Раввер высвободил волосы из-под воротника и процедил:
— Я уже не знаю, кого подозревать. Все… — на миг он застыл. — Все предают.
Я смотрела на его спину, на срывавшиеся с рук и плеч чёрные всполохи, на струившийся от висков дымок. Страшная тоска сдавила грудь. И до ломоты в сжатых кулаках захотелось, чтобы Раввер хоть на мгновение расслабился и повернулся ко мне, заметил меня, понял, что я не хочу быть этими предающими всеми.
Но если Раввер это поймёт, проклятие, подкреплённое его добрыми чувствами, наверняка усилится…
***
Гнев взбодрил, помог избавиться от неуместной нежности.
Следовало сохранить эту злость — с ней легче, проще перенести близость Лены, проще будет от неё и её заботы отказаться.
Поддерживая в себе раздражение, — не сказала об Эоланде! Мешала работе! — я пытался изгнать волнительно приятное осознание, что Лена обо мне беспокоилась.
Волновалась за меня.
Тряхнув головой, стал торопливо застёгивать фрак: скорее собраться, скорее сбежать, пока не расклеился, пока не распустил сопли, как мальчишка.
Провёл ладонями по волосам, приглаживая их, и, не оглядываясь, направился к двери:
— Только не показывайся Эоланду.
Надо было придумать, как объяснить своё появление в парке, ведь духи не должны замечать Эоланда… Скажу, что прогуливался. Отлично, просто отлично.
На полпути к двери из спальни остановился. Так тошно стало, противно от своего поведения.
Я не мог просто уйти.
Круто развернувшись, вернулся в ванную: Лена по-прежнему сидела в воде, на ресницах дрожали капли слёз. Стыд захлестнул меня удушливой волной. Подойдя, я присел на корточки, накрыл ладонями руки Лены, судорожно сжимавшие край ванной.
Губы Лены вздрагивали, и эта дрожь, эта почти детская в своей искренности обида, взгляд испуганного зверька, отозвались болью в сердце, сжали горло спазмом, помешав произнести безликое «Прости».
Я утёр слёзы Лены. Поцеловал её в лоб. Поднимаясь, помог подняться ей. Обнял её и потянул из ванной. Вода шумно капала, пробиралась сквозь ткань к коже.
— Ты, — прошептала-всхлипнула Лена, — должен идти.
Вытащив её на мягкий коврик, я потянул с плеч мокрый пеньюар. Лена дрожала. Я должен ощущать лишь вину и нежность, но скольжение ладонями по влажной, облепившей тело ткани безумно возбуждало. Сердце забилось глуше. Мышцы наливались тяжестью — горячей, чувственной. Я очертил на мокрой сорочке соски. Потянул её вверх.
Лена задышала чаще.
Она осталась передо мной нагая, на коже встопорщились мурашки. Хотелось обнять, прижать к себе. И только чмоканье сушильщика помогло удержаться от этого порыва.
На кресле появилась новая одежда для меня, сорочка и пеньюар для Лены.
Можно было уже уходить, но я взял сорочку из нежнейшей ткани и разложил, помог немного заторможенной, покрасневшей Лене надеть её. И пеньюар.
На этот раз:
— Прости, — получилось легко и естественно. — Не стоило на тебе срываться, это недостойно длора.
Кивнув, Лена загородила пунцовое лицо потоком золотистых волос.
Приложив ладонь к своей груди, я Тленом изгнал воду из одежды и обнял Лену. Судорожно вздохнул — такое счастье вдруг накрыло меня, такая нежность и желание всегда быть рядом, и не отпускать, и защищать. Глаза защипало от навернувшихся слёз, я хотел что-нибудь сказать, но не мог, оглушённый непривычными чувствами.
И вдруг догадался, почему браслет вёл себя так спокойно: чувствовал, что и без него меня тянет к Лене, тянет сильнее плотского желания, и это… пугало.
Ужас окатил холодом, возвращая зрение, слух, способность мыслить.
Этими объятиями, вольницей чувств я себе и Лене делал только хуже.
— Прости, — еле слышно прошептал я. — Мне надо идти. А ты ложись спать. Я увезу Эоланда.
— Раввер…
Накрыв её губы ладонью, я склонился и поцеловал Лену в лоб:
— Не надо, ничего не говори, — опять становилось трудно дышать и думать. — Проклятье — помни о проклятье. Если оно тебя убьёт, я… вряд ли смогу с этим жить. Даже ради Алверии.
Лена снова попыталась сказать, но я крепче надавил на её губы.
— Пожалуйста, не делай мне больно.
Она застыла. Затем неуверенно кивнула. Не глядя на неё, я попятился, торопливо вышел из ванной. От двери в коридор вернулся к столу за папкой с документами.
Стоя в дверном проёме, Лена наблюдала за мной. Я слышал её сбивчивое дыхание, ощущал манящий и обвиняющий взгляд. Больше всего на свете, больше информации об убийце Какики и Кордолии, я хотел вернуться к Лене, обнять её, уткнуться носом в волосы и снова ощутить то пьянящее всепоглощающее счастье.
Но разумнее бежать от неё как можно дальше: когда привыкаешь к серым краскам, яркие цвета причиняют боль. Они безжалостно напоминают о том, чего не может быть в монохромном мире одиночества.
