Завершил же Бухарин выступление слишком нарочитым признанием в любви, иными словами – в личной преданности Сталину:
«Я всегда, до самой последней минуты своей жизни всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина. Я не говорю, что я страшно любил Сталина в 1928 г. А сейчас я говорю: люблю всей душой!»[400].
Так же, как Бухарин, выстроил свою защиту и получивший слово Рыков. Полностью и безоговорочно солидаризировался со всеми обвинениями в адрес не только троцкистов, но даже и Томского. Себя же пытался обелить, опять же ссылаясь на заявление прокуратуры. И потому настойчиво взывал к пленуму, просил о проведении еще одного, объективного и справедливого расследования.
«Мы живем в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощренный, патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово. Если нужно каждое обвинение, кем бы оно ни выдвигалось против нас, против меня, чтобы оно было проверено до конца и с полной тщательностью, чтобы на основе этой проверки было бы установлено, прав ли, допустим, я, который утверждает, что все обвинения против меня с начала до конца являются ложью, то надо разобраться. Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца – ложь»[401].
Надеясь продемонстрировать полную лояльность партии и ЦК, Рыков приоткрыл любопытную подробность своей очной ставки с Сокольниковым. Оказалось, последний признался в том, что «они», то есть руководители «троцкистско-зиновьевского блока», «решили убить целый ряд наших людей в Ленинграде», а потом, использовав такую акцию как предлог, поднять войска «для спасения революции». Не стал Рыков и отвергать те показания, согласно которым его намечали в правительство СССР после отстранения группы Сталина от власти. Объяснил это как «расплату за мою вопиющую ошибку, за участие в правом уклоне»[402].
Малоубедительные объяснения Бухарина и Рыкова, в которых явно звучала какая-то фальшивая нота, не вызвали к ним доверия или хотя бы желания объективно разобраться в далеко не новых обвинениях правых. Первым же взявший слово в прениях Р.И. Эйхе продемонстрировал воинственную нетерпимость и неприкрытую кровожадность.
«Факты, вскрытые следствием, – гневно восклицал он, – обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Старые буржуазные специалисты, организующие свои вредительские организации, ненавидящие рабочий класс, не шли на такие подлые факты, на такие подлые преступления, на которые шли троцкисты, на которые троцкисты толкали вредителей, – факты, которые мы вскрыли в Кемерове… Да какого черта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!» А когда он перешел к оценке поведения Бухарина, то выразился предельно кратко: «Бухарин нам правды не говорил. Я скажу резче – Бухарин врет нам!»[403]2.
Ту же позицию нетерпимости занял и С.В. Косиор, предложив пленуму свою отнюдь не оригинальную оценку ситуации:
«У нас очень большой опыт сейчас имеется с разоблачением троцкистов, причем за это время мы разоблачили, к сожалению очень поздно, сотни самых отчаяннейших, самых злобных людей, части из которой мы очень много верили… разве мы не имеем перед собой заявления, что оппозиционные группы во главе с Троцким, Зиновьевым, с правыми, решили произвести последнюю попытку на советскую власть, на сталинское руководство. Они, как мы видим, просчитались»[404].
Вышедший на трибуну первый секретарь Донецкого обкома С.А. Саркисов попытался использовать представившуюся возможность не столько для очередных филиппик, сколько для самооправдания – на всякий случай.
«Я, как вам всем известно, – признался он в своих прошлых грехах, – бывший оппозиционер… хотя я десять лет тому назад раз и навсегда порвал с этой сволочью». А затем поведал, как же именно он борется с врагами: «Областной комитет партии и лично я, об этом знает ЦК КП(б)У, разоблачили много троцкистов… Меньше всего я произносил слов на всяких собраниях, потому что я считал, что нужно делать. А что значит показать делом? Показать делом, это значит бывшему оппозиционеру разоблачать троцкистов… Я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы».
Завершая же выступление, он внезапно бросил в адрес Бухарина самое страшное из всех возможных обвинений, разумеется, абсолютно бездоказательное: «Бухарин… вместе с левыми эсерами хотел арестовать Ленина». И первым на пленуме предложил судить Бухарина и Рыкова[405].
