Он, похоже, в самом деле очень сожалеет, до такой степени, что мне и самой становится его жаль: что ни говори, а очень трудно жить в городе, где тебя никто не знает. Я поворачиваю голову и вижу в окне ресторана Джо. Она машет мне рукой, подзывая обратно. Похоже, сейчас надо бы что-то сказать, но нужные слова никак не идут. Мне холодно и неловко, поэтому за неимением лучшего я произношу банальную, никому не нужную фразу:
– С Рождеством тебя, Эдвард, как-нибудь увидимся.
Потом поворачиваюсь и подхожу к двери ресторана, оставляя его стоять на холоде.
Давно
Пятница, 11 декабря 1992 года
Дорогой Дневник,
Вот опять. Мне на время запретили посещать школу, но я правда не виновата. Я плохо себя чувствовала и не хотела идти на занятия, и если бы мама разрешила мне остаться дома и полежать, ничего бы этого не произошло. Так что на самом деле это она виновата, как и во всем остальном, но, подозреваю, она этого не поймет, когда обо всем узнает. Буся всегда говорила: «Слова не палки – не покалечат», – но если бы я ничего не сделала, Тэйлор наверняка осталась бы покалеченной.
У нас был урок природоведения, на котором мы впервые увидели, как пользоваться бунзеновскими горелками. Они меня всегда интриговали, но до сегодняшнего дня нам запрещали к ним прикасаться. Запах газа, когда мы их включили, мне понравился, он напоминал о старой Бусиной плите. Мистер Скиннер показал нам, что нужно делать. Важный момент: в каждой бунзеновской горелке есть отверстие. Когда оно закрыто, она горит желтым огнем, но стоит его открыть, как он становится жарче и приобретает голубой цвет. В общем, так работает процесс горения. Газ может быть опасен, как, разумеется, и пламя, поэтому, когда я вернулась из туалета и увидела, что Келли слишком близко поднесла горелку к волосам Тэйлор, я была вынуждена действовать.
Говорят, на этот раз у нее сломан нос. Если честно, я даже не помню, чтобы что-то такое делала, мне лишь хотелось оттолкнуть ее от Тэйлор. Мистер Скиннер оттащил меня от нее и спросил, что произошло, а я ответила, что не знаю. Он закричал, что все видел и чтобы я не смела врать, но я не врала. Я помню только, что лицо Келли было слишком близко к лицу Тэйлор. Внутри будто что-то щелкнуло. Я люблю Тэйлор и никому не позволю ее обижать. У меня попросту не было выбора.
Мистер Скиннер схватил меня за пиджак и потащил в кабинет директрисы. У нее я еще не была ни разу, но мне не было страшно. Они все одинаковые и ничего не могут мне сделать. Все было очень напряженно и эмоционально, не хуже, чем в кино. Только в кино я была бы героиней, а в реальной жизни оказалась главным злодеем, которого усадили в коридоре дожидаться, пока не вызовут маму.
Тэйлор сопровождала медсестра – когда я оттолкнула ее, чтобы спасти, она ударилась головой. Вид у нее был несчастный, лицо опухло и покраснело от слез, но благодаря мне с ней все было в порядке. Медсестра сказала ей, что скоро приедет ее мама и заберет ее домой. Мне она ничего не сказала, и Тэйлор тоже. Раньше у нас всегда было о чем поговорить, и мне стало грустно. Я спросила ее, как она, но она просто смотрела в пол. Я хотела спросить еще раз, но тут она заговорила сама:
– Зря ты это сделала.
И это вместо благодарности.
– Почему это? – спросила я.
– Потому что человек должен пользоваться вот этим, – Тэйлор показала пальцем на свою голову, – а не этим, – она подняла вверх руки. – Ты понимаешь, что они со мной сделают, когда тебя не будет рядом? Ты все испортила.
Ее слова меня одновременно расстроили и разозлили. Я видела, что она недовольна, так что я подавила свою злость. Внутри у меня столько всего накипело, что даже заболел живот.
Приехала мама Тэйлор и крепко ее обняла. Я боялась, что она мной тоже недовольна, но меня она тоже обняла, и я поняла, что она по-прежнему меня любит. Думаю, действительно любит. Не так глубоко, как Тэйлор, но все же довольно сильно. Она спросила меня, приедет ли за мной мама, и я ответила, что не знаю. После случая с браслетом наши мамы больше не разговаривают.
Мама Тэйлор прошла в кабинет директрисы, чтобы с ней поговорить. Через стеклянную перегородку мы слышали каждое их слово, поэтому табличка «Посторонним вход воспрещен» показалась мне совершенно глупой и ненужной. Поскольку с моими родителями связаться так и не смогли, маме Тэйлор в конечном итоге разрешили отвезти меня домой.
Тейлор ничего мне не сказала, пока мы выходили из школы, садились в «Вольво» и даже когда подъехали к моему дому. Ее мама посмотрела на меня с таким видом, будто не понимала, что я до сих пор делаю на заднем сиденье ее машины, но тогда я спросила, не может ли она пойти со мной и объяснить моей маме, что произошло, потому что мне страшно. Тогда ее лицо изменилось, оно как бы стало мягким, а ее большие зеленые глаза казались одновременно добрыми и грустными. Она сказала Тэйлор остаться в машине, хотя та и так даже не отстегнула ремень, просто сидела и смотрела в окно. И она даже не попрощалась.
