— Коньяк закончился… — прошептала Катя, глядя на бутылку.
— Хочешь еще? Впрочем, о чем я… конечно, хочешь. Я сейчас принесу. А пока… я хочу, чтобы ты это увидела. Ты должна понять, что я такое.
Комп включился совершенно бесшумно. Коста включил проецируемую клавиатуру, открыл папку с фотографиями. Запустил первый цикл снимков.
— Тридцать семь циклов, в каждом — пятнадцать снимков. Я вернусь через полчаса.
— Несмотря ни на что, ты не боишься, что я уйду, — несмело улыбнулась Катя. На экран она пока что не смотрела.
— Не уйдешь. Здесь нет дверей, а до земли — десятки метров. — Он вскочил на подоконник, оглянулся. — Просмотри снимки. Я прошу.
Он бросился в ночную тьму.
III
Одинокие волки и страшные звезды,
И остаться нельзя, и бежать слишком поздно.
Камера предварительного заключения — чуть больше двух квадратных метров. Метр восемьдесят на метр двадцать. Узкая койка, подобие откидного столика. Под койкой — ведро. И тяжелые, безликие, серые стены, крохотное зарешеченное окошко в стальной двери, низкий потолок. Самое время подумать о бренности всего сущего, а заодно — о своей собственной.
Стас лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. На гладкой поверхности взгляду даже зацепиться не за что — Ветровский считал бы мух, но и тех нет! А воображение пасовало.
Он сидел здесь уже не меньше суток. А может — и больше, как тут высчитаешь время, когда отобрали абсолютно все, что на нем было, включая белье, и заставили переодеться в серую тюремную робу?
Паника, страх, попытки доказать свою невиновность — все это осталось во вчерашнем дне. А может, позавчерашнем — кто теперь разберет? Сейчас Стас просто пытался занять себя хоть какими-нибудь мыслями, любым способом, но отвлечься от размышлений о собственной судьбе и, что страшнее, о судьбе Ордена.
С ним все было понятно. Он упустил врага, недоглядел, недооценил всю глубину и силу ненависти, что испытывал к нему Черканов. Стас точно знал, по чьей вине он здесь — тот взгляд в аудитории, когда его пришли арестовывать, не допускал иного толкования ситуации. Другое дело, что Ветровский даже примерно не мог предположить, каким образом Олег сумел такого добиться. Выдвинутые обвинения — не подозрения, а именно обвинения, соответственным образом подтвержденные и задокументированные, — это не нелепая попытка ленивого полицейского повесить на так кстати подвернувшегося парня убийство Вениамина Андреевича. Это тщательно проработанный план, подразумевающий неплохие связи, сложную предварительную подготовку, долгий сбор информации и кучу всего прочего, что вообще-то не по силам сироте-второкурснику, питающемуся в бесплатной институтской столовой. Такой план требует, помимо всего прочего, немалых денег — там заплатить за информацию, здесь дать взятку, тут купить с потрохами следователя, подписавшего не постановление о задержании, а сразу полноценный ордер на арест. Следовательно, вина уже почти доказана, суд — только формальность, не более.
Когда Черканов успел обзавестись необходимыми связями и деньгами?
И Черканов ли?
Вздрогнув, Стас принялся перебирать в мыслях всех тех, кому он и его Орден перешли дорогу. Кто мог оказаться на подобное способным? Нет, хотеть-то наверняка хотели многие, но кто располагал достаточными ресурсами для реализации такого плана?
Перед внутренним зрением проносились лица, вспоминались имена, фамилии, должности — и все отметались. По самым разным причинам, но отметались. Пока не остался только один.
— Телепат, — беззвучно прошептал Стас.
Как там его звали? Лешка упоминал, когда рассказывал о своем расследовании. Человек, которого называл своим наставником и учителем покойный Кирилл Бекасов. Покойный, между прочим, именно благодаря своему «учителю».
Дориан.
Мог ли он найти общий язык с Черкановым? Глупый вопрос. Конечно же, мог. Общий враг — это, знаете ли, очень неплохо сближает.
Защелкали замки, дверь распахнулась. Двое тюремных охранников с автоматами встали по обе стороны узкого проема, в камеру вошел еще один. Стас без лишних понуканий вскочил, повернулся спиной, завел руки за спину. Его уже водили на допрос, и он быстро усвоил, что надо делать, чтобы не получить лишний раз по почкам ни за что.
Защелкнув наручники, охранник повел Ветровского по коридору, потом по лестнице. Запнувшись о ступеньку, Стас едва не упал, дернулся, пытаясь сохранить равновесие, — горло, охваченное тонким электроошейником, ожгло болью.
Обернувшись, он увидел нацеленный на него плазмер.
— Шаг в сторону расценивается как попытка побега, — предупредил конвоир, показывая зажатый в левой руке пульт управления наручниками.
— Прыжок на месте — как попытка улететь, — удивляясь самому себе, пошутил молодой человек, но конвоир даже не улыбнулся.
— Лучше не нарывайся. У меня сыну десять лет, и я таких, как ты, собственными руками бы давил! Еще раз рыпнешься — разряд будет сильнее. Тебе не понравится.
