ам этого не понять, но Большая Лея выросла в этом доме, и теперь ничего не осталось от того пола, по которому ступала моя мать и который так много лет служил Химене. Мои глаза, сеньор, ох, мои глаза стали деревенскими, как только женщина вернулась на кухню с сыном на руках. «Держи ребёнка на коротком поводке, не то, если он отправится в лес, уже не вернётся», – предупредила я её. Сеньор, я удивилась, поскольку глаза у этой женщины тоже были странные, такие же недоверчивые, как мои, хотя прежде я ни разу не встречала столь недоверчивого взгляда, как у меня. Представляете, я даже немного испугалась и сказала: «Не смотри на меня так». «Это ты намалевала слово на нашем доме, верно?» – спросила она. Я отрицательно покачала головой. Покачала головой отрицательно тысячу раз. Потому что, сеньор, я почувствовала стыд. Мне стало совестно. И это при том, что обычно мои поступки меня не смущают. «Не ври мне, это написала ты». Я оставила на столе коробку с продуктами и вышла, не прикрыв дверь, а вместо дороги перед собой снова увидела скачущего жеребёнка, прыгающих кроликов и стадо косуль. Все они двигались в одном направлении.
Грубиянка
После всего этого, сеньор, в самый разгар июня, внезапно выпал снег, который вынудил нас провести дома целых шесть дней. Вы представляете, каким был снегопад, если из моих окон я могла наблюдать побелевший, белый-белый лес. Так что в те снежные дни все мы, три женщины, сидели дома: мои сестра, мать и я. Проводили вечера за игрой, состоявшей в отгадывании названий растений, поскольку именно этим развлекались наши мать и отец до того, как он упал с откоса. Мать произносила «Камелия», а я отвечала «Рододендрон», она: «Асекия», а я: «Азалия», а она: «Дафна», я: «Гвинейская радость», она: «Петуния», и тогда я сказала: «Давай лучше поиграем в деревья, мама, цветы мне наскучили». Она начинала: «Берёза», а я: «Орешник», она: «Остролист», а я: «Каштан», она: «Горчица», а я: «Вяз», она: «Нам пора остановиться, Лея, Нора обмаралась».
Послеобеденное время давалось мне с трудом – четыре часа пополудни казались одиннадцатью вечера, а одиннадцать часов – четырьмя. У меня состоялись откровенные разговоры с Норой. Я сказала ей: похоже, мои чувства к Хавьеру не вызвали взаимности, а животные, проносившиеся у меня в голове при виде светловолосой женщины, скакали не из-за любви, как в случае с Каталиной, а мчались за чем-то ещё, чего я пока не знаю. Моя сестра, ограниченная во всём и напоминающая дикое животное, взглянула на меня и пустила слюни, так как со дня гибели нашего отца она не закрывает рта. Вы когда-нибудь пытались закрыть рот, который не желает закрываться? Ну, это вполне бесполезное занятие.
Когда мы уже почти отсидели задницы на диване за целых три дня, во входную дверь кто-то постучал, и я сразу поняла, что это Марко. Потому что силища Марко необузданна и если он стучит в дверь, то его мощные руки будто пытаются её выбить. Как обычно, он с улицы выкрикивал моё имя: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» – И через несколько секунд снова: «Маленькая Лея! Маленькая Лея!» Вот так часто поступают в деревнях. То есть выкрикивают чьё-то имя, чтобы заставить человека выйти из дому. Мой будущий отец действовал так же, когда они с моей матерью были женихом и невестой примерно в моём возрасте, на год старше или младше. Моя будущая мать тогда жила в доме Химены, её спальня находилась наверху, и окно всегда было открыто, чтобы услышать жениха. А он, появившись на площади, начинал звать: «Лея! Лея!» И невеста отвечала ему из дома: «Любовь моя! Любовь моя!» Люди рассказывают, что слушать эти «песни» было всё равно что постоянно наслаждаться весной. Да и я тоже, когда иду к Хавьеру, кричу ему: «Красавчик! Красавчик!» Ведь я иногда называю Хавьера красивым, когда хочу, чтобы он меня полюбил, но он ничего не отвечает, не поёт мне, а ждёт моих шагов на своём коврике, чтобы открыть дверь и спросить, как обычно: «Ну, чего тебе, Маленькая Лея?» Зато Марко поёт, но я не хочу, чтобы он мне пел, душа моя не откликается на его зов, и я не говорю ему ни слова.
И вот теперь Марко постучался, а мама из кухни проворчала: «В один прекрасный день этот парень вышибет нам дверь». Я вышла и спросила: «Чего надо самому грубому человеку посёлка?» Его даже снег не удержал дома, и он поинтересовался, видела ли я, что украшает фасад нашего дома. А я: «Что ты болтаешь, Марко?» «Выйди да взгляни, посмотри, посмотри», – сказал он. Я схватила толстую отцовскую куртку, которая всё еще висела на вешалке у двери, и, будто под тяжестью ноши, вышла из дома; мои туфли немного увязли в снегу. Я хранила молчание, а Марко, держа сигарету покрасневшими пальцами, выдыхал табачный дым. На каменном фасаде моего дома, рядом с дверью и как раз там, где начиналось окно, через которое я видела лес, красовалось слово грубиянка. Заглавными буквами и чёрной краской: грубиянка, представляете, сеньор?
