Конкурс красоты, сеньор, проводится у нас мэром уже шестой раз подряд, и всегда побеждает одна из его дочерей. Каталина участвует каждый год, одинаково радостная и полная надежд, сеньор, поскольку у неё короткая память и неиссякаемая настойчивость. Год за годом побеждали дочери мэра, и, следовательно, на этот раз пришла очередь его последней дочери, самой красивой из всех. Я мало разбираюсь в красоте, и мне безразлично, считают ли меня красивой или страшненькой, ведь в моём лице есть что-то от матери, что-то от отца и что-то от бабушки Химены, а ещё что-то и от Норы. Глаза у меня невыразительные, ибо они привыкли видеть одно и то же, мои руки вечно в пыли и земле, ноги мускулисты от того, что постоянно приходится подниматься и спускаться по одним и тем же горным склонам. А мои ступни, сеньор, мои ступни изранены, как у всех, кто ходит по плохо асфальтированным улицам и наступает на камни, от которых появляются мозоли.
В нашем посёлке красота неведома, но дочери мэра, которые многое повидали, немало слышали и часто путешествовали, обладают широким кругозором, и это делает их красивыми. Думаю, сеньор, в том-то и состоит красота, чтобы посетить другие места и полюбоваться увиденным, как удалось этим девушкам. Старики нашего посёлка, соблазняемые трусиками дочерей мэра, постоянно голосуют за этих участниц. А Каталина, с её вызывающей, броской, нестандартной красотой, всегда получает три балла – от Хавьера, Марко и меня. Я против проведения конкурсов красоты, сеньор, потому что мэр выставляет дочерей напоказ точно так же, как мы – своих коров. И я знаю, чувствую, предчувствую, что красота девушек – в их головах, как и у меня, сеньор, а их ум не заслуживает того, чтобы его демонстрировали нескольким старикашкам, которые желают увидеть только их наготу. Каждый год я говорю Каталине: «Неужели у тебя морда, вымя для дойки, а хвостом ты отгоняешь мух?» А Каталина отвечает: «Это грязная зависть, грязная зависть, грязная зависть».
В тот день мы накурились больше обычного, и когда я с матерью вернулась домой, то скорее спала, чем бодрствовала. Мать рассказывала мне что-то о поведении Норы, но я думала только о том, как здорово было бы спать в подвальном убежище мэра, набитом подушками. На следующее утро мать, увидев, как я спускаюсь по лестнице, сказала: «Хороша же ты была вчера, до чего хороша, ох хороша», а я в ответ, чтобы снять напряжённость: «Мама, не хмурься, на следующей неделе у нас будут вечеринки, и я возьму тебя на танцы, возьму тебя с собой потанцевать». «Лучше танцуй с Хавьером, он тебе больше подходит, а меня на танцы приглашал твой отец, но теперь я танцую только с кроликами, и больше ни с кем». И мне подумалось, сеньор, что, если жизнь теперь будет вот такой, с медленно умирающей Норой, да еще мать будет меня наказывать, лучше уж пусть наступит конец света и всё закончится прямо сейчас.
В течение недели, сеньор, мы все поднатужились и украсили каждый уголок посёлка. Новенькая тоже участвовала в этом и, будучи художницей, развесила свои картины на фасадах домов. Совсем рядом с нашей лавкой она поместила ту, которая, как я ей говорила, мне больше всего понравилась, та самая, с лаймами в плетёной корзинке. И я, сеньор, догадалась, что она сделала это в качестве извинения, хотя мне не нужны извинения от женщины, оскорбившей нас в присутствии всех. Я подошла к её дому с этой тяжёлой картиной под мышкой и от усилий и жаркого солнца даже вспотела. «Не хочу видеть это поблизости», – заявила я, а она, удивившись, фальшиво рассмеялась, сеньор, не иначе как фальшиво. «Смеешься, а сама даже не знаешь, над чем?» Однако её картина опять появилась на том же месте, и во все дни подготовки посёлка к празднику я снова и снова относила её к дому Химены. Очевидно новенькая в своём стремлении к чему-то, не известному мне, каждый раз вешала её у дверей нашего продуктового магазина. Однажды, когда мне надоело ходить к дому Химены и обратно, я вытащила сестру из кровати, взвалила её себе на спину – ей, бедняжке, было уже всё равно – она повисла на мне всем своим обмякшим телом, и я сказала ей: «Нора, тебе будет полезно немного прогуляться, ведь если ты будешь так долго лежать в постели, то забудешь улицы нашей деревни». И мы, как могли, спустились по лестнице, я усадила её в инвалидное кресло и повезла в нашу лавку. Я оставила её сидеть у той же части стены, где новенькая настырно пыталась повесить свою злосчастную картину. Нора не сопротивлялась, хотя её колени были в синяках: поскольку мы теперь так редко спускали её в гостиную, опасаясь, что если она пошевелит ногами за столом, то порежется ножами, мы с ней упали на последней ступеньке лестницы. Я разбила себе лоб, а Нора ушибла ноги. Впрочем, сеньор, я сделала это ещё и потому, что отказывалась верить, будто Нора не желает, чтобы мы вытаскивали её из кровати, и я всеми силами стремилась покончить с той стадией апатии, в которой она находилась.