Мы с мамой Тэйлор прошли по подъездной дорожке и остановились перед дверью. Поскольку звонок с некоторых пор не работал, она стала в нее стучать. Когда никто не ответил, я подняла на нее глаза, и она улыбнулась. Она такая добрая и красивая, и все, что она надевает, так хорошо смотрится вместе, как будто так сразу и было задумано. Она снова постучала. Когда к нам опять никто не вышел, она спросила, есть ли у меня ключи. Я ответила, что да, но тут же добавила, что мне по-прежнему страшно, и я даже не врала, потому что я и правда немного побаивалась. Я знала, что мама с папой жутко рассердятся. Кроме того, когда-то давно я пообещала Бусе, что ничего подобного со мной больше не случится. Теперь ее нет в живых, и я никак не могу решить, нарушила своим поступком это обещание или нет.
Когда мы вошли, я позвала маму, но никто не ответил. Потом я увидела ее. Сначала торчавшие из-за дивана ноги, будто она решила спрятаться, но ей это до конца не удалось. Подойдя поближе, я поняла, что она даже не думала прятаться. Мама лежала неподвижно с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в большую лужу рвоты на ковре. Я пронзительно закричала, стала звать маму Тэйлор, потому что я была страшно напугана. Мама выглядела так, будто она правда умерла, прям как тогда, когда лежала вся разбитая у подножия лестницы. От нее страшно воняло. Ее подбородок и одежда все были измазаны рвотой. Мама Тэйлор сказала, чтобы я не переживала, что ей сейчас плохо, но она поправится. Мне пришлось помочь ей отнести маму наверх, после чего она попросила меня позвать Тэйлор. Я видела, что Тэйлор не хочется идти, но она подчинилась. Правда, она по-прежнему со мной не разговаривала.
Мы сели на диван, мама Тэйлор сказала нам включить телевизор и не подниматься наверх. Я так и сделала, но посмотреть его толком нам так и не удалось – слишком маленькая громкость не могла заглушить доносившиеся сверху крики. Мама Тэйлор повела мою в ванную, чтобы привести в порядок. Мама очень громко вопила, а потом начала кричать всякое плохое.
Из всего, что она выкрикивала, мне больше всего запомнились три вещи:
1. Да пошла ты в жопу! (Это она повторяла много раз.)
2. Убирайся из моего дома, сука! (Это не ее дом, а Бусин.)
3. Не нужна мне твоя гребаная помощь.
Последнее было самым глупым, потому что помощь ей очевидно была нужна.
Раньше я никогда не слышала, чтобы мама разговаривала так с кем-нибудь, кроме папы. А еще она обзывала маму Тэйлор снобом. Сноб – это человек, который считает себя лучше других. Не думаю, что мама Тэйлор так думает, хотя она намного лучше моей и вообще самая лучшая мама на свете. В общем, это был ужасный день, но в глубине души я этому только радовалась, потому что все забыли, что меня на время отстранили от занятий в школе.
Тэйлор с мамой оставались у нас до тех пор, пока не вернулся папа. Он без конца говорил «простите» и «спасибо», как будто не знал, что еще сказать. А когда они ушли, спросил, буду ли я на ужин куриные палочки. Мы ели перед большим телевизором, он все еще был включен, но его никто не смотрел. Папа забыл кетчуп, но я не стала ему ничего говорить. Маме он ужин готовить не стал, и мне кажется, я знаю, почему. Когда мы сидели рядом, не глядя в телевизор и поглощая куриные палочки без кетчупа, я впервые поняла, что папа, наверное, так же сильно, как и я, хочет, чтобы мама умерла.
Сейчас
Пятница, 30 декабря 2016 года
– Ну, Эмбер, как наши дела? Жив еще боевой дух, я вижу? Мне такое нравится.
В моей больничной палате будто стало немного темнее. Когда Эдвард прикасается к моему лицу, из груди наружу рвется крик. Я хочу исчезнуть, чтобы он меня больше никогда не нашел.
– Ты опять можешь самостоятельно дышать. Это такая замечательная новость. Так держать.
Его пальцы скользят к моему правому глазу и поднимают веко. Я различаю лишь размытый силуэт склонившегося надо мной человека, потом он светит мне в глаз мощным фонариком, совершенно ослепляя. Теперь перед моим взором стоит только яркая белизна, испещренная роем движущихся точек. То же самое Эдвард проделывает и с другим глазом, после чего мой мир опять погружается в черноту.
– На мой взгляд, ты поправляешься слишком быстро. Этот процесс, пожалуй, надо немного притормозить.
Слышится какая-то возня, но понять, что он делает, я не в состоянии. Когда в душе тает последняя надежда и я смиряюсь с судьбой, до моего слуха доносится звук открываемой двери.
– Как она? – спрашивает Пол.
Не понимаю, почему он сохраняет такое спокойствие, видя в моей палате этого человека. Потом вспоминаю: в его представлении это всего лишь сотрудник клиники.
– Боюсь, что этот вопрос вам лучше задать кому-то другому, – отвечает Эдвард.
– Простите… в последнее время я разговаривал с очень многими и всех просто не запомнил… Мы с вами раньше не виделись?
– Не думаю. Я всего лишь ночной санитар.
Санитар?