Но есть способ её спасти: это же моё проклятие. Умру я — не станет и его.
Я выпил вино, которого оказалось удручающе мало. Меня снова мутило. Хотелось выцарапать из груди леденеющее сердце.
1…4
СЛЕД.ЧАСТЬ
— Лавентин, — пророкотал император, поднимаясь из кресла. — Чтобы больше никогда ни разу ты даже не думал что-нибудь такое сотворить. Ты чем думал?!
— Интересно было.
Лавентину всё интересно.
— Интересно ему! — Император швырнул ручку на стол. — Ты весь род мог, ты… — Тяжело дышащий император опасно багровел. — У тебя никаких понятий, никакой ответственности, ты!.. — Он схватился за сердце. — Вон! С глаз моих вон.
Я бросился к нему. Лавентин потащил жену к двери, на ходу обещая вызвать врача.
— Источник! От источника кусочек отколол! Да… это… — причитал задыхавшийся император.
У меня не было слов. И возмущённые возгласы императора я едва слышал, поглощённый внезапной мыслью о том, что единственным способом спасти Лену может оказаться моя смерть.
Глава 33
Тосковать и трепетно ждать встречи я разучилась ещё в средней школе, когда отец за полгода не удосужился ни разу меня навестить, хотя обещал забирать к себе на выходные, а потом через выходные. С тех пор ожидание стало механическим процессом, задействовавшим эмоции только в одном случае — если из-за чьего-то опоздания рисковала опоздать я.
Я забыла, каково это — изнывать от нетерпения, волноваться, трепетать в предвкушении момента, когда ожидание наконец закончится облегчением, счастьем.
Тем приятнее и беспокойнее было ждать Раввера, ведь я знала, что помимо тысяч роковых случайностей его могут подстерегать враги.
«Он говорил, что будет поздно», — напоминала себе, расхаживая по просторной комнате с видом на нарисованные виноградники.
«Надо поспать», — думала, забираясь в огромную кровать.
А беспокойство росло.
— Пока ваш браслет цельный — с хозяином всё в порядке, — сказала из стены Саранда.
И теперь, расхаживая по комнате или лёжа в постели, я постоянно трогала браслет, проверяла все плетения — целые, гладкие. А усталость придавливала к постели, одолевала…
В полуспящем разуме тревожные мысли о безопасности Раввера вставали чёрными тенями, всплывали сумрачными образами: Раввер наливал в стакан воду из графина, пил, бледнел и с остановившимся взглядом и синеющими губами падал на пол. Вскрикивая, я просыпалась, лихорадочно проверяла браслет, без сил падала на подушку, и в сумрачном мире снов начинался очередной кошмар: Раввер выходил из дома, и меткий выстрел прошивал его грудь, алая кровь растекалась по дорожке. Беззвучный крик рвался из груди, выбрасывая меня в реальность. Я опять падала в забытье, где Раввера травили, перерезали ему горло, били камнем по затылку, стреляли, взрывали.
На грани сна и бодрствования меня лихорадило от ужаса, тело казалось слишком тяжёлым, словно, это я отравлена, убита, попала в ловушку, и выхода нет…
***
Показывать Лавентину спрятанные в кристаллах трупы я сначала не собирался, но не выдержал — требовалось с кем-то поделиться, посоветоваться, а император…
Он злился на Лавентина и моё упрямство («Я же о вас беспокоюсь, — жаловался император, хлебая разбавленные в воде сердечные капли. — А вы ведёте себя, как дети, упрямитесь. Не понимаете, что для вас хорошо»), последнее время в нём слишком часто брала верх старческая ворчливость. Он бы меня не понял.
Глядя, как Лавентин осматривает осколки источника магии рода Какики и скрытый в нём труп, я хотел одного — напиться. До потери сознания, только бы не думать об этом, об угрозе Лене, о предложении императора, о том, что мне, возможно, придётся умереть. И я совсем не уверен, что способен уйти из жизни сам.
Но если Лавентин не найдёт иного способа спасти Лену, останется только этот. Я потёр лицо руками.
И ещё плохо, что Лавентин узнал о тайном убежище. Он не осудит, но я чувствовал себя крайне неловко от осознания, что ему известен этот мой странный, даже неприличный секрет: где это видано, чтобы главы рода себе норы под землёй рыли?
Всё шло наперекос. Моя жизнь резко перевернулась и помчалась неведомо куда.
Лавентин застыл над обломками. Для него всё это — просто любопытное исследование. И с женой своей он волен куда угодно ходить, на крыльце с ней чуть не в обнимку стоять, остаться с ней, если пожелает. Всё ему простится. Счастливчик…
Подойдя ближе, я тоже уставился на мумию, но думал о Лавентине: ему всегда всё было позволено, и теперь он без страха переступал любое ограничение, ведь на нём не лежала огромная ответственность, он мог позволить себе так много… Изгоняя эти мысли, я смотрел на сморщенные, искажённые останки, вплавленные в теоретически неразрушимый кристалл. Что это такое? Кто? Это иссушённое тело невероятно… пугало. Казалось, чем больше смотрел, тем сильнее меня затягивало в какой-то неведомый омут.
Нужно разорвать эту связь.
