«Каталина, а как же Марко?» – спросила я, потому что чувство Каталины к Марко ни для кого не было секретом. Вы когда-нибудь слыхали про с глаз долой – из сердца вон? Ну, Каталина так и поступила, сеньор. «Да что этот Марко, – ответила она, – он ко мне даже не прикасается и чаще поглядывает на своих коров, чем на меня. Его чувство ко мне – ничто, ноль, пустота. Даже у моих цыплят эмоций ко мне больше, чем у Марко. Зато с Мигелем у меня происходит что-то невероятное: как только встречаюсь с ним взглядом, перед моими глазами появляются скачущие лошади, и не только они, Лея, но и козы, овцы, кролики и даже зебры. Да, зебры, Лея, я гляжу на Мигеля, и у меня захватывает дух от всех этих животных, включая тех, которых я никогда не видела».
Ну разве это не красиво, сеньор? Я имею в виду, когда влечение к кому-то возникает таким образом, с такой силой. Но потом жизнь усложняет тебе всё. Думаю, вам известно это лучше меня; в конце концов, в девятнадцать лет любовь представляет собой долину с множеством рек, которые нужно преодолеть. И когда Каталина сказала мне это, моё нутро снова запылало. А она продолжала перечислять животных, говорить про летающих воробьёв, скачущих медведей, косуль, собак, кошек и лягушек. «И все они мчатся в одном направлении», – уточнила она. У меня появилось жжение во внутренностях, такое же, как сейчас, когда я вспоминаю тот момент, в который поняла, что на самом деле передо мной не пробежало ни одно животное, когда я смотрела на Хавьера. Даже ни один лист на деревьях не шелохнулся. Потому что моё чувство к Хавьеру в действительности не было любовью или чем-то таким, сеньор, а просто длительной привязанностью, желанием привлечь его внимание, которым он меня никогда не одаривал. И любовь растаяла во мне, как видение окружающего мира расплывается от майских холодов. Но я, конечно, соврала Каталине и радостно объявила ей: «Каталина, в моём посёлке, который является и твоим, это называется любовью. Когда я смотрю на Хавьера, то перед моими глазами не то что животные бегают – они совершают целые марафоны. Под ними земля дрожит, Каталина!» Ну, я преувеличила, ведь когда я лгу, то обычно преувеличиваю. Однако на лице Каталины застыло глупое выражение, и она сказала: «Прямо как в той песне, Лея, где говорится: потому что я смотрю тебе в глаза и теряю голос».
Через несколько дней после нашего разговора мы с Каталиной проходили мимо дома новичков. «Нежеланные» – это слово всё еще красовалось на белом камне фасада, хотя было заметно, что его пытались стереть. Мне показалось, что надпись у нас получилась красивая. Каталина, как всегда, остановилась словно вкопанная, и я нехотя тоже замерла вместе с ней. «Что мы тут будем разглядывать, Каталина?» – спросила я. «Вот смотри, смотри, смотри, – ответила она, – да смотри же». Я заглянула в уголок окна и увидела их, этих скучных супругов. Отца, державшего на руках четырех– или пятилетнего мальчика, и мать, спавшую на диване. Её светлые волосы разметались по подушке. «Ну, разве они не скучные, Лея?» – допытывалась Каталина. А я лишь пожала плечами, подумав, что скука может настигнуть тебя в любом уголке мира, и эта пара успела заскучать ещё до появления в нашей деревне. Моё внимание снова привлекли растрёпанные светлые волосы женщины. Мне даже захотелось причесать их. Или заплести в косы. Не могу объяснить вам, сеньор, но что-то случилось со мной в отношении волос той женщины, которая просто спала. А потом я заметила, что Каталина улыбается, с нетерпением ожидая взгляда Мигеля и его ответной улыбки. Я потянула её за руку, но она сказала мне: нет-нет-нет, она здесь останется. А я ушла.
Весь остаток того дня я провела с Марко в баре у Хавьера, покуривая травку, и вы даже не представляете, с какой скоростью проносились мысли в моей голове. Я так пристально смотрела на Хавьера, который был по другую сторону стойки, что Марко сказал мне: «Ты утомишь его, лучше полюбуйся мной хоть немного». Впрочем, в моей голове вместо картинки скачущих животных звучали вымышленные беседы с Хавьером, будто я говорю ему: «Хавьер, кажется, я хочу уехать отсюда». А он: «Зачем уезжать, если в этом посёлке у тебя есть всё?» А я ему: «Мне хочется, взглянув на тебя, увидеть скачущих лошадей». А он: «Что ты несёшь, Лея? Я вот гляжу на тебя и вижу лавровый лист, свежесрезанный тимьян». А я: «Когда смотрю на тебя, вижу что-то спящее, какое-то брошенное, привязанное животное». А он: «Ты мне нравишься, Лея». А я: «Это ложь, ложь, сущая ложь, ты мне никогда такого не говорил, потому что не желаешь меня любить, ты не отважишься меня полюбить». А он: «Но я же вижу разноцветные гортензии, растущие на въезде в посёлок, когда думаю о тебе». А я: «Врёшь-врёшь-врёшь; допустим, что конец света действительно может наступить и убить нас, смести всё с лица земли и превратить нас даже в нечто меньшее, чем прах, Хавьер. Захотел бы ты разделить мою судьбу? Захочешь ли ты довольствоваться маленьким домом, баром и Леей, которую в глубине души не любишь?» Потому что здесь любовь проявляется именно так на протяжении всей жизни; люди волей-неволей соединяются с теми, кто их окружает, а после молчат за ужином и не торопятся возвращаться домой с работы. Вот почему мне кажется, что я хочу уехать. Последние слова, сеньор, я произнесла вслух. И тогда Марко переспросил: «Что?» Я ответила вопросом: «Что ты имеешь в виду?» «Что ты хочешь уехать – откуда?» «Мне всё равно», – сказала я ему, потому что, сеньор, в моей голове, нет, в желудке, намерение уехать всё ещё не преодолело тонкую грань. Но Марко всё понял, и моя фраза застряла у него в голове.