Такого рода выступления членов широкого руководства – как и несколькими днями ранее на съезде – свидетельствовали об очень многом. О том, что им крайне необходим образ врага, прежде всего, чтобы таким образом самоопределиться как социальной группе. Свидетельствовали и о том, что они уже пытаются списать все свои собственные недостатки, ошибки, просчеты на происки врагов, коими избрали троцкистов. Наконец, и о том, что все они стремятся прочно связать себя, свою замкнутую социальную группу, со Сталиным, не только избежать тем самым уже обозначившегося разрыва с ним, но и во что бы то ни стало поставить его в полную зависимость от себя и своих групповых интересов. А для этого обязательно связать себя со Сталиным нерасторжимыми узами крови, которую предстояло пролить. Более того, все подобные выступления, в том числе Бухарина и Рыкова, свидетельствовали и о готовности всех их признать врагами кого угодно, только не себя.
Разительно отличались от подобных речей выступления представителей сталинской группы. Так, взявший слово Каганович пытался устоять на твердой почве того, что он понимал под фактами. Использовал известные пока немногим данные ходы следствия для того, чтобы подтвердить лишь одно – несомненно существовавшую связь правых с Зиновьевым, Каменевым, а в более отдаленные годы и с Троцким, даже Шляпниковым, хотя все это было прежде вполне естественно, даже закономерно и не несло ничего криминального. Кроме того, Каганович постарался объяснить только внешнее, формальное, с его точки зрения, противоречие между содержанием сообщения Прокуратуры СССР и обвинениями, которые на пленуме предъявили Бухарину и Рыкову. Подчеркнул, что в обращении речь шла о чисто юридических основаниях прекращения дела, теперь же речь вдет о другом – об основаниях исключительно политических[406].
Очень четкую, тщательно выверенную позицию занял Молотов, выступивший сразу после Эйхе и попытавшийся, как и на съезде, перевести обсуждение в более спокойное русло, обстоятельно обосновал свой взгляд фактами, всячески избегая эмоций. Он подчеркнул необходимость именно такого подхода к решению обсуждаемого вопроса буквально с первых же слов:
«Товарищи, из всего того, что здесь говорили Бухарин и Рыков, по-моему, правильно только одно: надо дело расследовать, и самым внимательным образом». Избегая ставших чуть ли не обязательными инсинуаций, Молотов ни в чем конкретно ни Бухарина, ни Рыкова не обвинил. Он говорил об ином. О том, почему сразу же после показаний Зиновьева на суде узкое руководство не поспешило с арестами или безапелляционным осуждением их. «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известий», а Рыкова в наркомсвязи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». Он попытался подтвердить такую линию узкого руководства, предельно мягкую, еще одним примером, уже двухлетней давности. «Вы, товарищи, знаете, что по убийству Кирова все нити объективно политически (выделено мной – Ю.Ж.) были у нас в руках. Показывали, что Зиновьев и Каменев вели это дело. А мы, проводя процесс один за другим, не решались их обвинить. Мы обвиняли их в том, в чем они сами признались, – в том, что они объективно, их разговоры и группировки создавали настроения, которые не могли не повести к этому делу. Вот как мы подошли. Мы были сверхосторожны – только бы поменьше было людей, причастных к этому террору, диверсии и так далее».
Молотову пришлось объяснять и другое – ставшее на пленуме притчей во языцех сообщение Прокуратуры СССР. «Когда мы это опубликовали, – сказал он, обращаясь непосредственно к Бухарину и Рыкову, – приняв решение ЦК о том, что нет юридических оснований, мы только подчеркнули, что политически вам не доверяем. Я голосовал за это решение, но политически не доверял… А теперь вы изображаете дело так: вы видите – вы оправдали. Очной ставки не было. Теперь Каменева нет, Томского нет, а те аргументы, которые были, они не дали вам должных юридических оснований. Но к сожалению, есть новые факты, более убийственные, пачкающие людей. Но давайте проверять это дело объективно. Еще и еще раз будем к каждому возражению Рыкова и Бухарина прислушиваться».
И все же Молотов не удержался и сам поспешил со скоропалительными выводами. Правда, как и Каганович – исходя из материалов, предоставленных НКВД. Упомянул об аресте председателя ЦК профсоюза работников искусств Ю.М. Славинского, из-за его приятельских отношений с Томским не только объявленного правым, но и обвиненного в создании террористической группы. Процитировал показания секретаря Замоскворецкого райкома Москвы Куликова, утверждавшего, что правые якобы установили в 1932 г. прямой «политический контакт» с Зиновьевым и Каменевым и тогда же Бухарин, Рыков, Шмидт и Угланов обсуждали «платформу Рютина». Правда, Молотов тут же сделал важную по смыслу оговорку: «Я считаю, что Куликову можно верить не больше, чем другим арестованным в этом деле»