Я потянулся за простынёй. Пальцы подрагивали от напряжения. Пить хотелось неимоверно. Стал раскладывать ткань, Лавентин подхватил её, помог накрыть тело. Белое полотно охватило мощи, топорщилось углами осколков.
Напиться и забыться.
— Пойдём, — я кивнул на дверь.
Пока физически и магией запирал убежище, Лавентин топтался рядом. Он и раздражал, и нужен был для беседы. Только я не умел разговаривать откровенно.
Гостиную на первом этаже красным светом заливал рассвет. Взгляд сразу приклеился к дверце бара, я потянулся туда. Лавентин рухнул в ближайшее кресло.
Шеренги бутылок и графинов заманчиво блестели всеми цветами радуги, напоминая о своём волшебном свойстве помогать забывать обо всём. То, что надо. В большой пузатый бокал я щедро налил янтарного креплёного вина.
— Будешь? — спросил из вежливости, но вспомнил, чем обернулась попойка Лавентина, и мотнул головой. — Нет, пожалуй, тебе нельзя. А то ещё что-нибудь натворишь.
С бутылкой и бокалом я добрался до кресла. Изнеможение сковывало мышцы, вино обещало скорое упокоение. Быстро выпив полбокала, я повалился в кресло. Вино плеснулось на ковёр, замарало его пятнами, нарушая гармонию узора. Затирая капли носиком ботинка, я не выдержал, почти выплюнул то, что меня терзало:
— Везде, во всех письменных упоминаниях, в каждой легенде источники называются даром Фуфуна Великого, чем-то неповторимым, недостижимым. А это просто законсервированные трупы.
Лавентин молчал. Проклятье, он что, не поделится своими догадками? Наверняка он придумал несколько объяснений этим трупам. Не хочет говорить? И ладно.
Жаль, я не мог молчать. Слова лезли, вырывались обиженной речью:
— Мы всегда так гордились принадлежностью к длорам, считали это положение уникальным, — я покачал бокалом, — а получается, какой-нибудь простолюдин может законсервировать подходящий труп и тоже стать длором.
Сказал — и в груди разлился холодок. Каждый ли простолюдин? Или всё же наша кровь особенная?
— Вряд ли найти подходящий труп легко, — ответил Лавентин.
— Будь это сложно, секрет происхождения источника не спрятали бы. Придумали бы легенду об основателях рода, обращённых в камни, но ведь нет. Просто вымарали из истории способ, чтобы длоров не стало слишком много.
Я обдумал эту мысль снова, осмотрел со всех сторон. Я должен свято верить в исключительность длоров, а все предположения сводились к тому, что мы… неисключительны.
Лавентин тихо спросил:
— Ты кому-нибудь будешь рассказывать об этой находке?
Уже рассказал ему, но пока безрезультатно. Есть ли смысл говорить другим?
— Не знаю, — признался я. — Все, кто это видел, уже плывут на освоение Новой земли.
— Это почти верная смерть.
Словно я не знаю. Статистику министерства иностранных дел не видел, но примерные цифры знаю из устных докладов Овелодри. Я не заметил, как допил вино. Снова наполнил бокал и, покачивая, посмотрел на свет. Восход придавал вину сходство с разбавленной кровью. «Пей меня, пей», — будто предлагала эта сладковато-терпкая, пьянящая жидкость, накрывавшая разум туманом расслабленности, развязавшая язык:
— Я даже императору ещё не сказал.
— Не думаю, что это произведёт на него сильное впечатление. В нём меньше идеализма длоров, чем в тебе.
А мне казалось, человеческие свойства, идеализмы всякие, находятся вне зоны внимания Лавентина. Но он прав: в императоре меньше идеализма. Зато больше гордости своим происхождением.
— Вероятно, — лениво отозвался я, чтобы не сказать чего-нибудь непозволительного, и поспешно опрокинул бокал.
Сладкая жидкость плеснулась в меня, согревала, но в голове было слишком ясно, чтобы я чувствовал себя хорошо во время откровенного разговора. Вновь наполнил бокал. Втянув носом волнующий запах, начал пить.
— Не знал, что ты столько пьёшь, — вставил Лавентин.
Я пил, призывая расслабленность, покой и беспамятство. Но они задерживались. Я слил остатки вина в пустой бокал, язык зашевелился вроде даже без моего участия:
— На людях столько не пью определённо.
— А не на людях?
В этом весь Лавентин: ты ждёшь одного, а он делает другое. Хотя чего я сейчас от него ждал? Не знаю. Пожалуй, того, что он объяснит вплавленных в источники мумий. Разложит по полочкам, обоснует так, чтобы я не чувствовал себя паршиво.
Во взгляде Лавентина читался вопрос. А, вино… сколько я пью?
— Лучше не считать, так спокойнее, — на редкость честно ответил я.
— Проблемы на работе, — покивал Лавентин.
Он идиот?
— В личной жизни, — пояснил я, и по нервам ударили воспоминания о разговорах с императором. — Во многом благодаря тебе. Ты понимаешь, что при моём положении в обществе, стране и даже на международной политической арене мой брак должен быть соответствующим? Жена должна иметь хорошие связи или хотя бы достойную родословную.