Мятежников надо было уничтожать.
И не моя вина, что они тащили в бой детей и прикрывались ими. Артиллерийские снаряды и пули обычного оружия не ведаю жалости, усилием воли их не отвести от нежелательной цели.
…Старый шаман с запечённым солнцем лицом сидел среди детей, посечённых шрапнелью. Они страшно стонали. А шаман выстукивал мерный ритм колотушкой, украшенной косичками и перьями.
Казался таким спокойным.
Но когда он открыл глаза, меня объял животный ужас, внутри всё сжалось.
В глазах старика — обыкновенных, человеческих — была сама вечность. И он, под ритм своей разукрашенной колотушки, коверкая наш язык, сказал:
— Ты любишь власть. И власть твоя при тебе, лишь когда у тебя есть жена. Не жить твоим жёнам, не ходить по земле, не питать твоё сердце чёрной силой. Смерть отнимет всё, что ты любишь. Закроет дорогу, о которой ты грезил с малых лет. И пока та, которую ты полюбишь, не отдаст за тебя жизнь, не знать тебе прощения за пролитую кровь, не ведать покоя.
Тогда я не поверил. Я был главой рода, а передо мной — сумасшедший старик без магии. Он умер в лагере для пленных.
Вскоре после этого глупо умерла моя вторая жена.
За ней третья.
После смерти четвёртой жены я уже не мог отмахиваться от безумных предположений о проклятии и стал искать информацию по архивам.
Неожиданно помог один из принцев Охтандии. Их королевский род, Херинфардские, древнейший из владеющих родовой магией. Он-то мне и рассказал, что до появления родовой магии в нашем мире было иное, исконное колдовство.
Его нашим волшебством не переломишь и не переиначишь, а развеять можно единственным способом: исполнив условие отмены, для равновесия обязательно вкладываемое в узор магии. Принц научил, как увидеть стянувшую меня сеть шаманского проклятья.
Теперь, стоит закрыть глаза и настроиться, я ощущал, видел пронизывающее меня чужеродное колдовство. Оно проросло, точно плесень, опутало, и не было от него спасения. Никакие снадобья, никакие родовые боевые заклятия, даже прохождение через тени, даже чёрное пламя Бездны не смогли его извести.
Я точно рыба на крючке. И если он выскочит, то вместе с внутренностями, оставив меня подыхать в муках. Потеряв первую жену, Талентину, я едва выкарабкался. И теперь знаю: если доведётся второй раз полюбить, смерти любимой не переживу. Пусть ни одна из последующих трёх жён не тронула моего сердца, внутри леденеет от мысли снова испытать подобную боль…
И не нашлось ни одного шамана, который мог бы помочь, кто бы владел этой проклятой древней магией, поставившей крест на моей жизни. Ведь я даже умирающую или больную женщину в жёны взять не могу — браслет таких не принимает. И что мне теперь, делать? Обрекать кого-нибудь на смерть? Фактически самому убить?
Словно мне мало кошмаров с четырьмя покойными жёнами.
А император торопит: женись, государственные дела важнее женщин. Ещё и пошучивает, что меня можно женить в зависимости от политической ситуации: надо с одними породниться — пожалуйста, а через пару лет можно с другими кровь мешать.
Нескольких кандидаток выбрал.
Одна — дочь старого коммерсанта, через которую мне бы законно достались его деньги, акции железных дорог и Черундской торговой компании.
Другая кандидатка могла улучшить отношения с маленьким княжеством Лельским. Император хотел использовать их морские порты для стоянки и ремонта военных кораблей. А через пару лет наша война с соседней с ними Галлардией закончится, тогда, мол, ничего страшного, если я опять овдовею. От императорского юмора иногда хочется подать в отставку.
Но ведь не подам.
И придётся выбирать, какую девушку сводить в могилу.
Пальцы скользили по кромке размыкающегося браслета. Дурная мысль лезла в голову: может, оно того не стоит? Совесть у меня вёрткая, как у хорошего политика, но даже у её изворотливости есть предел.
Ведь теперь я точно знаю, что моя жена обязательно умрёт.
Как поступить?
Сидя с запрокинутой головой и закрытыми глазами, я прислушивался к себе.
Я мог убить виновного.
Мог уничтожить врага родины.
Но обречь на смерть девушку… Осознанно… Жить с ней, делить постель, смотреть в глаза и понимать, что моё проклятие неумолимо её убивает. И так год или два… в непрестанном ожидании смерти.
Жениться на преступнице? Нервно фыркнул: я первый министр Алверии и не могу так позорить страну.
Я тёр, тёр и тёр размыкающийся браслет.
Невыносимо.
Шесть лет я занимал пост министра внутренних дел, не пора ли остановиться?
Конечно, я собирался служить до старости, но… Настолько ли я хороший министр, чтобы ради сохранения должности убивать ни в чём не повинную женщину?
Неужели никто, кроме меня, с управлением не справится?
Император говорил, я единственный подходящий длор, но…
Настолько ли я достоин?
Я поморщился.
