ости и нанять нужное количество внештатных переводчиков на полный или неполный рабочий день.
Так как оба директора были первоклассными переводчиками и отлично обслуживали своих клиентов, бюро стало пользоваться хорошей репутацией, и к его услугам все чаще прибегали британские и даже советские фирмы и организации, нуждающиеся в переводчиках. Таким образом, разведка могла оперативно приставлять в качестве переводчиков своих агентов буквально к каждому интересующему ее советскому гостю или отправлять их в СССР в составе разнообразных английских делегаций.
Все переводчики получили одно и то же задание: помимо сбора информации, непосредственно связанной с отраслью, в которой заняты их клиенты, устанавливать по мере возможности хорошие личные отношения со своими советскими знакомыми. Общаясь с ними, следовало как можно больше узнать об их работе, характере, слабостях, отношении к политическому строю в СССР. Надо было постараться завязать переписку, с тем чтобы в дальнейшем отношения могли быть возобновлены.
Помимо переводчиков моей задачей являлась вербовка бизнесменов, преподавателей университетов, студентов, людей искусства и науки, которые так ЕЛИ иначе имели прямые связи с советскими гражданами. При первом контакте всегда взывали к их патриотическим чувствам, о материальном поощрении речь не шла. Больше всего приходилось иметь дело с бизнесменами, их обычно приглашали позавтракать вместе, чтобы они оказались в привычной для себя обстановке. Таким путем я посетил огромное количество лондонских ресторанов, но нашел эту работу утомительной. С самого начала я взял за правило не выпивать больше полубутылки вина в день, следя, как и обычно, за тем, чтобы не повредить своему здоровью.
Большинство людей, с которыми я встречался, соглашались сотрудничать, но всегда ставили одно условие: их никогда не попросят делать ничего такого, что могло бы повредить их торговым интересам или тому проекту, над которым они работали. Однако я обнаружил, что это условие позволяло им поддерживать видимость сотрудничества с нами, но почти ничего не делать. Другие сразу же заявляли, что не желают иметь ничего общего с разведкой, поскольку считают ее работу безнравственной и их совесть не позволяет в ней участвовать. Я всегда уважал людей такой категории и, конечно же, больше не докучал им своими предложениями.
Во время работы в Директорате я столкнулся с небольшим затруднением, которое не возникало, пока я работал за рубежом. Я владею английским совершенно свободно, и это отнюдь не хвастовство с моей стороны, поскольку по всем признакам я билингв. Но легкий голландский акцент все же сохранился. Он абсолютно не беспокоил меня, пока я имел дело с людьми, знавшими о моем прошлом, но он же стал источником неудобства, когда мне приходилось встречаться с новыми людьми, я имею в виду англичан, а ведь работа в Директорате в этом и состояла. Если бы я мог, я бы говорил каждому новому знакомому при первой встрече: «Послушай, вот кто я такой, и вот почему я так говорю». Конечно же, я не имел права так поступить, и до тех пор, пока мне не удавалось все нормально объяснить, я представлял себе, что думает другой человек: «Кто этот сотрудник Министерства иностранных дел („крыша“, которой мы обычно пользовались)? Он явно не англичанин, а имя у него английское…» Я считал, что это с самого начала смущает людей и вовсе не способствует свободному общению.
Но у моего акцента было и одно преимущество. Он не только ставил люда! в тупик, но и спасал меня от попыток немедленно определять, к какому социальному слою я принадлежу. Англичане, и особенно средние слои английского общества, великие классификаторы и имеют, на мой взгляд, преувеличенное представление о важности сословного деления. Англичанин из средних слоев прежде всего спросит вас, какое учебное заведение вы посещали и не родственник ли вы таких-то или таких-то Блейков. А так как никакой школы в Англии я не посещал и родней никаким Блейкам не доводился, меня было трудно классифицировать, и потому не оставалось иного выбора, как принимать таким, каков я есть. В Голландии я уже привык к классовым различиям, но там они смягчались тем, что этот народ помимо горизонтального деления на классы был резко разделен по вертикали по религиозному признаку. В результате голландское общество состояло не из слоев, а как бы из квадратов, и известная солидарность, царившая внутри каждого из них, была выше классовых различий.
Я всегда был и являюсь поныне горячим поклонником многих благородных качеств английского народа, но вот некоторые типично английские черты вызывают во мне меньший энтузиазм: непомерная амбициозность, которая часто оборачивается чистейшим снобизмом, и привычка ставить: себя выше других. Мне сказали, что обе эти черты гораздо меньше проявляются в младших поколениях. Что ж, если это так, то тем лучше.
