Но наибольшим моим разочарованием в этой стране было то, что ее общество так и не породило человека нового типа. Человек социализма, в сущности, ничем не отличался от своего капиталистического собрата. Я увидел те же инстинкты, желания, амбиции, добродетели и пороки. Разница лишь поверхностная. Никакой «новый» человек не появился, и до тех пор, пока этого не случится, никакие попытки построить царство справедливости не увенчаются успехом. Конечно, есть люди-исключения, готовые к новому обществу, но они существовали всегда и везде. Всегда были люди вроде Алеши из «Братьев Карамазовых» или князя Мышкина из «Идиота», Дональда Маклейна, Пэта Поттла, Майкла и Энн Рэндлов или матери Терезы, но они — лишь предвестники грядущего. Это лишь доказательство того, что человек несет в себе потенциал представителя лучшего общества. Когда оно будет построено, никто не знает. Но я уверен в одном: человечество еще вернется к этому идеалу. То здесь, то там будут предприниматься новые попытки построить коммунизм, поскольку внутри нас — каждого из нас — живет инстинктивная жажда его.
Спросите кого-нибудь, верящего в загробную жизнь, как он ее себе представляет. Он может оказаться ярым реакционером, даже самой миссис Тэтчер, но опишет вам то, что, по сути, и является коммунистическим обществом, где все равны, где нет богатых и бедных, борьбы и войн, зависти и ненависти. Это значит, что сей идеал живет внутри нас и заставит человечество вновь и вновь стремиться к нему. Тогда Октябрьская революция будет изучена заново, люди извлекут из нее уроки, и это поможет им в дальнейшем избежать ошибок. Одной из них, на мой взгляд, главной, было то, что людей пытались силой впихнуть в «смирительную рубашку» социализма. Если опыт последних 70 лет нас чему-то научил, — так это тому, что коммунизм нельзя насадить силой, жесткой дисциплиной или террором. Люди сами должны выработать в себе необходимые моральные стандарты. Лишь когда эта перемена произойдет в результате естественного процесса духовного роста, может быть построен коммунизм, и только тогда он будет прочным.
А как же жертвы, невыразимые страдания, которых потребовал этот эксперимент? Неужели все напрасно? Отвечу на это вопросом. Разве было хоть одно сколько-нибудь масштабное начинание, не повлекшее жертв и страданий? А создание могучих колониальных империй? А Великая французская революция или промышленные революции? А распространение важнейших мировых религий? За примерами далеко ходить не надо… Разве все это не сопровождалось огромными жертвами и невыразимыми страданиями?
Что касается моего отношения к религии, то оно не изменилось. Время от времени я хожу на службы в русскую православную церковь. Я делаю это ради прекрасного ритуала и красивого пения, а не потому, что опять стал верующим. С другой стороны, я и не атеист. Верующего и атеиста объединяет, на мой взгляд, то, что оба утверждают вещи, которые никто не может проверить. Есть или нет Бог и тот свет, нам дано узнать лишь в час смерти или же мы ничего не узнаем вообще. Сказав это, должен признать, что я больше склонен верить в Бога как в Высшее Существо, Творца Неба и Земли, чем в то, что его нет. Мне трудно поверить, что Вселенная, частью которой мы являемся, образовалась случайно. Но мой Бог, если он есть, — это не Бог христиан, хотя я и полностью согласен с великолепным псалмом 89: «Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог». Бог, как я Его себе представляю, — это не тот Бог, которому мы можем молиться, прося о милости или о предотвращении несчастья. Он непоколебим, и ни наша воля, ни наши просьбы не заставят Его изменить Свои извечные цели. По-моему, при обращении к Нему допустима лишь одна молитва: «Да будет воля Твоя», — произносимая не с мольбой, а как констатация факта, с полным приятием ее и со смиренным подчинением ей.
Как я уже говорил, годы, проведенные в этой стране, где я живу среди русских людей, как один из них, оказались самым счастливым и спокойным периодом в моей жизни. Думаю, что мои русские друзья извинят меня за сравнение, но связь с этим народом подобна любви к красивой, но немного взбалмошной женщине, с которой я разделил свою судьбу и с которой буду пребывать, что бы ни случилось, и в радости и в горе, пока нас не разлучит смерть.
Я распорядился, чтобы после моей смерти меня кремировали, а прах развеяли в лесах рядом с моей дачей, где я так часто гулял и катался на лыжах с женой и сыном. Тогда можно будет сказать: «Не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его».[21]
Исповедь разведчика, или Двадцать лет спустя…
Впервые я, как и подавляющее большинство моих соотечественников, узнал о Джордже Блейке в 1970 году из публикации в «Известиях», в которой подробно рассказывалось о его поистине фантастической жизни — участник голландского Сопротивления, офицер королевских военно-морских сил Великобритании, преуспевающий сотрудник британской разведслужбы (СИС) и, наконец, — агент КГБ, отмеченный орденами Ленина, Боевого Красного Знамени и многими другими наградами СССР. Но, пожалуй, самым поразительным был его сенсационный побег в октябре 1966 года из лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрабс, где он отбывал отмеренные ему английской Фемидой 42 года заключения.
