Как-то вечером, сеньор, после целого дня, проведённого с Норой, когда я время от времени проверяла, не обмаралась ли она, ведь моя сестра уже не ревела, обгадившись, потому что у неё пропало даже желание чувствовать себя чистой, мать застала меня гладящей козу, образ которой принял покойный отец Хавьера. Большая Лея сказала мне: «Не прикасайся так часто к козе, а то её запах останется на тебе, доченька». А я: «Какая разница, мама, если мы с тобой всё равно не ощущаем запахов». «Что с тобой случилось?» – спросила она, а я в ответ: «Мама, если я решу уехать отсюда, давай поедем вместе». На этот раз я сказала ей это сама, сеньор, поскольку уже прокручивала в голове свои действия на следующий день. «Мы не можем уехать, Лея, ведь мы с тобой ничего не умеем, кроме как выживать здесь». «Мама, я думаю, Нора страдает». А мать принялась твердить: «да нет же, нет-нет, не повторяй это вслед за отцом, ведь моя Нора вся светится, моя Нора жалеет отца, твоя сестра скоро выздоровеет и снова будет вести себя как обычно». Так говорила мать, но я-то видела кое-что иное. «Мама, нас убивает не только Нора, но и весь мир». А мать, не глядя на меня, повторяла: «Нет-нет-нет, если ты так считаешь, то лучше выйди из дома и проветрись. Ты теперь так часто и пристально смотришь на сестру, что даже перестала это замечать и вообще чётко видеть». Она начала слегка подталкивать меня к двери, и я оказалась снаружи на моём собственном коврике.
В тишине и в полной темноте я побрела по немногочисленным улицам посёлка. Стоял тёплый вечер. Мне опять встретилась блондинка, и она поинтересовалась, что я делаю здесь в такое время, ведь той ночью посёлок, кажется, вымер. «Наслаждаюсь ветром, который иногда приятно овевает лицо», – ответила я. С тех пор, как я спасла её сына от похода в лес, светловолосая женщина подобрела ко мне и, должно быть, поэтому спросила: «Сказать тебе правду? Твоя проблема в том, что ты хочешь свинтить отсюда». А я молчала, упорно молчала сеньор, устав от вопроса – что такое со мной происходит? «Дело в том, что ты хочешь покинуть посёлок, но не знаешь, как это сделать, потому что у тебя дома страдает собака, но твоя жизнь, Лея…», однако, прежде чем она продолжила, я прервала её: «Ты ничего не знаешь о моей жизни», – потому что, сеньор, у меня не было желания слушать постороннюю, которой я не вполне доверяю. Эти чужаки, сеньор, приезжающие из больших городов, думают, что они самые умные, но иногда выясняется, что в действительности они ничего не знают.
Когда я вернулась домой, мать напевала Норе: ах, любовь, если позволишь мне жить, разреши и душе моей любить. А я, уже в постели, всё размышляла и размышляла, сеньор, даже больше, чем сейчас с вами, ибо поняла суть конца света, поняла, что мир иссякает вместе с моей Норой. Эту песню, сеньор, отец пел моей сестре, хотя лишь ту часть, где говорится коль остались во мне лишь боль и жизнь, ах, любовь, не позволяй мне жить. И тогда наконец-то я поняла, сеньор, что моя Нора, сестра моей души, страдает так, как страдала собака новенькой, и единственное, чего она хочет, – это умереть, отказаться от игры, каковой является жизнь, оставить её другим.
Да, Нора хочет уйти, точно так же, как я хочу уехать. Я хорошо её знаю, сеньор; иное мне неведомо, зато мою Нору я изучила. И она хочет уйти, потому что её жизнь не имеет смысла и никогда не имела. Она понимает, сеньор, что наступит день, когда никто не сможет вынести её из комнаты, мать состарится, а у меня от тоски, что я всё ещё здесь, атрофируются кости и тело, ибо, хотя мне девятнадцать лет, я уже выгляжу старше нашей мамы и бабушки Химены. Нора хочет убить себя, потому что она не жива, она существует в картонной коробке, о которой мне поведала пришлая блондинка. Потому что жизни у Норы нет, а есть только смерть. Из-за любви, сеньор, она себя убивает, из-за любви ко мне, из-за любви к матери, из-за любви к отцу, из-за любви к жизни, которую мы ещё сможем продолжить, когда Норы уже не станет. Любовь – это война, сеньор, одна из худших войн, и Эстебан был прав, все влюблённые – солдаты, а Нора – солдат проигранной войны. А на войнах, сеньор, вы это можете подтвердить, поскольку знаете лучше меня, на войнах убивают раненого товарища, который мучается от боли. Его приканчивают. А ведь Нора страдает, Нора страдает, Нора мучается.
Моя забытая бабушка Химена поступила бы так же, ведь, по словам нашей матери, она смотрела на Нору так неподобающе, как негоже глядеть на членов своей семьи. Химена сознавала, сеньор, что родила дочь, не способную избавить от страданий свою собственную дочку – из-за тщеславия, из эгоизма, и потому, что в нашей семье мы не умеем ни плакать, ни выносить приговоры. Если бы Нору породила на свет Химена, она бы покончила с её страданиями гораздо раньше, поскольку самым ценным в моей бабушке был её рассудок, как и у меня. Единственное решение для нашего мира, того мира, который начинается у дверей моего дома и заканчивается во дворе с козой, – это смерть моей сестры.
А у моей матери глаза мечтательницы, но она грезит о мелочах, о разных крошечных вещах. Мне известно, что она желает только радости, а её-то у неё и нет, радость давно иссякла, и я знаю, что на плечи Большой Леи возложена тяжесть, груз в виде моей сестры. И Нора это знает. Помочь умереть Норе – значит помочь умереть раненому животному, разве не так, сеньор?