Я распутывала гирлянды, чтобы развесить их на площади, когда опять появилась новенькая с картиной под мышкой. Заметив Нору, которую она прежде не видела, женщина замерла на несколько минут, наблюдая за ней. Картина выскользнула из-под мышки и чуть не упала на землю. Возможно, новенькая заметила в Норе что-то такое, что заставило её на мгновение забыть о своём натюрморте. Во время угрозы падения ноши у меня промелькнула мысль, что рамка может сломаться, и мои ноги сами сделали попытку приблизиться к блондинке, чтобы я смогла поймать картину на лету. И тут выражение лица женщины полностью изменилось, она повернулась со своим творением в руках и больше с ним не появлялась. А я почувствовала облегчение, сеньор, хотя меня и заинтриговало, почему новенькая так удивилась, увидев мою сестру. Вероятно, её впечатлил вид Норы или безжизненное тело, а может, сеньор, ей стало жаль её, как обычно и бывает. Не знаю, но я всё еще держала в руках свою гирлянду и говорила Норе: «Молодец, Норочка, ты постаралась, ты молодчина».
Сеньор, невозможно даже представить себе, как ругала меня мать за то, что я вывезла Нору из дома. «Разве тебе непонятно, – выговаривала она мне, – неужели ты не понимаешь, что Норе нельзя выходить из дома?» «Мама, – возражала я, – Нору надо вывозить, у нее безрадостная жизнь, разве ты не видишь, что затворничеством её не спасти?» А она: «Радость твоей сестре неизвестна, и она никогда её не познает, потому что ей это непонятно, Лея, она не ощущает радости. И хватит нам уже показывать её всей деревне в том виде, в каком она находится». Моя мать ошибалась, сеньор, она совершала ошибку, но что я могла поделать?
Вступительную речь произнёс мэр, посетивший торжество в сопровождении свиты своих дочерей и супруги. Он заявил что-то вроде того, что нам посчастливилось жить, а в близком будущем и умереть здесь, где мы выросли. Вы можете себе представить, что эти слова вызвали во мне – я чуть вся не запылала, и хотя этого не случилось, но я была на грани пожара. С того момента, сеньор, казалось, что это будет просто вечеринка, на которой не может произойти ничего такого кроме танцев и парада коров на деревенской площади. И что единственной уместной эмоцией здесь станет радость от того, что мы пока живы, а также проявление гордости жителей, вызванное их существованием на этих улочках. Но вдруг ситуация, похоже, начала осложняться. Вам уже известно, что у нас здесь всё происходит параллельно, и если Каталина влюбляется, то Эстебана атакует смерть, а если Хавьер решается полюбить меня, то моя сестра начинает совершать странные поступки. Ну а в августовские праздники, сохранившие своё название, хотя и отмечаются в сентябре, количество парных событий умножилось, и если у одних жизнь запуталась, то у других наладилась.
Я уговорила мать нарядить мою сестру в юбки с оборками и вывезти её на площадь, хотя мама беспокойно говорила, что нам нужно проявлять осторожность: если Нора сбрасывает ножи со стола дома, то как знать, что она начнёт вытворять на глазах у всего посёлка? И что нам троим лучше остаться дома взаперти, уложив Нору в постель и присматривать за ней на случай, если у неё прервётся дыхание. Я страшно разозлилась от одной только мысли, что останусь в этом доме, который, как и жилище для Химены, становился для меня слишком большим. Мать задала мне вопросы: что мы будем отвечать, когда нас начнут расспрашивать о Норе? как они будут на неё глазеть? а вдруг она обгадится? а если начнёт визжать? Что, если, что, если, что, если… А я заявила:
«Мама, не волнуйся, если такое случится, я помчусь с Норой домой, успокою её, вымою, уложу спать, сделаю всё, что надо, мама, всё, что угодно». И она уступила, потому что, сеньор, её тоже огорчала перспектива остаться дома и плакаться друг другу в жилетку.
Так что наша мать вцепилась мне в руку, пока я толкала кресло Норы, и мы поднялись по склону холма к площади. Ещё из дома мы услышали звуки оркестра, исполнявшего песню я не знаю, я не знаю, я не знаю, что такого в твоих глазках, но они свели меня с ума. А я: «Мама, как же мне хочется потанцевать!», потому что, сеньор, я люблю танцы так же, как и моя мать, а если бы Нора могла, она тоже пустилась бы в пляс. Я уверена, потому что это передаётся по наследству, желание заниматься чем-то подобным наследуется. Когда мы добрались до площади, я увидела Каталину в материнском платье ниже колен; она пританцовывала со стаканом в руке. Увидела я и Марко, заказывающего выпивку во временном баре, который соорудил Хавьер, поскольку в дни праздников он всегда обслуживает земляков и временно закрывает свой бар в Большом Посёлке. Я оставила мать с болтавшими Марселой и Маргой, Нора тоже была с ними. И я не успела увидеть лицо нашей матери, когда соседки начали судачить: «По правде говоря, как жалко видеть Нору в таком состоянии, ей бы сейчас потанцевать, как всем девушкам её возраста!» Я не видела выражения лица матери, так как решила не оборачиваться, и продолжала идти к Марко. «Что стряслось, почему ты не танцуешь?» – спросила я его. Марко взглянул на меня, и я поняла, что он уже немного пьян и из слабого животного последних недель снова превратился в храброго быка с окровавленной холкой. Он сказал мне: «Вот тебя-то я и хотел увидеть», но в этот момент подошёл Хавьер с другой стороны стойки и подставил мне губы, чтобы я могла его поцеловать. Мне стало неловко, однако я поцеловала его, и он с улыбкой налил мне чего-то выпить. А когда он пошёл обслуживать одну из дочерей мэра, Марко спросил меня: «А т