Я слышу, что он возится рядом с кроватью, но что конкретно делает, сказать не могу.
– Последние несколько дней я много думал о твоем муже. Должен сказать, он совсем не оправдал моих ожиданий. Кстати, полиция по-прежнему считает, что все это с тобой сотворил он, хотя после всего, что я им наговорил, это неудивительно. Как они его еще в больницу пускают? Я сказал, что работаю здесь врачом, и они мне поверили. Но ведь ты тоже поверила, правда?
Эдвард подходит вплотную ко мне и принимается гладить меня по голове. Я непроизвольно задерживаю дыхание. Потом он заводит прядки волос мне за уши, и я слышу, как в них раздаются гулкие удары сердца, пытаясь подать сигнал тревоги.
– Нет, твой муж, Бедолага Пол, не урод, но при этом какой-то неухоженный, вид у него так себе, если честно. Ты из-за этого вернулась ко мне? Чтобы быть рядом с настоящим мужчиной, а не костлявым заморышем?
Он проводит пальцем по моему лицу, гладит щеку, а потом прикрывает ладонью рот.
– Если не хочешь отвечать, ничего страшного, я все понимаю. К тому же мне на собственном горьком опыте пришлось убедиться, что из этого рта вылетает только ложь.
Эдвард склоняется надо мной и шепчет мне прямо в правое ухо:
– Тебе надо перестать врать, Эмбер. А не то придется расплачиваться дорогой ценой.
Я не могу дышать и готова вот-вот его отпихнуть, но вдруг вспоминаю, что не могу. Он убирает с моего лица ладонь.
– Надо отдать ему должное, он действительно тебя любит. Но ведь тебе этого мало, правда?
Я стараюсь не волноваться, контролирую дыхание, пытаюсь сосредоточиться. Мне не дает покоя вопрос о том, поцелует ли он меня вновь. От мысли о его языке у меня во рту к горлу подкатывает тошнота.
– Он что, тебя плохо трахал? Вся проблема в этом, да? Я помню, ты, Эмбер, это дело ой как любишь. Если подумать, то тебе, наверное, трудно все время вот так лежать здесь, когда никто не заботится о твоих потребностях. Как член персонала этого медицинского учреждения, призванного сделать твое пребывание в нем максимально комфортным, я готов взять на себя за это ответственность.
Его рука гладит меня по правому бедру и забирается под простыни. Он засовывает ладонь между ног и без труда их раздвигает. Когда его пальцы настойчиво пробивают путь в меня, в голове раздается безмолвный крик.
– Ну как, уже лучше? – спрашивает он. – Громче, я тебя не слышу.
Его пальцы все наглее рвутся вперед.
– Судя по твоему молчанию, не лучше. Досадно. Но знаешь, когда ты не врач, очень трудно назначить правильное лечение. А стать врачом, когда какая-то сучка рассылает повсюду никчемные письма с угрозами и тем самым ставит крест на твоей карьере, тоже очень и очень трудно.
С шепота он постепенно переходит на крик. Его кто-то наверняка может услышать. Почему они не идут? Почему меня никто не спасет?
– Ты разбила мне сердце, разрушила мою карьеру и думала, что тебе это все сойдет с рук?
Он выплевывает мне в лицо эти слова, брызгая слюной.
– Из-за тебя я теперь работаю жалким ночным санитаром, но это ничего. У меня есть ключи от всей больницы, я могу запереть любую дверь и открыть любой шкафчик с лекарствами. И я много чего умею. Годы учебы не пропали даром. Поэтому знаю, как держать тебя здесь так, чтобы никто ничего не заподозрил.
Его дыхание учащается. Я заставляю себя не двигаться и не издавать ни звука.
– Что ты скажешь в свое оправдание?
Он дышит часто, как собака.
– А ведь я тебя простил, следил за тобой, ждал, когда ты осознаешь свою ошибку и все исправишь. Мне даже теперь кажется, что у нас еще есть шанс. Но, понимаешь, такие женщины, как ты, никогда и ничему не учатся, поэтому я сам должен преподать тебе урок.
Он на мгновение останавливается, я в какой-то момент надеюсь, что все уже позади, но это не так.
– Я видел тебя здесь два года назад, когда сюда привезли рожать эту сучку, твою сестру. Ты прошла мимо меня. Два раза. Будто я пустое место, словно я для тебя никто. В тот день мне удалось проследить за тобой до самого дома. Я двадцать лет тебя люблю, а ты меня даже не узнала. Ну ничего, теперь, надеюсь, ты меня запомнишь как следует.
Я слышу, как он расстегивает ремень. Затем молнию. Потом включает лампу над головой, грубо стаскивает с меня простыню и задирает сорочку.
– Посмотри на эти гнусные волосы, – говорит он и несколько раз щелкает пальцем у меня между ног, – когда мы были студентами, ты делала восковую эпиляцию, прилагала усилия. А теперь? Посмотри, в кого ты превратилась? Так что если по правде, то я оказываю тебе услугу, за которую ты должна быть мне благодарна.
Он забирается на меня, кровать содрогается, его кожа касается моей, тяжесть его тела придавливает меня к земле, он дышит мне прямо в лицо. Он вламывается в меня, я пытаюсь закрыться. Все будто бы происходит не со мной, я просто вынуждена наблюдать за происходящим с закрытыми глазами. Больничная койка с грохотом ударяется о стену, в моей голове ритмично пульсирует метроном отвращения. Мне нельзя сопротивляться, он слишком силен, он победит.