Война с Галлардией меня выматывала, хотя я не военный министр: с каждым днём напряжение в стране усиливается, не хватает рабочих рук, растёт преступность. И от бесконечных собраний министров, обсуждений, изучения документов, консультаций, бессонных ночей за работой голову словно окутал дым. Разум задыхался. Впервые со смерти Талентины я желал знака, какого-нибудь небесного подтверждения правильности выбранного пути.
Я просто тешу свои амбиции?
Или нужен стране?
Имею право уйти с поста в столь трудный для родины час?
В праве ли отбирать жизнь, чтобы остаться?
Я думал об этом год. Думал по-разному. И ответа не нашёл.
Быть палачом я не желал.
Но оставить пост, кроме которого в моей жизни ничего нет?..
В мысли ворвался крик. Карета дёрнулась. Хрустнула пробитая стенка.
Что-то твёрдое, пройдя сквозь неё на уровне моего горла и груди, намертво придавило меня к спинке сидения. Это были рога.
Сдавленную шею жгло, воздуха не хватало.
Кричала охрана.
Нападение!
Кто посмел?! Вспышка собственной магии хлестнула по нервам, я охватил пространство вокруг кареты кольцом чёрного пламени и замкнул неизвестного врага.
Пять торчавших из стенки рогов задёргались, притискивая к сидению ещё сильнее, удушая. Родовая магия вдруг отказалась пропустить меня в тень.
До истечения срока ещё шесть дней! Почему она предаёт сейчас, когда так нужна?
Схватившись за рог, я попытался оттеснить его от горла.
Глава 3
Будь прокляты условия владения и наследования! И магия, которая предаёт в самый неподходящий момент! Даже чёрное пламя снаружи погасло.
Отталкивая рога, я вдруг осознал, что сейчас могу умереть. Вот так, просто…
Сквозь крики охраны донёсся знакомый голос:
— Не стреляйте! Это случайно получилось! Я ничего плохого не хотел… Это… я не виноват!
Я выдохнул.
Рога со скрипом убрались наружу.
— Министр, прости! — голосил на улице один, цензурно его не назовёшь, изобретатель.
У меня резко, до звона в ушах заломило виски.
Только этого чуда не хватало.
И это знак, о котором я мечтал?
«Знак» продолжал уверять:
— Я правда не виноват, это… У меня рука дрогнула.
Он вроде умный, а оправдания у него всегда глупые. Лаборатория взорвалась — рука дрогнула. Все книжные полки в библиотеке по цепочке упали опять же потому, что рука дрогнула.
И меня чуть на рога своей химеры не нанизал из-за дрогнувшей руки!
Напомнив себе, что император обещал опекать эту ходячую неприятность, я опустил рукав на браслет, ударом распахнул дверцу и выскочил на запруженную улицу.
Офицеры сопровождения сдерживали любопытных прохожих. Несколько держали на прицеле Лавентина, но я дал отмашку, и они опустили пистолеты.
Шестилапая коричневая вся в рогах химера, чуть не превратившая меня в труп на шампуре, потупила восемь глаз.
В двуколке за её спиной лохматый Лавентин чесал затылок. Робко улыбнулся:
— Прости, я не хотел…
Горло болело, я хрипло отозвался:
— Не хотел меня убить? Не верю. Твои действия, знаешь ли, квалифицируются как государственная измена.
— Это случайность.
И сидел он весь такой наивный, глазками светлыми хлопал. Беззаботный, никем не проклятый, почти вольный в выборе спутницы жизни…
Во мне полыхнул гнев:
— Слезай!
— Но я тороплюсь…
— Слезай немедленно! — я стиснул кулаки. — Сию секунду!
Он слезал, а я отчитывал:
— Ты чем думал, когда на своей зверюге нёсся сломя голову? Ты меня чуть не убил, понимаешь? Два сантиметра левее — и я был бы трупом!
— Прости…
— У трупа моего ты бы тоже прощения просил? А в суде что делал? Как бы оправдывался?
— Как обычно, — тихо отозвался Лавентин.
И я вздохнул, накрыл глаза ладонью, покачал головой.
Он когда-нибудь повзрослеет?
Сквозь свои размеренные вдохи я слушал рокот голосов. Конечно, не каждый день посередине улицы министр внутренних дел устраивает выволочку зарвавшемуся длору.
Надо это чудо уму разуму учить. Я опустил руки и приказал:
— В тюрьму.
— Что? — захлопал ресницами Лавентин.
— В тюрьму ты сейчас сядешь. Дня на три, — немного хрипло пояснил я. — А если к концу этого срока не отучишься твердить «не виноват», то на все шесть.
— А потом? — Лавентин моргнул.
Иногда казалось, он обладает магией очарования, хотя наследовать её не от кого. Я тряхнул головой, избавляясь от желания простить это великовозрастное дитя, и отчеканил:
— Если не исправишься, то даже если я уже не буду министром, ты продолжишь сидеть в тюрьме.
Подумав, Лавентин ошеломлённо уточнил: