ократов.
Четыре дня спустя интервью было опубликовано всеми газетами страны. Однако уверенность Сталина, прозвучавшая в беседе с американским журналистом, должна была быстро обернуться разочарованием. Ни пропагандистских материалов по поднятым им вопросам, ни панегирических или хотя бы просто положительных откликов, как обычно бывало во всех подобных случаях, так и не последовало ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Их подменили ничего не значащими подборками под рубрикой «Мировая печать о беседе тов. Сталина», в которых рассматривались исключительно внешнеполитические аспекты интервью. Даже «Правда» откликнулась лишь один раз, 10 марта, да и то передовицей «Самый демократический строй в мире», всё же выделив наиболее важное для страны. В статье отмечалось:
«Новая советская конституция и выборы на её основе, в которых примут активное участие и наши партийные, и многочисленные общественные организации, сыграют огромную роль во всей жизни и дальнейшем расцвете нашей родины. Выявятся ещё новые десятки и сотни тысяч людей, выросших культурно и политически и способных выдвинуться на большую государственную работу. Выявятся и люди другого сорта — обюрократившиеся, не желающие или не умеющие работать в органах управления так, чтобы «сделать наш труд более эффективным, нашу жизнь более культурной» (Сталин). Проверка массами советских органов на выборах будет вместе с тем проверкой партией каждой партийной организации, проверкой того, насколько тесно связана та или иная организация с массами, насколько годных людей выдвинула она в органы управления, насколько умеет она отбирать и выращивать кадры управления, достойные сталинской эпохи расцвета социализма в советской стране».
На том обсуждение в советской печати важнейшего положения новой конституции и основанных на ней выборов, так и не начавшись, завершилось. И означало это лишь одно: не только широкое руководство, но даже по меньшей мере часть аппарата ЦК — Агитпроп со Стецким и Талем — не приняли сталинской новации, не захотели хотя бы чисто формально одобрить опасную слишком для многих альтернативность при выборах, которая, как следовало из слов Сталина, лишний раз подчёркнутых «Правдой», напрямую угрожала положению и реальной власти первых секретарей — ЦК нацкомпартий, крайкомов, обкомов, горкомов, райкомов.
Партократия отказывалась принять сущность политических реформ, выражала своё несогласие весьма своеобразно — демонстративным замалчиванием базисного положения новой избирательной системы, с которой и выступил Сталин, обозначив тем возникновение совершенно необычной по форме оппозиции — латентной, ничем внешне не проявляемой. Но именно потому никто — ни узкое руководство, ни ПБ, ни КПК не могли при всём желании предъявить претензии или обвинения кому-либо из широкого руководства. Более того, при такой обструкции невозможно было доказать и наличие сговора, некоего идейного единства, которое и лежало всегда в основе любой оппозиции.
В интервью, которое Сталин дал Говарду, речь шла не только о новой конституции и предстоящих выборах. Гораздо больше внимания он уделил международным проблемам.
«Имеются, по-моему, — заметил Сталин, — два очага военной опасности. Первый очаг находится на Дальнем Востоке, в зоне Японии… Второй очаг находится в зоне Германии. Трудно сказать, какой очаг является наиболее угрожающим, но оба существуют и действуют… Пока наибольшую активность проявляет дальневосточный очаг опасности. Возможно, однако, что центр этой опасности переместится в Европу»[224].
Сталин не ошибся в своём прогнозе, сбывшемся очень скоро.
Ещё 21 декабря 1935 г. посол Франции в Берлине сообщил в Париж о намерении Германии в ближайшее время ввести части вермахта в Рейнскую демилитаризованную зону. Формальным поводом для столь вопиющего нарушения международных договоров послужит франко-советский пакт о взаимопомощи, который якобы нарушает Локарнские соглашения. Исходя из полученной, информации, хотя и с большим опозданием, 3 марта министр иностранных дел Франции вручил своему британскому коллеге Антони Идену ноту. Она извещала, что в случае нарушения Германией режима демилитаризованной зоны Франция немедленно объявит мобилизацию и введёт в зону свои войска. Кабинет Стэнли Болдуина решил рассмотреть это заявление 9 марта, однако действительность нарушила планы.
Перед рассветом 7 марта германские войска вошли в Рейнскую зону, заняли её силами всего одной дивизии, причём в таких стратегически важных городах, как Ахен, Трир и Саарбрюккен, разместили всего по батальону. Так был осуществлён оперативный план «Шулунг». А в десять часов утра того же 7 марта министр иностранных дел Германии фон Нейрат пригласил к себе послов Великобритании, Франции и Италии и уведомил их о том, что его страна отныне не связывает себя Локарнскими соглашениями. Правда, не обмолвился, что и Версальским договором, ибо именно статьи 42-я и 43-я последнего впервые установили запрет на присутствие рейхсвера, ставшего с 1935 г. вермахтом, как на всём левом берегу Рейна, так и в 50-километровой зоне вдоль правого.
Гитлер, отдавая приказ об осуществлении плана «Шулунг», заведомо блефовал. Позднее он признался: «Сорок восемь часов после марша в Рейнскую зону были самыми драматичными в моей жизни. Если бы французы вошли тогда в Рейнскую зону, нам пришлось бы удирать поджавши хвост, так как военные ресурсы наши были недостаточны для того, чтобы оказать даже слабое сопротивление»[225].
Однако Париж, несмотря на недавнюю решимость любой ценой отстаивать свои интересы, бездействовал, выжидая реакции второго гаранта Версальского договора — Великобритании, кабинета Болдуина. Не дождавшись от того никаких вестей, французский министр иностранных дел прилетел в Лондон, где умолял членов британского правительства поддержать намерения Франции, ещё не отказавшейся окончательно от военной акции, натолкнулся на отказ и смирился с ним. Гитлер во второй раз остался безнаказанным.
Лондон и Париж не использовали последний, как показали дальнейшие события, остававшийся у них шанс предотвратить войну. Мало того, продемонстрировали своим союзникам в Восточной Европе — СССР, Польше, Чехословакии, Румынии, Югославии, что будут и впредь избегать обострения отношений с Германией, продолжают и, скорее всего, будут продолжать порочную политику умиротворения. И всё же во Франции пока ещё не предали забвению договор с Москвой. Сенат, долгое время под всевозможными предлогами оттягивавший его обсуждение, под влиянием взрывоопасной ситуации, возникшей на восточной границе, 12 марта наконец ратифицировал его.
Но всё же, чтобы лишний раз уточнить позицию СССР при изменившемся столь радикально положении, в Москву направился Шастенэ, главный редактор ведущей парижской газеты «Тан». 16 марта он встретился с заместителем наркома иностранных дел Н.Н. Крестинским, чтобы услышать от него ответ на вопрос, более всего волновавший французов: каким образом Советский Союз окажет «Франции военную помощь в случае нападения на неё Германии». Получил же странный, несколько уклончивый ответ. Крестинский заявил:
«…Вопрос конкретно между генеральными штабами обеих стран ещё не обсуждался, и, очевидно, при обсуждении они должны будут по этому поводу договориться. Конечно, для оказания помощи Франции нам пришлось бы согласовать свои действия с другими союзниками Франции в Европе. Мне кажется, однако, что на помощь Польши рассчитывать трудно».
Шастенэ возразил замнаркома, указал, что тот «не учитывает того, что Польша, которую он недавно посетил и которая продолжает считать себя союзником Франции, в случае нападения Германии на Францию выступит против Германии». А потому его, журналиста, очень интересует, «как Советский Союз в этом случае сможет поддержать Польшу». И вновь не услышал ничего определённого[226].
Не удовлетворённый услышанным, 19 марта Шастенэ встретился с Молотовым и также взял у него интервью. Молотов говорил весьма убедительно и обнадёживающе:
«Вся помощь, необходимая Франции в связи с возможным нападением на неё европейского государства, поскольку она вытекает из франко-советского договора, который не содержит никаких ограничений в этом отношении, Франции была бы оказана со стороны Советского Союза. Помощь была бы оказана в соответствии с этим договором и политической обстановкой в целом…
Главное направление, определяющее политику советской власти, считает возможным улучшение отношений между Германией и СССР. Разумеется, для этого могут быть разные пути. Один из лучших — вхождение Германии в Лигу наций при том, однако, условии, чтобы Германия на деле доказала, что она будет соблюдать свои международные обязательства в соответствии с действительными интересами мира в Европе и интересами всеобщего мира»[227].
Схожая по сути мысль повторилась и в направленной Литвинову, находившемуся в те дни в Лондоне, директиве ПБ от 22 марта. Главе советского внешнеполитического ведомства рекомендовалось использовать переговоры стран-участниц Локарнского соглашения, проходившие в британской столице, для того, чтобы предложить Германии присоединиться к франко-советскому пакту. Сделать это «в том расчёте, чтобы Англия, Франция или Германия сами вынуждены были предложить в качестве компромисса пакт о ненападении между СССР и Германией. В этом случае Вы могли бы согласиться на этот пакт, имея в виду, что пакт о ненападении есть в то же время пакт о неоказании какой-либо поддержки агрессору и что пакт теряет силу, если одна из сторон нападает на третье государство»[228].
Таким образом Советский Союз решил подстраховать себя на тот случай, если бы Германия напала лишь на СССР, а Франция не стала бы спешить с той военной помощью, которую призвана была оказать в соответствии с пактом. Однако к столь крайней мере прибегать в те дни не пришлось. Интервью, данное Молотовым и выразившее твёрдую позицию СССР, его безусловную готовность прийти на помощь своему союзнику даже в случае нейтралитета Польши, сыграло свою роль. 27 марта в Париже произошло то, чего Москва ожидала почти год. Состоялся обмен ратификационными грамотами франко-советского договора, что в соответствии с международным правом и узаконивало вступление его в силу. А 1 апреля и правительство Великобритании официально гарантировало Франции свою военную помощь при нападении на неё Германии.