– И как ты оцениваешь эту боль по десятибалльной шкале?
Он причиняет мне боль и ловит от этого кайф. Я должна оставаться немой и неподвижной. В противном случае он наверняка меня убьет. Чтобы жить, я должна прикинуться мертвой.
Закончив, он тут же с меня слезает. Становится тихо, мне уже кажется, что он собрался уходить, но он никуда не торопится и склоняется надо мной. Я слышу его сбивчивое дыхание. Ощущаю его запах. Судя по звукам, он что-то делает с моей капельницей. Неожиданно он вновь втыкает в меня свои пальцы, вытаскивает их, вытирает о мое лицо, засовывает в рот, проводит по зубам, деснам, языку.
– Чувствуешь? Это наш вкус, твой и мой. Было не так здорово, как я думал, но на самом деле трахать тебя всегда было все равно что трахать труп.
Я слышу, что он застегивает ремень. Потом накрывает меня простыней.
– До свидания, Эмбер, сладких снов.
Эдвард выключает свет и уходит.
Такое ощущение, что меня высадили на конечной остановке, за которой больше ничего нет. Я боюсь, что не смогу открыть глаза, и боюсь увидеть что-то ужасное, если у меня это все же получится. Не в состоянии ничего почувствовать, принимаюсь считать. Дойдя до тысячи двухсот секунд, пытаюсь внушить себе, что угроза миновала. Двадцать минут слились в одно целое, образовав между ним и мной стену. Этого еще недостаточно, однако, открыв глаза, я, по меньшей мере, вижу, что физически его рядом нет. И только в этот момент осознаю, что мои пальцы двигаются, помогая мне считать. Я могу пошевелить рукой. Меня по-прежнему окружает мрак, и глаза все еще пытаются к нему привыкнуть. За пределами моей кровати я различаю только сумрачную серую боль. Если я могу двигать пальцами, то что еще я могу? Я поднимаю правую руку, медленно, будто страшась ее сломать. Она очень тяжелая, удерживать ее в равновесии так же трудно, как перегруженный поднос. Увидев с тыльной стороны ладони тоненькую трубочку, я вырываю ее, вскрикивая от боли. Мне нужно спешить, нужно позвать на помощь, но все вокруг такое медленное, такое трудное.
Остальные части тела по-прежнему неподвижны. Я оглядываюсь по сторонам, насколько это возможно, и вижу красный шнурок. Он выглядит как штука, за которую полагается дернуть, чтобы позвать на помощь, а помощь мне необходима. Я протягиваю дрожащую руку, но по пути она наталкивается на преграду в виде капельницы. Замираю, неподвижно смотрю на полупустую емкость, тихо покачивающуюся на подставке, и понимаю, что именно через нее Эдвард пичкает меня какой-то гадостью. Я сдергиваю ее и роняю на прикроватную тумбочку, в надежде, что кто-нибудь, увидев ее, поймет, что нужно делать. Со мной явно что-то не так, глаза настойчиво стремятся закрыться. Я опять тянусь к красному шнурку, сжимаю его пальцами и тяну. Потом вижу, что над кроватью вспыхивает красная лампочка, роняю руку и с такой силой сжимаю простыню, что ногти пальцев вонзаются в ладони. Сон тянет меня вниз. Не в состоянии бороться, я позволяю глазам закрыться и чувствую, что проваливаюсь в черноту.
Возможно, я умираю, но я так устала жить, что, может быть, оно и к лучшему. Я разрешаю мозгу отключиться. Где-то высоко-высоко надо мной, над холодными, черными волнами, раздаются чьи-то голоса, но слова не раскрывают своего смысла. Только три из них мягко опускаются на дно и находят меня.
– Она отдает концы.
Я отдаю концы.
Недавно
Рождество, 25 декабря 2016 года
Рождество – это такое время, когда надо терпеть родственников, которых ты не выбирал.
– Какой чудесный шарф, – говорит Клэр, встречая нас в коридоре.
Вслед за ней мы с Полом входим в дом. Ничто не напоминает о нашей вчерашней размолвке – мы с сестрой всегда отлично умели притворяться. В то же время мне что-то не верится, что она была бы так спокойна, если бы узнала, что Пол обнаружил ее детские дневники. Она даже не знает, что их видела я. Вообще-то, когда читаешь свою собственную историю глазами другого человека, возникает странное ощущение. Твоя собственная версия истины приобретает несколько иную форму, потому что больше тебе не принадлежит.
Мы попадаем в недавно отремонтированную кухню-столовую с открытой планировкой. Не считая разбросанных повсюду игрушек, она выглядит безупречно. После смерти родителей в доме была проделана огромная работа, и теперь его почти не узнать; впечатляет, особенно если учесть, что я жила здесь с самого рождения. Клэр в нем все полностью переделала, заклеив обоями трещины в нашей семейной истории. Я до сих пор повторяю себе, что у мамы с папой были причины оставить дом Дэвиду и Клэр. Им он нужен больше, чем нам, к тому же рядом находится его гараж, благодаря которому они познакомились.
– Дэвид сейчас спустится, он наверху, переодевает близнецов. Вам что-нибудь налить?
Клэр убрала со своего безупречного лица длинные белокурые волосы и теперь выглядит просто ослепительно. Они, естественно, не всегда были светлые, но после многолетнего умелого использования перекиси водорода этого не скажешь. На ней новое облегающее черное платье. По сравнению с ней я чувствую себя чучелом; не знала, что на семейную вечеринку положено так наряжаться.