пе с мамой опять забыли – все, кроме нас. Где-то у кого-то еще случилось несчастье, эта новость затмила предыдущие, и только мы вдвоем продолжали смотреть старый репортаж. В графу «Ближайшие родственники» в паспортах папа с мамой внесли Клэр, но не меня. Даже мертвые, они отдавали ей предпочтение.
Сестра взяла на себя все: перевезла их тела домой, организовала похороны, решила все юридические формальности. Я разобрала дом и избавилась от вещей, раздав частички их жизни другим людям, живущим в других местах. Клэр сказала, что ей это делать было бы невыносимо.
Я до сих пор потрясена тем, какими настоящими они казались мне в этой больничной палате. Должно быть, мне до такой степени хотелось разделить с кем-нибудь одиночество, что мозг просто был вынужден вернуть мне родителей в виде живых воспоминаний. Когда мы в них нуждаемся, наши покойные близкие совсем рядом – по ту сторону невидимой стены. Но что-либо разделить с ними нельзя, поэтому тоска, как и чувство вины, это твой удел.
Когда их не стало, Клэр была убита горем. Несколько недель она оплакивала их видимыми всем слезами – а мои невидимые слезы не иссякли никогда. Теперь я пытаюсь подвергать критической оценке все, что преподносит мне разум, и стараюсь отличить видения от реальности.
Дверь открывается, и кто-то ввозит в палату каталку. Потом берет меня за руку, и я по манере ее держать понимаю, что это Пол. По большей части, его руки мягкие и изнеженные, исключение составляет лишь бугорок на среднем пальце в том месте, где он слишком сильно сжимает ручку, когда пишет. Он вернулся. Полицейские, по-видимому, его отпустили. Мы долго молчим. Я чувствую, что он смотрит на меня. Ничего не говорит, лишь держит за руку. Когда приходят санитарки, чтобы перевернуть меня и сменить белье, по их просьбе ждет в коридоре. А когда они уходят, возвращается. Мне очень хочется спросить, что с ним случилось, спросить, что сказали в полиции и в чем его подозревают.
Входит медсестра и говорит ему, что время посещения больных подошло к концу. Он ничего не отвечает, но выражение его лица, вероятно, красноречивее любых слов, потому что она разрешает ему оставаться сколько угодно. В чем бы Пола ни обвиняла полиция, медперсонал явно считает его хорошим мужем. Мы еще какое-то время молчим – он не может найти нужных слов, а я лишена дара речи.
– Прости, – говорит он.
Я задаюсь вопросом, что он имеет в виду, и вдруг чувствую, как он склоняется к изголовью, и меня охватывает привычная паника. Сначала мне непонятно, чего я боюсь, но потом в голове вспыхивает воспоминание мужских рук на моем горле. У меня будто перехватывает дыхание, хотя аппарат по-прежнему исправно нагнетает в легкие кислород. Пол кладет руки мне на лицо, а не на горло, но что он делает, я не знаю. Потом сует что-то в уши, и мне хочется закричать. Саундтрек к окружающему меня миру становится тише, и мне это совсем не нравится: слух – это все, что у меня осталось.
– Что ты делаешь? – спрашивает Клэр.
Ее голос повергает меня в шок. Я не знаю, сколько она пробыла здесь. Я вообще не знала, что она здесь.
– Доктор говорит, это может помочь, – отвечает Пол и опять берет меня за руку.
– Тебя отпустили?
– Похоже, что да.
– Ты в порядке? – спрашивает Клэр.
– А ты как думаешь?
– Я думаю, ты выглядишь как дерьмо, а судя по запаху, тебе не мешает принять душ.
– Спасибо. Я приехал сюда прямо из участка.
– Ну, теперь все уже позади.
– Не позади, они по-прежнему думают, что я…
Но для меня на этом все заканчивается, потому что я их больше не слышу. Уши заполняет музыка, пульсируя и стекая вниз по телу, заглушая все другие ощущения. В конечном итоге кроме нее больше ничего не остается. Все остальное, все остальные исчезают. Последовательность нот складывается в воспоминание и уносит меня прочь. Под эту песню в день нашей свадьбы мы с Полом шли к алтарю. Лирический герой песни хочет починить, исправить свою возлюбленную, и эти слова уносят меня в прошлое. Пол пытался починить меня, даже когда я не знала, что во мне что-то надломилось. Он пытается и сейчас.
По краям воспоминание немного размыто, но это не мешает ему быть реальным, поэтому я замедляю его и удерживаю в голове. В самом уголке вижу Пола, надевающего мне на палец кольцо. Он улыбается, мы счастливы. Да, тогда мы действительно были счастливы, сейчас я вспоминаю, что мы были очень, очень счастливы. Если мы только могли стать такими, как тогда. Но теперь уже слишком поздно.
Церемония была скромной, у меня никогда не было много друзей. Дело в том, что многие люди мне просто не нравятся. Любой, с кем ты знакомишься, таит в себе какой-то изъян. Когда я узнаю человека достаточно для того, чтобы увидеть все его дефекты и пороки, мне больше не хочется проводить с ним время. Я избегаю испорченных людей не оттого, что считаю себя лучше их, а потому что не люблю смотреть на собственное отражение. К тому же я причиняю страдания всем, с кем схожусь близко, так что я больше не пытаюсь найти себе новых друзей. Мне давно пришлось убедиться: лучше довольствоваться тем, что у тебя есть.
