– Да.
– Помнишь, когда ты его бросила, он никак не мог от тебя отстать?
– Помню. Мой поступок его расстроил. Он не понял, почему мы с ним расстались. Я же не могла объяснить ему, что меня заставила ты.
– Я тебя не заставляла. Просто он тебе не подходил. Симпатичный малый, но тут у него что-то было не так.
С этими словами Клэр стучит себя указательным пальцем по виску.
– Помнишь, как он бесконечно тебе названивал? А как по ночам караулил тебя у квартиры?
– Я же ведь уже говорила, он очень расстроился.
– А ты никогда не задавалась вопросом, почему он в конце концов перестал тебя преследовать?
Клэр поворачивается ко мне, смотрит сияющими от восторга глазами, но уже в следующее мгновение ее внимание вновь поглощают товары на прилавках.
Мозг переходит в форсированный режим. Фрагменты пазла, о существовании которого я даже не подозревала, встают на свои места.
– Что ты сделала? – спрашиваю я.
– Ничего такого. Всего лишь написала пару писем. Какая жалость, что люди перестали писать письма, правда же?
Она не поднимает глаз, лишь небрежно идет вдоль прилавка, берет в руки пастельного цвета восковые лампы, подносит к лицу и вдыхает аромат.
– Я должна знать, что ты тогда сделала.
Наконец она поворачивается ко мне.
– Написала несколько жалоб на твоего бывшего руководству медицинского факультета. От имени разных женщин, на разной бумаге и каждый раз другим почерком. По правде говоря, придумано было просто здорово, – Клэр улыбается. – А потом позвонила ему из автомата и сказала, что письма не закончатся до тех пор, пока он не оставит тебя в покое.
Улыбка на ее лице сменяется взрывом хохота.
– Это не смешно, Клэр. Ты могла поставить крест на всей его карьере.
– Чем он сейчас занимается?
– Стал врачом.
– Значит, ничего страшного с ним не случилось. Ты, как всегда, переживаешь из-за ерунды. Я говорю тебе это на тот случай, если ты вдруг «столкнешься» с ним опять. Но послушай моего совета – держись от него подальше.
– Почему? – спрашиваю я, хотя, боюсь, и так знаю ответ.
– Потому что я, кажется, сказала ему, что те письма писала ты.
Недавно
Рождественский сочельник 2016 года, после полудня
Ярмарка начинает кружиться, и мне необходимо как-то восстановить равновесие. Над запахами свечей, пряностей и людей парит аромат глинтвейна. Нужно успокоиться и сосредоточиться на том, что я должна сказать. Я заталкиваю Эдварда в самый дальний и темный уголок разума, запихиваю в коробку и запираю на замок. Мне и раньше доводилось прятать воспоминания в коробки. Иногда это единственный способ с ними справиться.
– Может, выпьем что-нибудь? – предлагаю я.
– Давай, – отвечает Клэр.
Я встаю в очередь у стойки, она отправляется искать свободный столик. По дороге дает близнецам немного чипсов, чтобы они вели себя смирно. Им не следовало бы есть такую гадость, но я ничего не говорю. Я слышу за спиной щелчок фотокамеры и резко поворачиваюсь, мозг тут же воспроизводит в голове последние мои снимки, висящие у Эдварда в коридоре. Не удивлюсь, если сейчас увижу, как он в толпе опять меня фотографирует. Надо перестать без конца о нем думать, проблемы надо решать по очереди, но перед мысленным взором упорно стоит мое собственное лицо – в те мгновения, когда на него никто не смотрит. Такие снимки показывают, как мы выглядим, когда пытаемся удержаться, а жизнь тянет нас вниз. Бумажный прямоугольник, обнажающий наши скрытые стороны.
Я ставлю чашки с глинтвейном на стол и грею руки, обхватывая пальцами горячее стекло. Оно немного обжигает, но ничего, пусть мне будет больно. Клэр отпивает бархатистой жидкости. По мере того как сама она согревается, ее нервы успокаиваются. Внутренний термостат сестры возвращает ее в более устойчивое состояние, но мы все еще не можем преодолеть возникшую неловкость. Это опасно.
– Не сердись, это было сто лет назад, – говорит она, опять отпивая из чашки.
– Я не сержусь.
– Тогда в чем дело?
Вопрос застигает меня врасплох, и я чувствую, что могу упасть со стула.
– Ни в чем.
– Хватит тебе, давай выкладывай. Не забывай, что я знаю тебя как свои пять пальцев.
Она улыбается, по-прежнему полагая, что контролирует ситуацию.
– Если ты собираешься мне что-то сказать – говори, не тяни.
Я смотрю по сторонам. Вокруг полно народу.
– Я сделала, как ты просила.
Она ставит чашку на стол.
– Ты о Мадлен?
– Да.
Сестра опять улыбается. Я не удивляюсь, что она еще ничего не знает, она всю жизнь проводит в собственном пузыре. Не проявляет интереса к социальным сетям, не пользуется даже электронной почтой, а Интернет использует только для покупок. Теперь, когда я больше не мелькаю на экране, не смотрит новостей, предпочитая им бесконечные мыльные оперы и реалити-шоу.
– Весь вопрос во времени. Не понимаю, почему ты со всем этим так долго возилась. Давай рассказывай.
В ее глазах читается предвкушение, как у ребенка рождественским утром.
