ами, с её отвисшим ртом, если я уеду? Я много размышляла, сеньор, о нашей ответственности перед окружением, в котором мы живём, и решила, что уехать и бросить в одиночестве, взаперти женщин всей моей жизни и стало бы проявлением той самой грубости.
Всякий влюблённый – солдат
После прекращения снегопадов вскоре растаял лёд, поскольку наступила привычная для июня жара, и безумие времён года дало нам небольшую передышку. На шестой день солнце снова начало припекать, и когда я встала утром и выглянула в окно, вспомнила о мёртвых зайцах у входа в дом Химены. Я терпеливо дожидалась хлопанья крыльев взлетевших испуганных голубей, ибо это, сеньор, означало бы, что кто-то где-то вскрикнул. А я ждала воплей новичков, как только они наткнутся на находку на своём коврике у двери. Но, вопреки моей надежде, до одиннадцати часов никто так и не вскрикнул. Моя мать ушла пораньше в свою лавку, опасаясь, что продукты могли испортиться за столько дней в помещении с опущенными жалюзи. Она так устала от моей сестры, что забыла разбудить её. И в одиннадцать вместо криков с улицы я услышала хруст костей Норы, потому что, понимаете ли, сеньор, когда моя сестра проводит много часов в одной и той же позе, её кости начинают жаловаться. Я вошла в её комнату; Нора лежала в пижаме, как девочка-переросток, этакая двадцатидвухлетняя новорождённая. На ум мне пришли фразы: «С тобой что-то неладно, потому что ты мало плачешь» и «Я знаю, что у тебя есть сестра, никчемная, как молочный поросёнок», а я ведь мало что знаю о молочных поросятах, хотя, наверное, мне известны какие-то другие вещи. Однако эти фразы вернули мне жжение в животе, потому что я уже свыклась с видом человеческого существа – моей сестры, – такого же бесполезного и пустого, как ваза без цветов. Но, мысленно наполнив обмякшее тело Норы фразами Марко, я взглянула на сестру по-другому и начала вспоминать, сеньор, стала припоминать, что мой отец не мог вынести жалости, которую мы вызывали в посёлке, когда катили по улицам инвалидное кресло с моей сестрой. Отец предпочитал выгуливать её по ночам, чем терпеть сочувственные высказывания соседей. У него сводило живот при виде сострадания на их лицах, как тогда, когда Антон говорил ему: «Почаще заходите в мою церковь, ибо прихожане там молятся за Нору». Услышав приглашение священника, отец жаловался за ужином: «Что иное может сказать этот сопляк, если он сам вызывает еще большую жалость, поскольку вверил себя богу, которого даже не существует!» Но постепенно жизнь Норы перестала интересовать отца и мать. Весь мир свёлся к обещаниям, которые не выполнялись. «Нора, сегодня после обеда я заплету тебе косы», или «Нора, сегодня после обеда я вынесу тебя на площадку к кроликам», или «Нора, завтра мы возьмём тебя с собой в лавку», или «Нора, когда я вернусь, очищу для тебя немного земли, чтобы ты могла взять её в рот», или «Нора, сегодня ночью я лягу спать с тобой», или «Нора, я тебя обниму, но попозже». Так мир для моей сестры становился завтрашним днём, который никогда не наступал – «сегодня после обеда», «завтра утром», «через некоторое время», «попозже». Быть может, сеньор, это и есть конец света – я имею в виду ожидание чего-то, что никогда не наступает.
Тем временем Нора лежала распростёртой на кровати, потому что моя мать забыла разбудить её и приготовить завтрак, а я только в одиннадцать поняла, что не одна дома. Ах, Норочка, до чего же ты молчаливая, ты больше похожа на растение, чем на животное! Я обхватила её туловище руками и своей грудью почувствовала её грудь, своим плечом – её лицо, а на своём лице – взгляд её глаз, вонзившихся, как две булавки. «Норочка, какая ты красивая, когда просыпаешься в солнечные дни», – сказала ей, ведь я обычно повторяю сестре, как красиво она выглядит. Я раздела её, чтобы надеть чистое бельё, и обратила внимание, что её тело более развито, чем моё. Груди Норы из-за длительного лежачего положения почти касались лобка, плечи были так сильно выдвинуты вперед, что едва не соприкасались друг с другом, и ещё я заметила веснушки, сеньор, потому что моя сестра очень веснушчатая. Но поскольку их открывают редко, они утратили значение своего присутствия на коже. Странное дело, сеньор: если я долго рассматриваю тело старшей сестры, оно меня даже немного пугает. Но это потому, что я не позволяю себе её жалеть. Тогда и появляется испуг.
Какое-то время Норе надевали очки вроде тех, что округляют лицо. Мать отправилась покупать их в приморский город. Я поехала с ней, сеньор, и тогда я чуть ли не впервые увидела море, принадлежащее также и нам. Потому что мы живём не так уж далеко от него, и если в августе, а иногда даже в сентябре, постоять неподвижно, то можно ощутить морскую соль на лице. Затем лень не позволила нам найти время, чтобы купить Норе новые очки, и теперь у моей сестры безоружные глаза, хотя мать говорит, что она и без них видит хорошо, но я уверена, что она мало что видит. Какой будет жизнь моей сестры, которая её не понимает и не очень хорошо знает, что ей, вечной новорождённой, делать?
