Я не любила Хавьера, сеньор, хотя была в него влюблена в раннем детстве, а это совсем другое дело. Влюбилась в него с того момента, как он меня обнюхал, и даже ещё до моего рождения, однако влюбиться в кого-то недостаточно, это никуда тебя не приведёт. Как и заботиться о ком-то, сеньор. Тогда я вспомнила слова отца, сказанные моей матери: «Думаю, что Нора страдает, да, она страдает». И как будто мне подарили новые глаза, сеньор, более прозрачные, более ясные, более широкие. Я повернулась, чтобы взглянуть на мою сестру, сидевшую в своём кресле: её подбородок так сильно наклонён, что почти касается груди, руки лежат на коленях, она неподвижна с тех пор, как я подняла её с кровати. Неподвижна и мертва, сеньор, ведь хотя моя сестра и дышит, но кто знает, как долго она продержится, поскольку родилась мёртвой, и мы провели всю свою жизнь, притворяясь, что она живёт и чувствует окружающее.
Не смотрите на меня так, сеньор. Да, конечно, моя сестра способна чувствовать, но она чувствует и страдает, причём страдает больше других, страдает от мира, а не существует в нём, страдает от жизни, а не живёт ею. И пока зрители голосовали за самую красивую участницу конкурса, я разглядывала Нору, которая для меня всегда была самой красивой девушкой. Когда победительницей конкурса назначили шестую дочь мэра, я подошла к Норе и тихо спросила: «Норочка, ты сбрасываешь на себя ножи, потому что хочешь погибнуть, потому что хочешь умереть?» В то время как зрители продолжали аплодировать и со сцены сходила Каталина с явным желанием увидеть там сейчас свою мать, которую она могла бы обнять, моя неподвижная сестра, сеньор, вдруг повернула голову и уставилась на меня, причём глядела довольно долго. Я взяла её за руку и слегка поцарапала ногтем, чтобы она пустила слёзы, которые должна была выплакать вместе со мной там, на площади нашего посёлка, жизнью в котором она не могла воспользоваться.
Обратите внимание, сеньор, у меня такое впечатление, что всё, что я вам рассказываю, произошло много лет назад, ибо я ощущаю себя состарившейся. Мне девятнадцать лет, а я будто бы старше моей покойной бабушки. Мир убил себя вчера, хотя отчасти – в тот день и в ту ночь. Потому что позже, когда Хавьер, который не обслуживал клиентов за стойкой бара – все уже были пьяны, – танцевал с Каталиной, ко мне подошла белокурая женщина-чужачка, та самая грубиянка. А я, уже поплакав, – думаю, вам известно, что плач немного опустошает женщин, но оставляет их с открытой раной, – когда увидела её, решила позволить ей совершить на меня нападки, если они входили в её намерение.
Однако, прежде чем она заговорила, я призналась ей, поскольку плач не отнимает у меня искренности: «Не знаю причину, но когда я вижу тебя, в моей голове появляются образы скачущих животных». А она, в неведении, означает ли это что-то хорошее или плохое, ответила: «А я вот гляжу на тебя и вижу себя, – так и сказала мне, сеньор, – когда смотрю на тебя, что-то напоминает мне девушку, которой когда-то была я сама, такой же, как ты, задирой, и я тоже за словом в карман не лезла. Но потом моя жизнь как-то запуталась». Она мне так и сказала, сеньор, то же самое, что я говорила вам, всё то же самое, о чём я постоянно размышляю. Пока она отвечала, я наблюдала за ней, как в тот день в подсобном помещении нашей лавки. И пришла к выводу, что на самом деле я видела, как мимо проносились стаи волков, когда смотрела на неё, ведь она права. А также увидела в ней что-то, напоминавшее мне себя, вероятно, потому, что я стану такой же женщиной, как она, красивой, потому что буду много ездить и многое увижу, не знаю точно, сеньор. Она продолжила: «Твоя сестра напомнила мне мою собаку, которая была больна и не могла двигаться. Я взяла пса к себе, подумав, что бедняга никому не понадобится, потому что единственное, что он умел делать – это лежать ниц. Я собиралась заботиться о нём, сделать его жизнь сносной, одарить его своей любовью, но однажды заметила, что пёс стал подползать к камину неизвестно как, поскольку двигаться не мог. И всё-таки он полз к теплу очага, с каждым днём всё ближе к пламени, а я отталкивала его, опасаясь, что он обожжётся и почувствует боль. Однажды, напуганная тем, что вдобавок моя собака перестала есть и пить, я отвезла её к ветеринару, своей подруге, и она сообщила мне, что пёс страдает, он мучается, потому что живёт в мёртвом теле. И это было ужасно, похоже на то, как быть запертым на всю жизнь в узкой картонной коробке с двумя прорезями, через которые можно глазеть на мир, не имея возможности участвовать в его событиях. Тогда-то до меня и дошло, что если я действительно люблю это животное, что если я на самом деле оставила его себе, чтобы окружить его заботой, то единственное, что я могу сделать, это покончить с его страданием.
Я, поражённая, уставилась на блондинку. «Что ты хочешь этим мне сказать?» – спросила я, уже немного придя в себя, хотя на этот раз действительно с вытаращенными от удивления глазами. «Да ничего особенного я не хочу тебе сказать, просто, когда я на днях увидела твою сестру у вашего магазина, она напомнила мне мою собаку». Я намеревалась резко заявить этой блондинке: то, что она сейчас несёт, свойственно бессердечной женщине. И что она ошибается, утверждая, что мы с ней похожи друг на друга, ведь в действительности у нас нет ничего общего, и то, что, как ей казалось, она увидела во мне, всего лишь плод её фантазии. Но тут моя мать ухватилась за кресло Норы и сказала: «Я пошла домой, уже поздно, и надо её переодеть».
