Резюмируя существо доклада, Ежов вновь свернул на изъезженную колею. Он сказал:
«Я хочу напомнить вам об известном, важнейшем решении ЦК нашей партии об отношении ко всей этой троцкистско-зиновьевской контрреволюционной сволочи… Мне кажется, что эта «Директива» имеет прямое отношение ко всем партийным организациям, ко всем членам партии… Что касается работы ЧК, товарищи, то я могу только уверить, что эта «Директива» ЦК партии, написанная и продиктованная товарищем Сталиным, будет выполнена. До конца раскорчуем всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь и уничтожим их физически»[389].
А далее в работе пленума произошло нечто весьма странное. Молотов предоставил слово члену ЦК Бухарину, которого несколько часов назад Ежов обвинил, хотя и голословно, в причастности к антисоветской террористической организации, поставившей своей целью уничтожение руководителей партии и государства. Бухарин вышел на трибуну для того, чтобы оправдаться, отмести от себя подозрения, однако начал он выступление с полной и безоговорочной поддержки Ежова в осуждении Зиновьева, троцкистов, с восхваления работы НКВД.
«Я знаю, что говорить сейчас особенно тяжело, потому что, по сути дела, действительно необходимо, чтобы сейчас все члены партии, снизу доверху, преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить вот ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим. Совершенно естественно, и из этого нужно исходить, что это есть основная директива, основное, что стоит перед партией».
Даже завершая выступление, Бухарин не смог отказаться от того, чтобы лишний раз не обрушить свой «праведный гнев» на троцкистов, да ещё и сравнив их с фашистами:
«Сейчас основное самое с точки зрения общепартийной нужно понять, что получилась разветвлённая сугубо конспиративная террористическая партийная организация с большим конспиративным навыком и с новыми приёмами борьбы, которые расставили все свои силы… Я абсолютно, на сто процентов, считаю правильным и необходимым уничтожить всех этих троцкистов и диверсантов, их вскрывать»[390].
Разумеется, основную часть выступления Бухарин посвятил самооправданию, не менее голословному, нежели предъявленные в его адрес обвинения. При этом он явно вынужденно должен был признавать, и неоднократно, свою активную роль в правой оппозиции:
«Я никогда не отрицал, что в 1928–1929 гг. я вёл оппозиционную борьбу против партии… Я в 1928–1929 гг. нагрешил очень против партии. Это я знаю. Хвосты эти тянутся до сих пор. Часть людей, которые тогда шли со мной (Бухарин подразумевал здесь членов т.н. бухаринской школы — Марецкого и других. — Ю.Ж.) эволюционировали бог знает куда. Я этого не знаю, но я этого теоретически не исключаю… Ну я действительно в 1928–1929 гг. против партии грешил, когда я сделал своё заявление. Последнее из моих заявлений было заявление по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 г.»[391].
Заодно чистосердечно поведал Бухарин и о том, что дважды пытался защитить Радека — до и после его ареста обращаясь с письмами к Сталину[392].
Признавая, но лишь в далёком прошлом, и своё участие в оппозиции, и резкую критику курса, проводимого сталинской группой, и даже организацию, но опять же семь лет назад, совещания части членов ЦК у себя на квартире, Бухарин не забывал о своей защите. Однако практически единственным аргументом собственной невиновности он выдвигал результат очной ставки с Сокольниковым — публикацию во всех центральных газетах заявления Прокуратуры СССР о том, что «следствием не установлено юридических данных для привлечения Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова к судебной ответственности». Упорно настаивал на том, что тем самым с него уже сняты все возможные обвинения и подозрения.
Наконец, как последнее, наиболее весомое подтверждение своей полной непричастности и к уже осужденным, и только арестованным, но не представшим ещё перед судом, объявил, что никогда не стремился к власти.
«Бухарин: Неужели вы думаете, что я могу иметь что-нибудь общее с диверсантами, с этими вредителями, с этими мерзавцами после тридцати лет моей жизни в партии и после всего? Ведь это просто сумасшествие.
Молотов: Каменев и Зиновьев тоже всю жизнь были в партии.
Бухарин: Каменев и Зиновьев хотели власти, они шли к власти. Я ужасно стремился к власти? Что вы, товарищи!»[393].
Завершил же Бухарин выступление слишком нарочитым признанием в любви, иными словами — в личной преданности Сталину:
«Я всегда, до самой последней минуты своей жизни всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина. Я не говорю, что я страшно любил Сталина в 1928 г. А сейчас я говорю: люблю всей душой!»[394].