Когда я была маленькой, сеньор, в школе за словом в карман не лезла и мигом выкладывала всё, что думала, не стесняясь. А Каталина смотрела на учителей с овечьим выражением лица, словно умоляя: не спрашивайте меня, я всё равно не знаю, не наказывайте, ведь меня там не было, дома меня не любят, что вызывало у учителей жалость, и они проявляли снисходительность. Когда она охромела, а дети гоняли её по школьному двору, чтобы посмеяться, всегда появлялся кто-нибудь из учителей и читал нотацию насмешникам. Но я-то знала, что люди понимают друг друга благодаря общению, а к нелюдям и прочим ничтожествам надо относиться как к коровам, погоняя палкой по заднице, чтобы направить их на истинный путь. В отсутствие учителей я подходила к этим детям и объявляла им, что я – кот в перчатке: не убиваю, но угрожаю. Озорники смеялись, а я принималась ругать их во все корки и всячески обзывать, сеньор. Как-то раз я сказала одному мальчику, что его мать, наверное, курица-несушка, и единственное, что она сумела сделать, это снести такое яйцо, как он, готовое изжариться на сковородке. А ребёнок, у которого, видимо, не было матери, разрыдался, слёзы потекли рекой – нет, что я говорю! – полились в семь морей. Директор школы – горше хины – заявил мне: то, что на уме, не всегда должно быть на языке, но я не чувствовала вины, а жалела Каталину и её заплаканные глаза. Поэтому игриво ответила пословицей: «Когда дьяволу нечего делать, он убивает мух своим хвостом», которую мой отец часто использовал в отношении семейки Долорес. И обратите внимание, как удивительна жизнь, сеньор: в конце концов директор оказался дьявольской мухой. Дело в том, что, когда я высказала ему это, он спросил, не я ли сестра отсталой девочки, которая не может двигаться. И добавил: «Как же повезло твоим родителям-болванам, что у них и отсталая, и невоспитанная дочки». А я хоть и редко молчу, но знаю, когда лучше промолчать, ведь если отвечу этому придурку, ничтожеству, треплу, то моей маме придётся вытерпеть нотацию о том, что она «мать глупой грубиянки». Но нам и без того хватает жалости, вызываемой у стариков посёлка такой её дочерью, как моя сестра.
С того самого дня вся школа прозвала меня «грубиянкой» по поводу и без. Я не обращала внимания, но однажды в автобусе, сидя рядом с Хавьером, спросила его, а что, если плохое воспитание передаётся по наследству и когда мы станем родителями, наши дети с рождения будут грубиянами, унаследуют грубость, как косули – пятна на своей шкуре. А он посмотрел на меня с таким видом, словно хотел сказать: «У нас с тобой детей не будет», но я не придала этому значения, поскольку была испугана, поверив, что действительно слишком груба. И с тех пор, сеньор, это слово эхом звучит во мне, но мой сильный характер отталкивает его, как вода – масло. Но когда я увидела это слово на фасаде моего дома, где я жила вместе с женщиной, которая меня воспитала, и с сестрой, которую оказалось невозможно воспитать, в моём желудке возникли такие рези, что искры из глаз посыпались.
«Кто это сделал?» – спросила я, и Марко поспешно ответил: кто же ещё, если не приезжие. Сеньор, когда блондинка сказала мне, что это я написала слово нежеланные, мне надо было ответить ей «нет-нет-нет, я об этом ничего не знаю» и следовало воспользоваться выражением лица Каталины в детстве, мол, «я тут ни при чём». Но я выпорхнула оттуда, как испуганная голубка. И вот теперь фасад моего дома украсила надпись грубиянка. Я попыталась стереть её и тут же убедилась, что она не исчезает даже от дождевой воды. Марко воскликнул: «Я знаю, я понял, что надо сделать». И я пошла за Марко, который быстро шагал по заснеженной земле. Почти трусцой мы добрались туда, где сейчас, должно быть, находится ваша собака, сеньор, и где лежат мертвые зайцы. Мы увидели кучу зайцев в пятнах крови и почти одеревеневших. Их мордочки были такими же застывшими, как лицо моего покойного отца. А Марко, у которого не осталось угрызений совести, взвалил на плечо не менее десятка холодных, как лёд, зайцев. Недолго думая, я подхватила свалившихся с его плеча несколько тушек, и, как в сцене из фильма ужасов, мы приблизились к двери дома Химены.
«Эти приезжие не выйдут на улицу, пока не сойдёт снег, а потом ты сможешь убедиться, какая вонь здесь появится, как только зайцы окажутся под лучами солнца», – сказал он. Марко оставил там, у новичков на коврике, всех дохлых животных. Что касается меня, сеньор, то не стану вас обманывать: я незаметно усмехнулась. Но сдержала себя, иначе действительно выглядела бы грубиянкой. А Марко зажёг сигарету и сразу потушил её о белый камень прямо возле дверной ручки. «Посмотрим, отважатся ли они что-нибудь сделать теперь», – сказал он. Мои щёки заледенели, но глаза на этот раз не стали недоверчивыми, сеньор, на этот раз в них было немного ожидания. Потому что это походило на то, как если бы животные, которых я видела скачущими, когда смотрела на светлые волосы приезжей, теперь лежали мёртвыми на коврике, готовые издавать невыносимое зловоние мертвечины. Хотя, сеньор, запаха смерти я тоже не чувствую.
Прежде чем вернуться домой и провести взаперти ещё три дня, распевая названия деревьев с моей матерью, мы с Марко покурили немного травки здесь, сеньор, где сейчас находимся мы с вами. Как я вам уже говорила, обычно я сижу и созерцаю природу, поскольку тут всегда есть тень. И я рассказала Марко о хорошем воспитании, которое мне дали мои мать с отцом, жизнь в сельской местности, этот посёлок стариков. Я убеждала Марко, что наш поступок – надпись