Стас вздрогнул. Он до сих пор не смог осознать в полной мере, в чем именно его обвиняют. Это не укладывалось в голове, оставаясь за гранью восприятия.
— Я не…
— На допросе будешь оправдываться. — Конвоир несильно, но болезненно ткнул его дулом плазмера в шею. — Давай шагай.
До очередной тяжелой двери Стас шел молча. В голове было пусто и очень холодно. Он даже не боялся — отчетливо понимал, что если обвинение не удастся опровергнуть, то он найдет способ до отправки на место отбывания наказания покончить с собой. С таким приговором все равно не живут. Мысль о смерти не пугала — страху просто не было места в отчужденном безразличии, охватившем юношу.
Допросная комната, куда его привели уже двое конвоиров, оказалась просторной, даже очень просторной — с порога невозможно разглядеть тонущие в темноте стены. В центре комнаты — стол, заваленный бумагами: почему-то электронные системы здесь не в чести. Кроме бумаг, на столе лампа на гибкой металлической ножке. Сейчас свет от нее падает на гладкую столешницу, но Стас от порога уже увидел, как безжалостный яркий луч ударит в лицо, по глазам, ослепляя, не давая сосредоточиться, мысли станут путаться, и в его лепете дознаватель услышит только то, что ему нужно услышать. А Ветровский подпишет, не читая, потому что глаза будут слезиться, и он даже не увидит, что же записано «с его слов».
Стаса усадили на металлический стул, стоявший в метре от стола. Расцепили наручники за спиной, но тут же завели руки за голову, зафиксировали запястья на спинке стула. Звонко лязгнули ножные крепления — допрашиваемый не должен иметь ни малейшей возможности сдвинуться с места.
Конвоиры проверили крепость фиксации и вышли, оставив обвиняемого наедине с его страхами, оправданиями, мыслями, просьбами. Правда, у Ветровского не было ничего из вышеперечисленного, но кого это волновало?
Время ожидания тянулось липкой патокой. В комнате было жарко, Стас чувствовал, как струйка пота стекает вдоль позвоночника, как с каждой минутой становится тяжелее дышать, воздух кажется спертым и тяжелым, а затекшие от неудобной позы мышцы болят все сильнее.
«Они что, решили оставить меня здесь умирать от недостатка кислорода?»
Паническая мысль все же пробилась сквозь щит безразличия к собственной судьбе, заметалась, распространяя удушливые волны предательского страха. Юноша боролся с желанием закричать — даже не позвать на помощь, а просто напомнить, что он здесь есть. Нет, он бы обязательно закричал — если бы не понимал, что именно этого от него ждут.
Прошло еще несколько минут, а может, часов. Стас сидел, запрокинув голову, дышал редко и глубоко. Когда щелкнули запоры на двери, а в комнате резко посвежело, он медленно выпрямился, насколько позволяли фиксаторы, и внимательно посмотрел на вошедшего.
Дознаватель обладал такой внешностью, что, встреть его Стас, допустим, завтра в камере — он бы его не узнал. Не красавец, не урод. Волосы не светлые и не темные, средней длины. Правильные черты лица — но словно бы карандашный портрет слегка потерли ластиком по всем линиям. Про людей с таким типом внешности часто говорят — «идеальный шпион». Ветровский раньше не думал, что они действительно существуют — по крайней мере, он ни одного не встречал. А сейчас понял — встречал, и неоднократно. Просто не замечал. С такого человека взгляд соскальзывает, как ртуть, его не видишь, даже стоя напротив, его не запомнишь, не узнаешь на фотографии, не найдешь в толпе «встретимся у выхода из метро».
Словом, почти что «человек Шредингера», с той лишь разницей, что жив-то он жив, но вот существует ли? Он есть — и в то же время его как будто бы и нет.
«Человек Шредингера» пересек допросную, остановился перед столом и уставился на Стаса с видом «Что вы здесь делаете?».
— Фамилия, имя, номер дела, предъявленное обвинение, — проговорил он со странной интонацией: вроде бы и не спрашивал, но в то же время как будто бы сам не знал.
Ветровский еще раз глубоко вдохнул, выдохнул и в упор посмотрел на дознавателя. Издевается? Непохоже. В глубине души медленно поднимало голову что-то знакомое, прежнее, что-то, что он очень хотел забыть.
— Ветровский Станислав. Номер дела не знаю. Обвинение тоже.
— Вас не могли задержать, не указав, за что.
— Значит, я не помню, — равнодушно сказал Стас.
— Что ж, найдем по фамилии, — столь же равнодушно пожал плечами дознаватель, садясь за стол.
Разумеется, дело лежало прямо перед ним.
Разумеется, сначала он перебрал обе стопки бумаг.
— Что ж, Станислав Вениаминович, приступим. Вам предъявлено несколько разных обвинений. Первое, основное — педофилия, действия сексуального характера по отношению…
— Я знаю, что такое педофилия, — перебил его Стас. — Я не делал никогда ничего подобного. Слышите, никогда!
— Вот и хорошо. Но я все же продолжу. Тревожный сигнал поступил из детского дома номер три, от…
— Завуча, — снова перебил его молодой человек. — Анны Ивановны Сухаревой.