Музыка заканчивается, я возвращаюсь назад. Теперь снова слышен ритмичный гул, исходящий от аппарата искусственной вентиляции легких, к его звуку примешивается какой-то прерывистый писк. К нам пришла медсестра. Это я определяю по шуршанию ее фартука, пока она дефилирует мимо кровати. В палате стоит тишина. Теперь я окрашиваю свою жизнь не красками, а звуками, мои натруженные уши с трудом удерживают кисть. Пиканье останавливается. Когда медсестра уходит, Пол и Клэр возобновляют прерванный разговор, и я, помимо своей воли, начинаю гадать, что я пропустила.
– Перестань себя казнить, Пол. Это был несчастный случай.
– Я не должен был ее отпускать.
– Держись, тебе нельзя распускаться. Она в тебе так нуждается, а ты превратился в развалину. Вымойся, отдохни и соберись с мыслями.
– Полицейские по-прежнему думают, что это я сидел за рулем, что я из тех, кто напивается и бьет своих жен, а потом ничего не помнит. Но я ведь не такой.
– Я знаю.
– Они меня ненавидят. Вот увидишь, они еще вернутся, ни за что от меня не отвяжутся. Я не хочу оставлять ее одну. Ты, если хочешь, можешь идти.
Когда мне больше всего хочется, чтобы Пол и Клэр говорили, они умолкают. Я уверена, что машину вел кто-то еще. Но не Пол. Я чувствую облегчение от того, что Клэр тоже ему верит.
– Если ты не против, я еще немного здесь побуду, – говорит она.
– Делай как знаешь.
Какое-то время они сидят молча. Пол включает еще одно воспоминание – песню, в которую мы с ним влюбились, когда в последний раз ездили в отпуск. Потом еще несколько композиций, вызывающих новые ассоциации, после чего музыка смолкает и в палате воцаряется тишина, которая кажется мне гораздо громче любых звуков.
– Не хочешь поговорить о ребенке? – спрашивает Клэр.
О каком еще ребенке?
– Нет, – отвечает Пол.
– Ты знал?
Что он должен был знать?
– Я же сказал, не хочу об этом говорить.
А вот я хочу!
Но Пол с Клэр молчат. Аппарат искусственной вентиляции пыхтит, разнося по палате флюиды разочарования.
– Ну ладно, – говорит Клэр, – уже поздно, я, пожалуй, пойду. Если хочешь, могу тебя подвезти. Или привезти тебе сюда чистую одежду и туалетные принадлежности? Только для этого мне понадобятся ключи.
Не давай ей ключей.
– Я съезжу домой, но через пару часов вернусь обратно.
– Тебе надо отдохнуть.
– Мне надо быть рядом с Эмбер.
– Как хочешь.
Клэр целует меня в щеку, ноздри щекочет запах ее мятного шампуня. Интересно, как теперь выглядят мои волосы, которые я уже давным-давно не мыла? Пол тоже меня целует и вытаскивает из ушей миниатюрные наушники. Мне не хочется, чтобы он уходил, но вот за ним закрывается дверь, я остаюсь наедине с тишиной и медицинской аппаратурой, на меня наваливается хандра. Вдруг створка опять открывается, я решаю, что Пол передумал и вернулся, однако это не он.
– Привет, Эмбер, – произносит мужской голос.
Я слышу, как щелкает замок, и знаю, что это он – тот самый мужчина, который уже приходил сюда и удалил из моей голосовой почты сообщения.
– Я только что столкнулся с твоим мужем. Довольно неряшливый тип, и что ты в нем нашла? Коллеги говорили, мы тебя чуть не потеряли. Но поскольку ты все же нашла дорогу назад, ничего страшного не произошло.
Коллеги.
Он что, здесь работает?
– Тебе известно, что наши препараты для искусственной комы используют в Америке для смертной казни? Так что я страшно удивлен, что ты все еще тут лежишь – такая доза определенно должна была тебя убить. Неправильно рассчитал, как видишь.
Такого просто не может быть, все это происходит не со мной. Очнись. ОЧНИСЬ!
– Все мы совершаем ошибки, важно лишь уметь извлекать из них уроки. С этого момента я буду присматривать за тобой лучше.
Это не сон.
– Пожалуйста. Я знаю – будь у тебя такая возможность, ты бы меня поблагодарила.
Я знаю этого человека.
Он гладит меня по лицу.
Теперь я его вспомнила.
Он склоняется ко мне, целует и проводит языком по щеке, будто пробуя кожу на вкус. У меня внутри все сжимается. Он отводит в сторону дыхательную трубку, целует меня в губы, засовывает в рот язык, от прикосновения к моим зубам его собственные издают тихий скрежещущий звук. Его руки скользят по моему телу и сжимают под больничной сорочкой грудь. Потом он отстраняется от меня и кладет в той же позе, в какой я лежала, когда он пришел.
– Да, ты права, не будем торопиться, – говорит он и выходит из палаты.
Недавно
Четверг, 22 декабря 2016 года, вечер
Я иду туда не потому, что Пол вечером опять не вернулся домой. И не потому, что из его шкафа пропал пакет с черным кружевным бельем – этому вполне можно найти логичное объяснение. Я иду туда, потому что так хочу и потому что в этом нет ничего такого. Очень многие поддерживают со своими бывшими дружеские отношения, это совсем ничего не значит, и я не делаю ничего плохого. Я прокручиваю эти слова в голове до тех пор, пока сама не начинаю в них верить. Каждый шаг словно ведет меня куда-то не туда, но я все равно продолжаю двигаться по избранному пути.