Так же, как Бухарин, выстроил свою защиту и получивший слово Рыков. Полностью и безоговорочно солидаризировался со всеми обвинениями в адрес не только троцкистов, но даже и Томского. Себя же пытался обелить, опять же ссылаясь на заявление прокуратуры. И потому настойчиво взывал к пленуму, просил о проведении ещё одного, объективного и справедливого расследования.
«Мы живём в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощрённый, патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово. Если нужно каждое обвинение, кем бы оно ни выдвигалось против нас, против меня, чтобы оно было проверено до конца и с полной тщательностью, чтобы на основе этой проверки было бы установлено, прав ли, допустим, я, который утверждает, что все обвинения против меня с начала до конца являются ложью, то надо разобраться. Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь»[395].
Надеясь продемонстрировать полную лояльность партии и ЦК, Рыков приоткрыл любопытную подробность своей очной ставки с Сокольниковым. Оказалось, последний признался в том, что «они», то есть руководители «троцкистско-зиновьевского блока», «решили убить целый ряд наших людей в Ленинграде», а потом, использовав такую акцию как предлог, поднять войска «для спасения революции». Не стал Рыков и отвергать те показания, согласно которым его намечали в правительство СССР после отстранения группы Сталина от власти. Объяснил это как «расплату за мою вопиющую ошибку, за участие в правом уклоне»[396].
Малоубедительные объяснения Бухарина и Рыкова, в которых явно звучала какая-то фальшивая нота, не вызвали к ним доверия или хотя бы желания объективно разобраться в далеко не новых обвинениях правых. Первым же взявший слово в прениях Р.И. Эйхе продемонстрировал воинственную нетерпимость и неприкрытую кровожадность.
«Факты, вскрытые следствием, — гневно восклицал он, — обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Старые буржуазные специалисты, организующие свои вредительские организации, ненавидящие рабочий класс, не шли на такие подлые факты, на такие подлые преступления, на которые шли троцкисты, на которые троцкисты толкали вредителей, — факты, которые мы вскрыли в Кемерове… Да какого чёрта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!» А когда он перешёл к оценке поведения Бухарина, то выразился предельно кратко: «Бухарин нам правды не говорил. Я скажу резче — Бухарин врёт нам!»[397].
Ту же позицию нетерпимости занял и С.В. Косиор, предложив пленуму свою отнюдь не оригинальную оценку ситуации:
«У нас очень большой опыт сейчас имеется с разоблачением троцкистов, причём за это время мы разоблачили, к сожалению очень поздно, сотни самых отчаяннейших, самых злобных людей, части из которой мы очень много верили… разве мы не имеем перед собой заявления, что оппозиционные группы во главе с Троцким, Зиновьевым, с правыми, решили произвести последнюю попытку на советскую власть, на сталинское руководство. Они, как мы видим, просчитались»[398].
Вышедший на трибуну первый секретарь Донецкого обкома С.А. Саркисов попытался использовать представившуюся возможность не столько для очередных филиппик, сколько для самооправдания — на всякий случай.
«Я, как вам всем известно, — признался он в своих прошлых грехах, — бывший оппозиционер… хотя я десять лет тому назад раз и навсегда порвал с этой сволочью». А затем поведал, как же именно он борется с врагами: «Областной комитет партии и лично я, об этом знает ЦК КП(б)У, разоблачили много троцкистов… Меньше всего я произносил слов на всяких собраниях, потому что я считал, что нужно делать. А что значит показать делом? Показать делом, это значит бывшему оппозиционеру разоблачать троцкистов… Я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы».
Завершая же выступление, он внезапно бросил в адрес Бухарина самое страшное из всех возможных обвинений, разумеется, абсолютно бездоказательное: «Бухарин… вместе с левыми эсерами хотел арестовать Ленина». И первым на пленуме предложил судить Бухарина и Рыкова[399].
Такого рода выступления членов широкого руководства — как и несколькими днями ранее на съезде — свидетельствовали об очень многом. О том, что им крайне необходим образ врага, прежде всего, чтобы таким образом самоопределиться как социальной группе. Свидетельствовали и о том, что они уже пытаются списать все свои собственные недостатки, ошибки, просчёты на происки врагов, коими избрали троцкистов. Наконец, и о том, что все они стремятся прочно связать себя, свою замкнутую социальную группу, со Сталиным, не только избежать тем самым уже обозначившегося разрыва с ним, но и во что бы то ни стало поставить его в полную зависимость от себя и своих групповых интересов. А для этого обязательно связать себя со Сталиным нерасторжимыми узами крови, которую предстояло пролить. Более того, все подобные выступления, в том числе Бухарина и Рыкова, свидетельствовали и о готовности всех их признать врагами кого угодно, только не себя.