На парк упали холодные красные отблески восходящего солнца. Потребовалось время, чтобы прийти в себя, но щемящая нежность осталась торчать занозой в сердце, снова и снова возвращая в объятия Лены, к словам, которые я хотел, но не должен ей говорить.
Она ни в чём не виновата: это моё проклятие, моя вина, если можно так сказать.
Или вина самой Алверии в том, что она развилась на земле, которая не способна её прокормить.
Впереди розовела беседка. Я тихо вошёл в холодную серо-фиолетовую тень. Эоланд свернулся на скамейке, прикрыв ноги пачкой потрёпанных газет и подложив локоть под голову. Спал спокойно, как дитя, и жгучая зависть хлестнула меня раскалённой плетью: он пытался меня убить, а теперь не чувствовал ни малейших угрызений совести.
Резко приблизившись, я схватил Эоланда за шиворот и сдёрнул со скамьи. Громко шлёпнувшись, шурша газетами и ругаясь, Эоланд огляделся, заметил меня и вдавился под скамью:
— Раввер, ты живой?
— А не должен быть? — обманчиво ласково уточнил я.
Опомнился: надо изображать случайную встречу и неведение о яде в графине воды.
— Я боялся, что дядя Вероний тебя убьёт, — невинно посмотрел на меня Эоланд.
Захотелось плюнуть в его наглое, блеклое лицо.
— Он убил Кордолию, — Эоланд шмыгнул носом. — Это точно он.
— Доказательства?
— А кому ещё это выгодно?
— Тебе, если ты хотел сменить жену.
— Я? — Эоланд выбрался из-под скамьи и ударил кулаком в плоскую грудь. — Да я обожал Кордолию, она… она… просто совершенство! — Он хныкнул, снова шмыгнул носом и утёр сопли. — Я бы ни за что не причинил ей вред.
В моём сознании обожание Кордолии никак не вязалось с тем, что Эоланд мне и её предложил, и себя. Впрочем, я много чего не понимал в современных свободных нравах.
— Так вот, Раввер, — Эоланд, постреливая глазами, пошёл на меня. Я попятился. — Я уверен, что следующим в списке дяди стою я. Защити меня.
— Сидел бы в тюрьме, — наткнувшись на столбик у входа в беседку, я обошёл его, выступил в сад. Меня терзало смутное предчувствие, что Эоланд попытается предложить себя более настойчиво, как делали некоторые просительницы. И если припадающих ко мне девиц я ещё мог снести, то кузен стал бы слишком большим испытанием терпения.
— Спаси меня, — Эоланд молитвенно сложил руки и бухнулся на колени. По его розовым щекам хлынули слёзы. — Ты моя последняя надежда. Защити. — Он бодро пополз ко мне. Похоже, у него большой опыт ползания на коленях за жертвами соблазнения. Я отступал. — Молю. Я на всё согласен.
— В армию служить пойдёшь? — внезапно спросил я, хотя, конечно, ни в какую армию его отправлять не собирался: не надо мне такого позора.
Эоланд округлил глаза:
— Как ты можешь? Мы же родственники!
Так и хотелось спросить: а яд подсыпать — это по-родственному?
— Раввер, ну почему ты убегаешь? — Эоланд нахмурился. — Ты же меня хочешь.
Я чуть не поперхнулся:
— С чего ты взял такую глупость?
— Дядя Вероний сказал. Говорил, у тебя с юности такие наклонности, потому-то ты так долго и не женишься после вдовства. И мало денег даёшь, чтобы я пришёл и предложил себя в обмен на деньги на карманные расходы.
— Знаешь что? — сердито спросил я. Эоланд отрицательно мотнул головой. — Он жестоко тебя обманул.
И что мне с этим идиотом делать? Убил он жену или нет — надо ещё доказать. В тюрьму его сажать, как показала практика, бессмысленно. В дом тоже нельзя — с Леной может столкнуться. Отпускать опасно. А мне нужно время, чтобы со всем разобраться.
Вот куда Эоланда деть?
— Э-это не смешно, — дрожь в голосе Эоланда звучала нежнейшей музыкой.
Пусть помучается, поразмыслит над своим поведением. В подсыпании яда признается, в конце концов.
Или в убийстве Кордолии.
Я сглотнул. Не хотелось верить, что мой кузен, длор одного со мной рода, формально — мой подопечный, убил жену.
И не хотелось, чтобы дядя Вероний оказался убийцей.
Но кому ещё выгодна смерть Кордолии?
Сквозь прутья решётки на окошке двери просунулись тонкие белые пальцы Эоланда. Свет повешенной у косяка лампы блестел на полированных ногтях.
— Кто тебя выпустил? — строго спросил я.
Вдали капала вода.
— А если трубы прорвёт и меня затопит? — простонал Эоланд. — Выпусти, я всё расскажу.
— Рассказывай. А я подумаю, выпускать тебя или нет.
— Это похищение. Это противозаконное удержание.
Я сложил руки на груди:
— А мне кажется, тебе здесь самое место.
— Почему это? — Эоланд притиснул лицо к решётке. — Я не сделал ничего плохого. Я жертва заговора. Меня хотят убить, а ты…
— Спрятал тебя в надёжном месте, — коварно улыбнулся я.
Идея запереть дорогого кузена в катакомбах под старым министерством была, мягко говоря, незаконна, но… куда же его ещё деть?