– Важно лишь одно – ее больше нет. Она ушла.
– Отлично. Желаю ей провести пенсионные годы в тоске и унынии.
С Клэр у нас никогда нет недомолвок, со мной она никогда никого из себя не корчит. Ей известно, что я о ней знаю, но это ее совершенно не беспокоит. Кэти на своем высоком стульчике начинает хныкать. Клэр не удостаивает ее даже взглядом.
– Как она выглядела?
– В каком смысле?
– Когда ты ей сказала.
Кэти плачет громче. Окружающие в раздражении поглядывают на нас, но Клэр не реагирует и лишь смотрит на меня. Ее лицо до боли знакомо, но что-нибудь прочесть на нем невозможно.
– Если честно, я не хочу об этом говорить.
– Зато я хочу.
– Я сделала все по-своему. Но сделала же, это главное.
Близнецы теперь плачут навзрыд, однако мы их будто не слышим.
– Спасибо, – говорит она.
Разговор получается какой-то фальшивый.
– Выбора у меня особенно не было. А теперь, когда я сделала, как ты просила, оставь Пола в покое.
После этой фразы она смотрит на меня, во взгляде ее сквозит предупреждение. Через пару столиков от нас на каменный пол падает чашка, и у меня возникает ощущение, что в наших с ней отношениях тоже что-то разбилось. Я знаю, что больше не должна ничего говорить, но у меня в голове как будто открыли какой-то ящик, и давно залежавшиеся, аккуратно сложенные слова рвутся наружу.
– Клэр, я серьезно. Оставь Пола в покое, в противном случае я исчезну и ты меня больше никогда не увидишь.
– Что-то случилось? – спрашивает она и немного выпрямляет спину.
– Нет.
– Я тебе не верю. Ты сама не своя. Тебя… будто выбили из колеи. Он тебя обидел?
– Нет!
Клэр вглядывается в мое лицо, и я отвожу глаза. Слишком поздно. Она уже успела в них что-то такое заметить.
– Тебя обидел кто-то еще?
– Нет! – опять отвечаю я, правда, недостаточно быстро.
На несколько секунд меня охватывает желание во всем ей признаться. Сказать, что она, как всегда, права. Но я ведь так и не вспомнила, как оказалась у Эдварда в постели. Когда в памяти всплывает мое обнаженное тело на темно-синих простынях, я начинаю подозревать, что во всем виновата только я.
– Ну хорошо. Когда созреешь, скажешь. Ты всегда мне все говоришь. А Пол тебе больше не подходит. Он сбился с жизненного пути, ты можешь найти себе кого-нибудь получше. Мама с папой с самого начала это знали.
– Оставь его в покое.
– Не глупи.
– Если с ним что-нибудь случится, я себя убью.
Уголки ее рта ползут вверх.
– Не убьешь, – отвечает она сквозь улыбку.
Беги, кролик, беги. Беги! Беги! Беги!
Близнецы вопят, я тоже начинаю плакать. Спокойствие за нашим столиком сохраняет одна лишь Клэр.
– У нас с тобой был договор, – говорю я. – Если бы кто-то узнал, что ты…
Клэр тянется через стол и берет меня за руку. А потом с такой силой ее сжимает, что мне становится больно.
– Просто будь осторожна, Эмбер.
Давно
Суббота, 19 декабря 1992 года
Дорогой Дневник,
Узнав, что нам опять надо переезжать, я перестала разговаривать с мамой и папой, хотя они, похоже, этого даже не заметили. Утром я сказала папе, что хочу погулять в парке, и он мне разрешил. Потом, когда родители устроили на втором этаже очередной скандал, я позвонила Тэйлор. Ее мама позвала ее к телефону, подружка не изъявила особого желания со мной говорить, но я попросила ее, если может, туда прийти. Парк находится ровно на полпути между нашими домами. Я вышла в 12:47, потому что назначила встречу на час и знала, что туда идти тринадцать минут. Часов у меня нет, но, по-видимому, я добралась до места очень быстро, потому что мне долго пришлось сидеть на качелях и ждать.
Когда я уже отчаялась, я увидела «Вольво» на улице возле парка. Мама Тэйлор помахала мне и улыбнулась. Я в ответ тоже помахала, но не улыбнулась, потому что хотела, чтобы она видела, что мне грустно. Я подумала, что это странно, что Тэйлор не пошла пешком, ведь здесь совсем недалеко. Она страшно долго выбиралась из машины, а когда выбралась, оказалось, что она выглядит совсем по-другому. Тэйлор сделала стрижку боб, так что теперь мы уже не похожи друг на друга.
Площадка, на которой мы встретились, предназначена для маленьких детей, она огорожена по периметру, чтобы они оставались внутри, чтобы они оставались в безопасности. Тэйлор подошла и остановилась по другую сторону, будто я сидела в тюрьме, а она меня навещала. Поначалу все было странно, не так легко и приятно, как раньше. Я сказала, что переезжаю, она ответила, что знает, и странно пожала плечами. Потом добавила, что слышала от родителей, будто моего папу уволили за воровство. Я возразила, что это неправда, и объяснила, что папа ушел, чтобы ухаживать за мамой. Не думаю, что она мне поверила. Потом я предложила поговорить, сидя на качелях, а не через загородку, она обогнула ее и вошла на площадку.