грубиянка, сеньор. Впрочем, не могу вам точно сказать, что заставило меня убедиться в том, что она не стала бы марать руки ради такой надписи на стене моего дома.
Когда блондинка почти поравнялась с церковью, Каталина позвонила в дверь, и вышел Мигель. Я заметила, как он на неё смотрит, и правда, сеньор, Мигелю явно нравилась Каталина. Ведь видно же, сеньор, сразу видно, когда взрослому мужчине по душе девятнадцатилетняя девушка. Не знаю, каково ваше мнение, но должна признаться, что у меня от этого еще сильнее выворачивает желудок. Я заметила, как он уставился на неё, и догадалась, что он мечтает снять с неё трусики. Недолго думая и не стесняясь, я подошла к нему, прежде чем они вдвоём удалились, и сказала, слегка подражая обращению его жены ко мне, манере говорить так непринуждённо, так по-городски: «Тебя зовут Мигель, не так ли? Ты собираешься научить её сыроделию, да?» Он кивнул и, кажется, что-то мне сказал, но, если честно, сеньор, я не помню. «Надеюсь, когда тебе опостылят твои сыры, ты не начнёшь разводить свиней, потому что мы их здесь закалываем». Он хотел спросить меня, что я имею в виду, но тут начала громко лаять соседская собака, как я её и учила. У меня не осталось времени предостеречь его, чтобы он не смел ни прикасаться к Каталине, ни кружить ей голову, ни причинять ей вреда. Я взяла Хавьера за руку и сказала: «Пойдём, кажется, Нора обгадилась».
И мы, взявшись за руки, прошли мимо места, где односельчане всё ещё праздновали свадьбу. Отец Каталины пел там какая красивая моя девочка, какая хорошенькая, когда спит, и я сбавила шаг, но Хавьер слегка потянул меня за собой, как бы напоминая, что мне нужно срочно идти домой, ведь собака всё ещё лает. Однако я остановилась, чтобы послушать отца Каталины, удивлённая странностью происходящего. Возможно, вам этого не понять, сеньор, поскольку я не знаю, о чём вы думаете, но странно было видеть отца Каталины счастливым. И мне вспомнилась фраза Эстебана: всякий влюблённый – солдат. Таким был и сам отец Каталины – солдатом войны с мёртвой любимой, неспособным позаботиться даже о своей драгоценной девочке, потому что, сеньор, он не мог, не смог, не чувствовал в себе этой способности. Не подумайте, что я оправдываю плохое обращение с дочкой, напротив, я осуждаю его.
Когда мы добрались до моего дома, с моей сестрой всё было в порядке, и я отругала суку: «Не пугай меня зря, не пугай, а то в последний раз, когда ты лаяла, мой отец оказался мёртв». Хавьеру я сказала: «Взгляни, какая хорошенькая у меня сестра, помоги-ка мне усадить Нору в её кресло». И мы вдвоём поместили туда тело Норы. «Каждый раз, когда я вижу её, замечаю, что она становится всё хуже, как грязная салфетка, которая со временем отвердевает», – сказал мне Хавьер. «Не знаю, – ответила я, – мне она кажется всегда одинаковой». Чего я ему не сказала, сеньор, так это того, что действительно её тело с каждым днём становилось всё менее гибким, и её оболочка всё больше напоминала картон, чем кожу. Я повезла Нору к дому Хавьера, и он толкал её инвалидное кресло по мощёным улицам, время от времени бросая упрёки типа: «Чем же вы кормите эту девчонку?» или «Надо же, сколько весит Нора», или «Ну и ну, не знаю, как твоя мать с ней справляется». Мы привыкли, Хавьер, привыкли постоянно таскать её, как телёнка, вверх-вниз по лестнице. А теперь мы захотели увидеть жеребёнка, в которого превратилась мать Хавьера, любившая его, мать, которая всё-таки выбрала лес. Должно быть, его мать, как и я, тоже чувствовала себя в ловушке из этих нескольких улиц, церкви и продуктовой лавки. Его мать в образе жеребёнка тоже была солдатом войны с мёртвым возлюбленным, так как умерли оба её любимых мужчины – отец Хавьера и тот, кто позже стал его отчимом, а после смерти преобразился в козу, которую Хавьер возненавидел и не захотел держать у себя.
Должна вам признаться, сеньор, что, когда я увидела жеребёнка, привязанного тонкой верёвкой, что-то в его взгляде напомнило мне женщину – мать Хавьера. Потому что она не была похожа на мою маму, у которой смуглая кожа и усталые глаза. А у его матери были скорее раскосые глаза и страстный взгляд. Я не утверждаю, что моя мать лишена страсти в жизни, нет, я имею в виду, что в глазах у неё постоянная тоска, которой не было у матери Хавьера. Но мою мать увлекают разные мелочи, и она излучает красоту человека, чьи мечты ещё не сбылись. Не знаю, сеньор, какие это мечты, потому что она не говорит со мной об этом. Ну а у жеребёнка был такой раскосый и страстный взгляд, словно говорящий: «Я ничего не боюсь». И в самом деле, когда он смотрел на своего сына, то излучал любовь. Я уже говорила вам, сеньор, что мать Хавьера приходила помогать моей маме с Норой, и поскольку она часто бывала в приморском городе, то объявила, что нашла для Норы подходящее место. Она имела в виду пансион или что-то в этом роде, где о Норе заботились бы посторонние люди.
А моим родителям такая перспектива никогда не нравилась, хотя я помню, что однажды вечером они обсуждали её между собой: «Подумай об этом, Большая Лея, я просто прошу тебя поразмыслить, ведь это может дать нам передышку, а наша дочь, возможно, там будет счастлива». «Не говори глупостей, если твоя дочка может быть счастлива, то лишь с нами. И, кроме того, что имеет в виду эта женщина – что о нашей дочери здесь плохо заботятся?»