Моей старшей сестре предстояло направлять меня по жизненному пути – именно так поступают старшие братья и сёстры, но я постоянно думала: нет-нет-нет, моя Нора на такое не способна. Тем не менее она всё-таки указала мне путь, велела мне уехать, потому что меня здесь разлюбят, мне надо уйти и не возвращаться, поскольку мир велик-велик-велик, а семья для того и существует, чтобы её просто вспоминали. Однако в жизни нужно неуклонно идти вперёд и выстраивать свою собственную судьбу. А когда уходят мёртвые, то они всё-таки остаются, поскольку смерть – всего один день, а жизнь – несколько. Что мне здесь дальше делать с Норой, сеньор, кроме как постепенно умирать? Мы обе убьём друг дружку, умертвим друг дружку, если я останусь в деревне. Вот почему я считаю, что моя Нора, даже страдая и задыхаясь, поступила как старшая сестра, перевернув мою судьбу.
Иное мне неведомо
Я всё размышляю и размышляю о том, что буду делать завтра, ведь я совершила такое-такое, что будет сопровождать меня всю мою жизнь – я только что уничтожила мир, сеньор. Этим новогодним утром, слишком жарким для января, все, как только проснулись, пощупали свою грудь и убедились, что сердце пока бьётся и продолжает качать кровь. А я представила себе отцов и матерей, которые проверяют, сохранились у их детей две руки, две ноги, нос и рот. Сегодня вечером Каталина наверняка расплачется, Марко снова выпьет, а Хавьер обнимет своего жеребёнка. Сегодня, сеньор, я спала так, как не спала много лет. И мне интересно, не значит ли это, что все мы уже мертвы и что конец жизни заключается в том, чтобы продолжать жить, несмотря на эту январскую жару. Я не знаю, сеньор, я не знаю других вещей – иное мне неведомо.
Если бы ваша собака потерялась завтра, вы бы уже не встретили меня здесь, в этой тени. Потому что сегодня утром я не прикасалась к своей груди, а ощупала горящий живот и разбудила сестру, мою Нору. Я одела её в зелёное, потому что моя сестра очень красиво выглядит в зелёном. Разбудив Нору, я сразу стала ей петь и продолжала, одевая, приводя её в порядок и глядя на её бесформенное тело. Я заплела ей косы, две прекрасные косы, и аккуратно отнесла её на спине в гостиную, на этот раз не упав вместе с нею. Наша мать всё ещё спала, так как минувшей ночью заснула очень поздно в ожидании конца света и провела всю ночь без сна, сеньор. Вчера вечером я попрощалась с ней на ночь словами: «Мама, поплачь немного, ведь тебе плохо оттого, что ты редко плачешь».
Ну вот, сегодня утром, когда мать ещё спала, я потихоньку усадила Нору в инвалидное кресло и сказала ей: «Взгляни, какое прекрасное новогоднее утро, Нора, какое оно ясное, какое тёплое, какие зелёные деревья». От тряски кресла Норы по каменной дорожке сдвинулась её юбка, как у Каталины, когда она кружит своими юбками во время чистки фасадов от вьюнков, в точности так же. А каким красивым кажется лес отсюда, сеньор, разве нет? Как внушительны кроны, как красивы цвета заката, какие огромные деревья в этом лесу. Как прекрасна смерть, являющаяся в виде цветущего поля.
Случалось ли вам когда-нибудь сталкиваться с тем, что ваша жизнь запутывается? Ну а моя жизнь затянулась в узел, и я не знаю, как его развязать. Я размышляю, сеньор, я всё ещё размышляю о том, что же мне делать завтра. Полагаю, что в этом посёлке жизнь мне покажется долгой, и если мой живот начал жаловаться, то это значит, что надо принять какое-то решение. И, сеньор, сегодня утром я его приняла. Как Эстебитан, человек, который боялся только смерти, я приблизилась к первому ряду деревьев в жутком страхе, сеньор, поскольку, помогая своей сестре умереть, я испытывала страх, который преследует меня с детства, – самый сильный страх во всей деревне. Я убедилась, сеньор, что лес убивает, обезвоживает организм, опустошает, поглощает людей, вызывая у них усталость и толкая к самоубийству, а также заставляет их разувериться в том, что жизнь может указать им какой-нибудь выход.
Вместе с сестрой, которая ехала с широко открытыми-открытыми-открытыми глазами, но страдая в своей картонной коробке, я пересекла первый ряд деревьев, всего лишь первый, и с силой толкнула кресло Норы в лес, успев перед этим уложить её прекрасные косы на плечи, чтобы конец света застал её во всей красе. И попыталась сказать ей: «Норочка, ты уходишь одинёшенька», а вырвался шёпот: «Норочка, когда ты сможешь играть самостоятельно, за тобой приду я».
Затем я обернулась и услышала шум кресла Норы, катившегося по склону в глубь леса, тихое шуршание колёс, которые вращались по инерции, медленно, как будто что-то – дерево или какое-нибудь животное, не знаю, – в этот момент подталкивало их. В подобных вещах я не разбираюсь, сеньор, однако слышала, как очень медленно катится инвалидное кресло. И тогда я быстро зашагала в противоположном направлении, прочь оттуда, к жизни, подаренной мне моей сестрой, к будущему, которым, как говорил отец, он одарит меня, если умрёт слишком рано. Так что, сеньор, я пришла сюда, чтобы посидеть в тени, не очень чётко зная, жива я или мертва. Вчера мир покончил с собой, и сегодня я больше никому не нужна.