Менее всего мог я тогда предположить, что судьба сведет нас в стенах ИМЭМО АН СССР, где я долгое время работал, и что мне доведется по просьбе Джорджа написать о книге его воспоминаний. Кстати, о предстоящей публикации мемуаров Блейка было объявлено тогда же, в 1970 году, «Известиями». Обещанного, говорят, три года ждут. На этот раз ожидание затянулось на два десятилетия. В конечном счете книга Блейка от этого лишь выиграла. Истекшие годы позволили автору существенно обогатить фактический материал, уточнить свои позиции, а быть может, в чем-то и пересмотреть их. Выход книги Блейка в настоящем виде стал возможен лишь в условиях духовного обновления нашей страны, гражданином которой он является без малого четверть века. Опубликуй Блейк свои воспоминания тогда, в годы застоя и ожесточенной конфронтации между Востоком и Западом, мы многого бы так и не узнали. Да и сам автор, думаю, не испытал бы удовлетворения, потому что вынужден был бы искусственно подгонять свою сложную жизнь под жестко заданную схему — заданную даже не «товарищами» (так Джордж называет своих коллег из КГБ), а самой обстановкой «холодной войны» с ее безжалостными, антигуманными законами.
Воспитанные на умело культивируемой романтизации жизни разведчиков, мы долго не могли понять, что Рихард Зорге, Шандор Радо, Ким Филби, Джордж Блейк и многие другие не только герои, но и жертвы «холодной войны», начавшейся еще за тридцать лет до знаменитой фултонской речи Черчилля. Кому-то из них повезло больше (Филби), кому-то меньше (Леопольд Треппер), кому-то совсем не повезло (Зорге), но, в сущности, все они — люди с изломанными судьбами, заслуживающие скорее сострадания, чем восхищения, особенно те прежде вполне благополучные иностранцы, кто по различным причинам связал свою судьбу с нашей нелегкой судьбой.
Будущие историки «холодной войны» не смогут обойтись без важных свидетельств активных ее участников из числа бойцов «невидимого фронта» с той и другой стороны. Эти свидетельства тем более важны, что они весьма редки. Бессмысленно резонерствовать о безнравственности разведки и контрразведки, являющихся непременными атрибутами любого государства на протяжении многих столетий. Спецслужбы не более и не менее безнравственны, чем использующая их государственная власть. Они таковы, какова эта самая власть, будь то СД в гитлеровской Германии или БНД времен Аденауэра, НКВД при сталинщине или КГБ эпохи Брежнева, ЦРУ — ФБР в разгул маккартизма в США или британская СИС в годы «холодной войны»…
И все же нравственную сторону дела нельзя игнорировать. Книги бывших разведчиков интересны не только уникальным фактическим материалом по истории «холодной войны»; они незаменимы и как свидетельства морали, господствовавшей в ту печальной памяти эпоху, нравов самих спецслужб.
Известно, что мемуары — и здесь почти не бывает исключений — пишутся прежде всего для оправдания своей жизни в глазах современников и потомков. Отсюда и весьма осторожное отношение историков к мемуарным источникам, нуждающимся в строгой проверке. По понятным причинам воспоминания разведчиков (или контрразведчиков) труднее поддаются проверке, чем, скажем, мемуары ушедших на покой государственных деятелей. Но что всякому мемуаристу трудно скрыть, так это свой нравственный, человеческий облик. Читая, например, воспоминания Кима Филби, невольно чувствуешь мотив некоторого самолюбования автора, не скрывающего, или неумело скрывающего, свою гордость за то, как долго и успешно он дурачил своих коллег по СИС. Я не был лично знаком с Филби, но убежден, что всякая книга, тем более мемуарного характера, несет на себе отпечаток личности автора.
Это в полной мере относится и к воспоминаниям Джорджа Блейка, проникнутым скорее грустной иронией по отношению к самому себе и прожитой жизни. Перед читателем предстает много повидавший и много переживший человек, любящий как бы в шутку повторять: «Не стоит принимать все слишком серьезно». Именно так он обычно пытается успокоить кого-то из друзей, оказавшихся в трудной ситуации. Кто знает, может быть, в этом житейском убеждении содержится ключ к разгадке нелегкой судьбы самого Джорджа Блейка?
Не являясь специалистом в области «тайной войны», не берусь профессионально судить об этой стороне деятельности Блейка, отмеченной, как я уже говорил, многими высшими государственными наградами СССР. Об этом с большим знанием дела могли бы рассказать соратники и коллеги Блейка из КГБ.
Догадываюсь, правда, что самыми уязвимыми местами в исповеди Дж. Блейка могут показаться те, где он объясняет причины и мотивы своего перехода на «нашу» сторону в начале 50-х годов. В самом деле, жил человек тридцать лет антикоммунистом, даже активно боролся с этим самым коммунизмом, и вдруг в одночасье на него снизошла марксистско-ленинская благодать, круто переменившая всю его жизнь.