Мне кажется, сеньор, что сейчас, когда прошло время и Нора стала, скорее, женщиной, чем девочкой, в глазах моей матери можно заметить сожаление, что она не приняла предложение матери Хавьера, превратившейся теперь в жеребёнка. Потому что если бы она это сделала, то у неё было бы больше времени для осуществления сохранившихся мечтаний, о которых она мне ни слова не говорит, и, главное, я думаю, что действительно моя сестра была бы там счастлива. Жеребёнок посмотрел на Нору, и мне захотелось услышать, как животное скажет что-нибудь, хотя бы: «Эта девушка умерла ещё при жизни».
Не хочу, сеньор, чтобы вы думали, что моя сестра – обуза, что она нам в тягость. Нет, что нет – то нет, моя Нора – свет, хотя и прикрытый пеленой. Я говорю лишь, что мою семью на протяжении многих лет мучает сознание невозможности сделать что-нибудь для её счастья. Только это, сеньор. А он смотрит на меня, улыбаясь, пока я гляжу на лес.
«Лея, могу я тебя разок поцеловать?» – спросил Хавьер, понаблюдав какое-то время за своей матерью. «Прямо здесь, на глазах у Норы?» – нервно ответила я, сеньор. «Вряд ли она обратит на нас внимание», – сказал он. Я взглянула на сестру, которая уставилась на нас, и у неё снова отвисла челюсть. «Ладно». И Хавьер поцеловал меня в губы, вот сюда, больше в эту губу, чем в эту. Опять вкус его слюны сохранялся у меня несколько дней. Я покраснела, как полуденное солнце. Это и стало смирением, сеньор: поцелуй Хавьера в присутствии Норы, мёртвой при жизни, а также при его матери, привязанной тонкой верёвкой, и во время жжения у меня в желудке, с которым мне предстояло свыкнуться, потому что Марко прав: я не могу отсюда уехать.
Самый боязливый человек в мире
Хавьер теперь часто выпрашивал у меня поцелуи. Последующие вечера мы проводили в баре, и даже когда он обслуживал столики, я видела из глубины помещения устремлённый на меня взгляд Хавьера. Как будто внезапно, пока жеребёнок ещё был у него дома, до Хавьера дошло, что он испытывает ко мне какое-то чувство. Сеньор, я позволяла этому красавчику целовать себя, потому что Хавьер с детства был в моём сердце, и на какое-то время я отложила намерение покинуть посёлок. Довольствовалась его лаской и подумывала начать жить с ним и с Норой в надежде, что, возможно, скука станет более терпимой, если Хавьер будет заниматься резьбой по дереву рядом со мной. Но, по правде говоря, это больше всего остального казалось мне явным признаком того, что мир движется к пропасти, потому что, если честно, я никогда по-настоящему не нравилась Хавьеру. Однако я позволила себе увлечься и согласилась на поцелуи, которые заходили всё дальше.
Казалось, что все мы изменились за те вечера в баре. Каталина теперь меньше оплакивала надвигающуюся гибель мира и носила короткие юбки и футболки своей покойной матери, те самые, которые отец прежде прятал от дочери, чтобы она не могла почувствовать даже их запаха. А снова женившись, он совсем перестал переступать порог своего дома, где постоянно дурно пахло, потому что там слишком редко открывали окна. Теперь отец Каталины жил с Хуаной, которая так помолодела, что избавилась от бремени считаться Хуаной – лишь сестрой Хулито, – и стала просто Хуанитой[4]. Отныне Каталина в одиночестве жила в затхлом доме, и каждым утром она распахивала окна и оглашала деревню песней, в которой говорилось: у меня страдает сердце от столь сильной любви к тебе. Ну да, Каталина ведь вульгарнее, чем стихи, которые нас заставляли учить в школе. Короче, теперь она носит одежду своей матери, а Марко пьёт больше, чем когда-либо прежде, и в конце дня постоянно встревает в споры, доходящие до драк с разными придурками из Большого Посёлка. Поначалу, сеньор, я их разнимала, пока однажды, вмешавшись, не получила оплеуху, так и не поняв, от кого – от Марко или от его противника. На следующий день Марко оставил на моём коврике немного травки только для меня и почти двадцать пачек моей любимой жевательной резинки. Тогда впервые за несколько месяцев мы за нашим столиком в баре выглядели иначе. Впрочем, очень скоро, в конце июля, причитания и плач Каталины возобновились.
Убивший мою суку Эстебан был известен в деревне как «самый боязливый человек в мире». А всё потому, сеньор, что он когда-то был женат и имел ребёнка, который сейчас был бы немного моложе моих родителей. Как оказалось, сеньор, однажды утром его жена Ампаро начала полоть вьющиеся сорняки, опутавшие фасад их дома, ведь Эстебан ворчал: вьюнки так затемняют окна, что по ночам ему снятся кошмары. То были некие черноватые вьющиеся растения, они были чёрного цвета, сеньор. Оставив сына Эстебитана возиться с мокрыми простынями, развешанными во внутреннем дворике, жена Эстебана занялась чисткой фасада. А когда пришло время обеда, Ампаро сказала, что почувствовала что-то в ногах, и вскоре затем – в руках, а потом что-то появилось у неё в горле. «Я задыхаюсь, Эстебан, задыхаюсь», – крикнула она мужу. Эстебан не успел сказать: «Что с тобой, Ампарито?», потому что она упала как подкошенная, и Эстебитан начал играть с юбками матери, лежащей на земле. Эстебан замешкался – его парализовал страх – и он не мог даже прикоснуться к жене. Надолго оцепенел, ошеломлённ