий день и обнаруживаю цветок на коврике у порога, или сумку с немытой картошкой, или несколько пакетиков моей любимой жевательной резинки, или, если его сильно мучают угрызения совести, – немного травки, чтобы я могла покурить в одиночестве, глядя на лес.