После ужина они сказали, что мы можем пойти в комнату Тэйлор или посмотреть с ними какой-нибудь фильм. У них самый большой телевизор из всех, какие мне только доводилось видеть. Мне кажется, Тэйлор хотела, чтобы мы пошли к ней, но я сказала, что была бы рада посмотреть фильм. Ее мама принесла попкорн, папа выключил свет, так что мы могли видеть только огоньки на елке и экран телевизора. Я как будто оказалась в кино. Родители сели на диване, а мы с Тэйлор устроились на огромном пуфе. Мы все были как будто одна настоящая дружная семья. По правде говоря, я не столько смотрела фильм, сколько глядела по сторонам. Все было просто идеально, как бы я хотела жить так же.
Под конец фильма Тэйлор уснула, и я тоже решила притвориться спящей. Мама подняла ее, папа подхватил на руки меня, отчего мне поначалу стало страшно, но потом они отнесли нас наверх, будто младенцев, и уложили в постель. В спальне Тэйлор оказалась лишь одна кровать, поэтому нам пришлось там спать вдвоем. От постельного белья чудесно пахло свежей травой. Тэйлор и в самом деле спала, а я не могла, это была лучшая в моей жизни ночь, и мне не хотелось, чтобы она закончилась. Я лежала, смотрела в потолок и видела на нем тысячи звезд. Я знала, что это лишь светящиеся во тьме наклейки, но все равно было очень красиво. Если я, протянув руку, прищуривала глаза, то казалось, что я могу их коснуться.
Даже после того, как родители Тэйлор легли спать, мне все равно не удавалось уснуть – в голове никак не могли улечься мысли. Я встала, пошла в ванную и увидела там в стаканчике три зубные щетки. Еще днем Тэйлор мне объяснила, что она пользуется зеленой, папа голубой, а мама желтой. Сказала, что эти цвета никогда не меняются. А потом добавила, что мне, пожалуй, надо будет купить зеленую, чтобы я стала членом их банды. Но зеленую мне не хотелось. Я предпочла бы красную.
Я прокралась обратно в спальню, где Тэйлор все так же спала. И тогда я совершила скверный поступок. Не специально, просто так получилось. Подошла к туалетному столику и взяла в руки шкатулку с драгоценностями. Она меня попросила не трогать шкатулку, и из-за этого мне ужасно захотелось это сделать. Я аккуратно ее открыла и увидела, что внутри кружится крохотная балерина. По идее, должна была играть какая-то музыка, но, видимо, она сломалась. Я смотрела, как вращается в полной тишине миниатюрная куколка с нарисованной на лице клубничного цвета улыбкой. В шкатулке лежал золотой браслет. Я поднесла его к глазам как можно ближе и увидела, что на нем выгравирована дата рождения Тэйлор. Он вполне мог бы быть и моим, ведь мы с ней родились в один день. На другой стороне было написано «моей обожаемой девочке», маленькими, соединенными друг с другом буковками. Я не собиралась его забирать. Мне просто хотелось узнать, каково это – носить такой браслет. Я его верну.
Потом я забралась в кровать и улеглась так, что лицо моей подружки было прямо рядом с моим, а наши носы почти касались друг друга. Мне казалось, что она улыбается даже во сне, вероятно потому, что ей так повезло в жизни. Могу поспорить, что у Тэйлор даже сны – и те лучше моих.
У нее есть три вещи, которых нет у меня:
1. Классные родители.
2. Отличный дом.
3. Собственные звезды.
Я рада, что мы с Тэйлор теперь подруги. А браслет я отдам, обещаю. И очень надеюсь, что мы больше никогда не переедем, потому что я буду очень скучать. Как же я хотела бы жить в доме, где пахнет попкорном, а на потолке сияют звезды.
Сейчас
Четверг, 29 декабря 2016 года
Моя семья не похожа на другие. Думаю, я знала это еще ребенком. Мне всегда хотелось, чтобы папа с мамой любили меня так же, как любят своих детей другие родители. Безоговорочно. Дела у нас шли не ахти и до появления Клэр. Но после этого стало еще хуже. Я никому не была нужна тогда и никому не нужна сейчас.
Пол так и не вернулся. Когда дверь открывается, я каждый раз думаю, что это он, но сейчас после утреннего обхода меня навещают только люди, которые получают за это деньги. Они разговаривают со мной, но не сообщают того, что мне необходимо знать. Полагаю, очень трудно давать ответы, когда не знаешь вопросов. Если Пола действительно арестовали, то мне как никогда раньше необходимо прийти в себя. Я просто обязана вспомнить, что случилось.
По вечерам обход теперь длится недолго, я утратила статус главной достопримечательности. Я вышла из моды. Теперь тут появился кто-то, кому еще хуже, чем мне. Даже хорошие люди устают чинить то, что починке не подлежит.
Незадолго до этого Прокуренная говорила с одной из коллег об отпуске. Она собирается в Рим вместе с мужчиной, с которым познакомилась в Интернете. И кажется от этого счастливее обычного, мягче, добрее. Интересно, а как ее на самом деле зовут? Может, Карла? Судя по манере разговора, ей подошло бы это имя. Не могу назвать ее своей любимицей, но когда она уедет, мне ее будет не хватать: она теперь часть моего ритуала, а перемены я не люблю.