Спустя три или четыре недели, уже почти в июне, когда было ещё прохладно и казалось, что времена года решили свести нас с ума, сеньор, я в одиночку обслуживала покупателей в нашей продуктовой лавке. Как вам известно, жителей здесь – кот наплакал, так что вчерашние клиенты сегодня приходят за хлебом или за какой-нибудь мелочовкой, поэтому свои рабочие часы я провожу, уткнувшись в мобильник. Но это когда мне везёт: при нормальном покрытии связи и наличии денег на счёте. Или разгадываю кроссворды – вот моё любимое занятие. В один из пасмурных, серых-серых-серых дней, таких, что вы и представить себе не можете, я взяла карандаш и тетрадь для моего хобби, ведь было уже почти полтретьего. А в два тридцать я привычно вешаю замок на дверь и иду кормить сестру. Моя мать к этому часу обычно уже поела и ложится вздремнуть, хотя мне кажется, что во время сиесты она плачет. Но в тот момент я пыталась найти в море букв слово «дробинка» и так сосредоточилась, что не слышала, как кто-то вошёл. И это несмотря на то, что много лет назад мать повесила над дверью колокольчик, который оповещает нас о посетителе, если мы находимся в подсобном помещении. Однако в тот день я ничего не услышала, и, когда прозвучало «привет» из чужих уст, я ужасно испугалась. Обычно я не слишком пуглива, сеньор, но в тот день вскочила на ноги, и мой пульс так сильно участился, что на секунду я подумала, что меня придётся срочно доставить на машине в медицинский пункт Большого Посёлка.
«Я не хотела тебя пугать», – сказала мне женщина из дома Химены. И я даже не успела принять недоверчивый вид, сеньор, совсем не успела. Ибо, увидев по ту сторону прилавка её светлые волосы, на этот раз причёсанные, я на миг зажмурилась, и передо мной возник скачущий жеребёнок. «Чуть не опоздала», – сказала она. «А что такое?» – поинтересовалась я. «Еле-еле успела к тебе до закрытия». – «Ну, значит, тебе повезло», – сказала я. И тут у меня вырвалось из глубины души: «Какое же у тебя печальное лицо». Она снова улыбнулась, не раздвигая губ, и я спросила, что она желает купить. Женщина протянула список, который был настолько длинным, что мне пришлось сложить её покупки в две коробки. Она взяла даже булочки с задней полки, которые обычно никому не нужны.
Я обратила внимание, что у женщины широкие пальцы и подстриженные ногти. Мать обвиняет меня в беспардонности, а сама приучила меня внимательно разглядывать новые вещи. Насчёт своего обоняния я не в курсе, сеньор, но что касается разглядывания – это при мне. «Не помочь ли тебе с коробками?» – спросила я женщину. «Если тебе нетрудно», – ответила она. И хотя выражение моего лица говорило: да, мне нелегко, ведь у меня дома сестра голодная, я сказала: ну, ладно, хорошо, давай помогу. Прежде чем мы вместе вышли из магазина, я на секунду заглянула в подсобку и оставила женщину ждать. Она нюхала помидоры, которые, как я уже говорила, очень ароматны в наших краях. Из заднего помещения я наблюдала за ней. Поскольку женщина не могла меня видеть, я осмотрела её сверху донизу, заметив утончённость, отсутствующую у нас, местных жителей. На ней были сапожки, не подходящие для плохих местных дорог, и синяя рубашка. Я подумала, что она сшита из дорогой ткани, возможно, из чистого шёлка, без каких-либо примесей, из ткани, какие здесь не носят, поэтому её рубашка, скорее всего, откуда-то ещё. И вдруг в животе у меня снова вспыхнул огонь, хотя на этот раз я не закрывала глаза, и в той части моего сознания, где раньше галопом скакал жеребёнок, теперь следом за ним бежало и прыгало стадо кроликов. Я сразу же прервала эту мысль, сеньор. Потому что не поняла происходящее.
Мы молча дошли до дома, прежде принадлежавшего Химене, и я встала напротив надписи, пока женщина искала ключи от двери. «Здесь мы всегда оставляем двери открытыми, чтобы потом не искать ключи», – сказала я. Она промолчала и оставила меня одну на кухне, такой белой, что находиться в ней было неприятно. По полу вдоль стен были расставлены картины с изображениями корзин с фруктами и свежими овощами, натюрмортами и со сценками в трактирах со скудной пищей, сеньор. «Это твои?» – поинтересовалась я, имея в виду картины. Она крикнула из другой комнаты: «Да!», и я сказала, что мне больше всего нравится та, с лаймами в плетёной корзине. «И какое же совпадение, – добавила я, – моя мать пахнет именно этим фруктом». Я почувствовала лёгкую горечь, сеньор, поскольку убедилась в тот момент, что раньше, при жизни Химены, ни разу не была в её доме. Мне неизвестно, как моя бабушка украшала своё жилище и какие картины висели на его стенах. Я слегка, немного ощутила, что жизнь начинает идти своим чередом. Всё равно в