Я не осталась с Хавьером и Каталиной до конца вечеринки. Сославшись на усталость, отправилась домой. Было так темно, что ничего не видно, но я всё-таки разглядела Марко как раз здесь, на этой скамейке, где мы с вами сейчас сидим. Он сидел, уставившись на лес. «Ты ведь не подумываешь войти туда и быть поглощённым зеленью, верно?» – спросила я. Марко ничего не ответил, он молча протянул мне сигарету с травкой. И когда я приблизилась, чтобы взять её, поняла, сеньор, что те двое парней, которые увели его после того, как он ошибочно воспринял мой плач, сильно избили его – у него распухли пальцы, разбита губа, подбит один глаз, а лицо стало красным-красным. Я пробыла с ним недолго, сеньор, но успела сказать, что рано или поздно, рано или поздно я всё равно уеду. «Знаю», – ответил Марко и добавил, что, если мне понадобится жильё в приморском городе, он поможет его найти. «Возьми машину твоего отца и двигай в этот город по адресу, который я тебе дам. Для начала оставайся там, а потом подыщешь что-нибудь другое и встретишь новых людей». Я промолчала, сеньор, потому что устала и уже не понимала, бодрствую или сплю, плачу или ещё нет. «Здесь нас теперь не любят, Лея, после случая с Эстебаном люди нам не доверяют, не здороваются с нами, не улыбаются нам, нас избивают. То, что я умею, бесполезно где-нибудь ещё, а вот твоя сноровка пригодится всюду», – заключил он.
Конец света
Я умолкаю всего на несколько секунд, но они мне так нужны. Сеньор всматривается в меня, а я задаю ему вопрос, не считает ли он лес красивым? Вам не кажется, что лес прекрасен? У меня он всегда вызывал страх, но рассмотрите его получше, вчера наступил конец света, а лес всё ещё на своём месте, всё ещё пугает, предупреждая всех нас: кто в него войдёт, уже не сможет выйти.
Если бы вы заблудились со своей собакой завтра, меня бы уже не было здесь, в нашем посёлке, и именно это я пытаюсь вам объяснить. Потому что сегодня утром у меня появилось горение в животе, а это случается, когда нужно принять решение, но я уже давно не ощущала подобное явление. Меня оно не тревожило, ведь я на несколько месяцев похоронила своё желание уехать. Поскольку то ли в октябре, то ли уже в ноябре, не знаю, после возвращения отца Каталины домой, когда их окна снова оставались закрытыми, а одежду её матери опять убрали в чемодан; после того как Марко каждый день пытался вернуться в дом своих родителей, а они не пускали его, потому что не любили сына; после того как по приказу мэра Хавьер посвятил всё своё послеобеденное время резьбе на крышках гробов для жителей посёлка – по одному на каждого, сеньор, – Эстебан впал в такую глубокую тоску, что объявил, будто «это нагрянувшая смерть заставляет меня постоянно лежать на диване»; после того как Хуана снова вынесла на улицу пустой стул своего брата и поставила его рядышком со своим; после того как я однажды спасла сына новеньких, сеньор, заметив, что он бегает здесь, и уже почти забрёл в лес, сеньор, да, в лес, я предупредила его: «Мальчик, всегда оставайся под присмотром твоих родителей, и, если собираешься здесь жить, ты должен знать, что этот лес убивает, он убивает». Короче, после стольких событий, сеньор, я провела несколько недель дома с сестрой, пытаясь разобраться, что такое пробивается внутри меня, а моя мать говорила: «Лея, детка, выйди прогуляться хоть немного, не то скоро заплесневеешь». Каталина заходила за мной, чтобы вытащить меня из дома, сеньор, но я отнекивалась – нет-нет-нет. Марко оставлял мне травку, жевательную резинку, овощи, излишки купленного в моей продуктовой лавке, и даже маленького телёнка привёл, которого быстро отвести назад у моей матери не хватило времени. Однако я не желала выходить из дома, сеньор, потому что пыталась понять, выяснить, правда ли, что Нора не хочет больше жить.
По ночам я считала удары, которые она наносила головой в спинку своей кровати, а потом я подбегала к Норе, прижимала её голову к себе и говорила: «Успокойся, моя Нора, мы все тебя здесь любим, поэтому не уходи от нас раньше времени». Мать снова начала петь в нашем магазине. А я спрашивала отца, сеньор, спрашивала его вслух: «Папа, Нора действительно страдает?»
Конец света надвигался, и люди становились всё более жалостливыми, они приходили прощаться друг с другом. «Вот бы на Рождество нам удалось полакомиться тем, чего не сможем отведать после смерти», – мечтали они. А я, зацикленная на Норе, сеньор, предполагала, что мир убивает себя, но дело в том, что он убивал так себя уже целый год. Зима перестала быть зимой и превратилась в долгую-долгую весну, и я удивилась, как мало холода проникало в окна, ведь в нашем краю, сеньор, в этом медвежьем углу, зимы такие, что надо укутываться двойным пледом или натягивать свитер из овечьей шерсти. Однако холод мало-помалу исчез, и теперь я думаю, что если мёртвые коченеют, то это оттого, что мир умирает от жары.