Однажды, сеньор, когда в школе появился новый мальчик, что случалось редко, считаные разы, потому что в Большой Посёлок тоже переезжает не так много людей, я притворилась, будто я – единственный ребёнок в семье, что у меня нет ни братьев, ни сестёр. Когда я это сказала, рядом стояла Каталина. Она взглянула на меня и пробормотала: «Лгуна поймать легче, чем хромого». А я посмотрела на неё и сказала: «Хромая, поддержи меня, а то я расскажу, что ты мочишься в постели». И новичок решил, что у меня нет братьев и сестёр (по правде говоря, сеньор, я полагала, что наличие такой сестры, как моя, всё равно не идёт в счёт). Ну вот, в тот же день я вернулась домой и увидела Нору на диване. Она улыбалась, когда я вошла в дверь с цветами, которые Химена оставила мне на автобусной остановке, и я сказала: «Смотри-ка, Нора, это тебе». Она принялась издавать ликующие звуки, потому что моя сестра, когда была младше, умела издавать разные звуки. Я почувствовала, сеньор, что она любит меня. Мне нравится заботиться о моей сестре, мне нравится обслуживать её, потому что, когда я родилась, она уже была рядом. Сестра опередила меня в появлении на свет, и, хотя это она должна была учить меня жизни, будучи старшей, я решила, что должна сама этим заняться с ней. Однако, если вдуматься, каким жизненным опытом я могу сейчас поделиться с Норой, если моя собственная жизнь запуталась и я нахожусь здесь против собственной воли? Что я смогу ей объяснить, если она не знает, если не понимает, как ей жить? «Мама, а Нора нас любит?» – однажды спросила я мать. «По-своему, Лея, по-своему», – ответила она.
Нора не должна была дотянуть и до пятнадцати лет, так что в тот год мы пережили в нашем доме настоящий конец света. Наш отец тогда работал меньше, потому что хотел больше времени уделять Норе, а мать брала её с собой в лавку, стремясь не пропустить ни одной минуты из последнего года жизни моей сестры. Жители посёлка уже извлекли из шкафов свою траурную одежду и держали её наготове, поскольку колокола могли возвестить смерть Норы в любой момент. Антон заранее подготовил особую проповедь, а мэр зарезервировал один день для объявления траура. Однако моя сестра не подавала никаких признаков того, что собирается покинуть этот мир в том году, и в её день рождения я заметила лёгкое раздражение на лицах наших родителей. «Что с вами стряслось, почему вы не берёте погремушку, чтобы отметить день рождения Норы?» – поинтересовалась я, ведь в такие дни мы обычно громко шумим, ибо она реагирует только на это. А они не знали, что и ответить, но я весьма догадлива и интуитивно поняла, что в глубине души они предпочли бы, чтобы её жизнь закончилась. Не потому, что они её не любят, не смотрите так на меня, сеньор, а от усталости ждать то, что на самом деле не происходит. И в последующие несколько лет жизни Норы мои родители всё сильнее сутулились по мере того, как врач говорил им, что он не знает, ему не известно, сможет ли в таком возрасте Нора вынести всё то, что уготовила ей жизнь. «Само собой, разумеется, – добавлял он, – она будет становиться всё более прикованной к постели, всё менее и менее подвижной». Когда Норе исполнилось пятнадцать, я сказала ей: «Нора, ты выдержишь всё это вместе с нами».
Видите ли, сеньор, я разглядывала странное тело моей сестры и сделала вывод, что Нора в действительности – некий сосуд. Нехватка воздуха превратила его в керамическое изделие, сеньор. Я имею в виду, что оно стало вместилищем всего, что случается с нами в этой жизни. Потому что все мы – вы, я, моя мать, Хавьер и кто угодно из нашего посёлка – вбираем в себя эмоции и после что-то с ними делаем. А Нора только содержит их, они в неё не впитываются, её не пронзают и никуда не деваются, как заплутавшие кроты. Известно ли вам, что кроты, заблудившись, не могут определить своё местоположение даже по запаху пищи? И они роют землю, роют и роют, не зная точно, куда пробираются. Так я представляю себе и существование Норы, сеньор. Воображаю маленького слепого зверька, роющегося в земле без понятия, где же находится север – вверху или внизу.
Обратите внимание, сеньор: когда пятнадцать лет исполнилось мне, мир для меня не рухнул, а принял иную форму. Я снова призналась Хавьеру, что он мне нравится, да, нравится, и произнесла это с интонацией, которую иногда использую, чтобы истина прозвучала более убедительно. И когда я упоминаю то, что считаю вечным, сеньор, – вы всё равно этого не помните, – а в пятнадцать лет жизнь кажется бесконечной, и эмоции представляются нескончаемыми кусочками жевательной резинки, не теряющими своего вкуса, даже если их долго жевать. Ну, я и повторила, что мне он нравится, да так серьёзно, что Хавьер поцеловал меня в губы, и вкус его слюны сохранялся на моих губах несколько дней. С загоревшимися глазами я положила его руку себе на грудь, сеньор, на мою грудь, потому что она держится вертикально, в отличие от той, что у Норы, и Хавьер поцеловал меня ещё крепче. А Эстебан, наблюдавший с площади, как мы целуемся, крикнул нам: «Всякий влюблённый – солдат!»