В Лондоне я возобновил регулярные встречи с советским связным. Как и до моей работы в Берлине, это был Коровин. Когда он отсутствовал, его заменял молодой человек по имени Василий, отличавшийся от Коровина более веселым нравом и имевший внешность типичного англичанина, так что, если бы он не открывал рта, никому бы и в голову не пришло принимать его за иностранца. Я всегда испытывал удовольствие, гуляя с ним вечерами по тихим улочкам лондонских предместий.
К тому времени я уже настолько верил в искусство моих советских друзей ускользать от слежки МИ-5, что не усматривал в наших встречах никакой опасности для себя. Фотографирование документов тоже стало привычным делом, и я мог заниматься им, когда опасность быть застигнутым врасплох практически равнялась нулю. Только от двух опасностей я был не в силах застраховаться и смотрел на них как на промысел Божий: первая — если я попаду в автокатастрофу, имея при себе фотоаппарат «Минокс» с компрометирующими пленками; вторая — если один из сотрудников советской разведки или же разведки какой-нибудь другой социалистической страны, знающий, кем я являюсь, или располагающий информацией, способной прояснить это, решит дезертировать либо начнет работать на английскую или американскую разведку, словом, делать для Запада то же, что я делал для Востока.
Хотя всегда девизом моей жизни было уповать на лучшее и считать, что все в конце концов разрешится благополучно, я прекрасно понимал, что шансы продолжать действовать и не быть разоблаченным ничтожны и с каждым годом их становится все меньше.
Однажды чудесным летним вечером, прогуливаясь с Коровиным по тихой улице в районе Кройдона, я решил поговорить с ним об этом. Раньше я никогда не говорил о подобных вещах, и мне хотелось узнать, как, по мнению советских властей, я должен вести себя, если меня схватят и я предстану перед судом. Хотят ли они, например, чтобы я превратил суд в политический спектакль и предал огласке подрывные операции западных разведок против СССР и его союзников? Следует ли мне категорически отрицать, что я шпионил в их пользу, или же, наоборот, признать это? Мне можно возразить, что все это довольно наивно, поскольку человек в моем положении обязан знать, да и просто инстинкт самосохранения должен подсказать ему, какой линии поведения придерживаться. Тем не менее я чувствовал, что поведение, избранное мной в случае провала, должно отвечать высшим интересам советского руководства.
Если я и надеялся получить четкий ответ на свой вопрос, то меня постигло разочарование: Коровин откровенно отказался обсуждать эту тему. Он был старой сталинской закалки и явно полагал, что человек способен контролировать любую ситуацию. Он ответил, что если мы оба будем вести себя правильно и не наделаем ошибок, то ничего страшного не произойдет. Сам факт обсуждения этого вопроса уже являлся допущением вероятности провала, и в таком случае можно сразу же идти сдаваться. На этом разговор закончился.
Вполне вероятно, что, согласно инструкциям, Коровин был прав и что вообще не рекомендовалось обсуждать с агентами вероятность их поимки. Но, по-моему, каждый случай строго индивидуален, и следовало детально учитывать характер конкретного человека. Я, например, всегда был глубоко уверен в существовании высших сил, определяющих нашу судьбу, они нам не подвластны, и остается только покориться им. Поэтому его ответ абсолютно меня не удовлетворил, и, дай он мне на той или на любой другой встрече четкие указания, как вести себя в случае провала, я бы следовал им, когда придет время.
В конце концов КГБ мог бы руководствоваться многочисленными прецедентами, взять хотя бы дело Филби и его поведение на допросе. К несчастью, накопленный всеми разведками опыт обычно пылится в архивах и редко извлекается на свет, изучается и перерабатывается в практическое руководство для каждого конкретного случая: я, например, ничего не знал тогда о деле Филби, а ведь оно могло бы внести свои коррективы. Конечно, было бы лучше о нем знать, но это уже другой вопрос. Как любят говорить адвокаты, «при любых обстоятельствах» вряд ли бы все закончилось для меня лучше, чем закончилось.
Как-то тем же летом я был вызван в управление кадров, где меня принял заместитель начальника Ян Кришли. Он спросил, не хотел ли бы я поехать на год в Ливан изучать арабский язык в Ближневосточном центре арабских исследований, чтобы затем получить назначение в одну из ближневосточных резидентур. Я попросил немного времени, чтобы подумать и посоветоваться с женой, что я и сделал, а заодно и проконсультировался с Коровиным. Оба не возражали, и я с радостью согласился.
Это было исполнением давней мечты. Годы, проведенные в Египте у родственников моего отца, возбудили интерес к региону, и я всегда надеялся вернуться туда когда-нибудь. Это желание лишь усилилось после историй о жизни в Ираке и отношениях с арабами, рассказанных Вивианом Холтом, когда мы были в плену. Разведка вербовала молодых востоковедов прямо с университетской скамьи, и теперь требовалось небольшое количество опытных сотрудников, хорошо знающих арабские и ближневосточные проблемы, на руководящие посты в региональных резидентурах. Кроме того, я чувс