В моем новом мире я всецело завишу от совершенно незнакомых людей: они моют меня, меняют белье и кормят через трубочку, вводя пищу прямо в желудок. Собирают в пластиковый пакет мочу и вытирают от дерьма задницу. Они все это делают, ухаживают за мной, но я все равно хочу есть и пить, мне холодно и страшно. В коридоре отделения витает запах ужина. Во рту собирается слюна, но пища туда так и не попадет. Она сразу проскользнет внутрь по трубке, засунутой мне в горло, в то время как аппарат, дышащий за меня, будет надсадно пыхтеть, словно ему давно все надоело. Я не пожалела бы ничего на свете, чтобы ощутить вкус еды на языке, пожевать ее, проглотить и почувствовать, как в желудке разливается приятное тепло. Я стараюсь не думать о том, чего мне не хватает, – чего я не могу съесть, выпить, сделать. Я стараюсь вообще не думать.
В палату кто-то входит – мужчина, думаю я, ориентируясь единственно по едва уловимому запаху тела. Кто бы это ни оказался, он ничего не говорит. Что делает, мне тоже не известно. Вдруг я чувствую, что к моему лицу без предупреждения прикасаются пальцы, открывают правый глаз и чем-то в него светят. Яркий луч ослепляет до тех пор, пока мне опять не закрывают веко. Не успеваю я успокоиться, как ту же процедуру повторяют с левым глазом, что выбивает меня из колеи еще больше, чем раньше. Кем бы ни был этот посетитель, вскоре он уходит, и это меня радует.
Никогда бы не подумала, что валяться в постели так тягостно. Я пролежала на правом боку шесть тысяч секунд, после чего потеряла им счет. Скоро меня должны будут перевернуть. Когда они оставляли меня лежать на правом боку, ничего хорошего из этого никогда не выходило Это несчастливый бок.
Я чувствую на лице каплю чего-то холодного. Потом еще. На кожу падают крохотные брызги воды. Похоже на дождь, но этого не может быть. Я инстинктивно открываю глаза и вижу над собой ночное небо. Будто кто-то снял с дома крышу и прямо в комнате сыплется мелкая морось. Мне удается открыть глаза, но не пошевелиться. Я опускаю глаза и вижу, что моя больничная постель превратилась в лодку, мягко покачивающуюся на волнах. Приказываю себе не бояться, потому что это всего лишь очередной сон. Дождь сильнее барабанит по простыням, прикрывающим мои недвижные члены, они намокают, становится холодно. Тело, которое кажется чужим, бросает в дрожь. Под простыней что-то шевелится, но это не я. Из-под одеяла в изножье кровати вылезает девочка в розовом халате и усаживается так, что мы становимся как бы зеркальными отражениями друг друга. С ее волос стекает вода, и у нее по-прежнему нет лица. Девочка не может говорить, но ей и не надо, молчание – это язык, которым владеем мы обе. Она выбрала его, и я смирилась с этим выбором. Ее рука показывает на черное небо, и моему взору предстают мириады звезд – так близко, что до них можно было бы дотянуться, если бы я могла двигаться. Но они не настоящие. Это светящиеся во тьме наклейки, которые отваливаются и падают на кровать. Острые пластмассовые кончики-лучи загибаются внутрь. Теперь в небе зияют дыры в форме звезд. Девчушка начинает петь, хотя лучше бы она молчала:
Лодка медленно скользит,
Слышен весел звон[6].
Она вытаскивает из-под простыни руки, и на ее запястье вспыхивает золото.
Радостно, радостно, радостно нам…
Девочка хватается за борта лодки, в которую превратилась кровать, и начинает раскачивать ее из стороны в сторону.
Я пытаюсь ей запретить, но не могу произнести ни звука.
Жизнь – всего лишь сон.
Я закрываю глаза, и тут ей удается опрокинуть лодку. В воде холодно и темно. Не в состоянии пошевелиться, я не могу плыть и просто беспомощно иду ко дну, опускаясь все глубже в черноту, будто телесного цвета камень. До меня доносится ее искаженный толщей воды голос:
Жизнь – всего лишь сон.
Что-то громко пищит, шумит вода, но я уже не под водой. Звучат знакомые голоса, надо мной склоняются незнакомые лица.
Мои глаза открыты.
Я вижу, что вокруг меня суетятся врачи и медсестры. Не во сне, а наяву.
Потом голоса умолкают, за исключением одного.
– У нее фибрилляция[7], нам нужен разряд.
Фибрилляция? Это что-то новенькое.
– Отойдите!
Лица исчезают, и в поле зрения остается только потолок.
Вокруг все белое.
Я закрываю глаза, опасаясь того, что они могут увидеть.
Потом до меня доносится голос отца:
– Держись, Орешек.
Со мной словно говорит призрак.
Опять открываю глаза, он мне улыбается, и в этот момент понимаю, что я его действительно вижу. Папа кажется мне совсем старым, измученным, каким-то хрупким. Мы с ним только вдвоем, все остальное тонет в белизне. Я чувствую, как по щеке катятся слезы.