ффенберг 1-й – «прикрывая с своим эскадроном отступление отряда, многократно атаковывал и опрокидывал неприятеля». Поручик барон Оффенберг 2-й – «бросался неоднократно с полуэскадроном на неприятельские эскадроны и в оные врубался столько же искусно, как и храбро». Шеф Киевского драгунского полка, полковник Эмануель – «16 августа прикрывал своим отрядом отступление ариегарда 2-й Западной армии и, будучи атакован, дал отпор неприятелю». Прапорщик Зельмиц 1-й – «при отступлении отряда 16 августа неоднократно с отряженными фланкерами опрокидывал неприятеля, шедшего в обход против левого фланга по дороге, ведущей от Ельни, и тем на долгое время обеспечил полк, пока не послано было туда подкрепление».[158]
Эммануэль (Мануилович) Георгий (Егор) Арсеньевич: «Участвовал в делах против французов в кампаниях 1805–1807 гг. Получил чин полковника 6 января 1809 г. и назначен шефом Киевского драгунского полка. В Отечественной войне находился в арьергарде 2-й Западной армии, был в боях при Мире, Салтановке. Определенный в прикрытие Шевардинского редута, участвовал с полком в общей кавалерийской атаке на французов 24 августа. Отличился и был награжден орденом Св. Георгия 4-го кл. Из-за полученного ранения в грудь был вынужден оставить армию и направиться на излечение в г. Владимир. В сентябре (на самом деле, как видно из «Боевого календаря…», уже 16 августа он был в деле – В.У.) 1812 г. вновь вернулся к командованию полком, с которым сражался против неприятеля под Малоярославцем и Вязьмой. Произведен в генерал-майоры 26 декабря 1812 г. В 1813–1814 гг., находясь в заграничных походах, участвовал в делах под Бауценом, Лейпцигом, Реймсом, командовал летучим отрядом и затем кавалерией авангарда корпуса А. Ф. Ланжерона в Силезской армии. За мужество и храбрость, проявленные в бою с французами 8 августа 1813 г. при г. Левенберге, Эммануэль был пожалован орденом Св. Георгия 3-го кл. Участие во взятии Парижа принесло ему чин генерал-лейтенанта». (с. 625–626)
«Генералу Барклаю, которого армия громко обвиняла в предательстве, был необходим преемник. Солдаты, больше не имея к нему доверенности, отдали ее слепо и с обычным в подобных чрезвычайных обстоятельствах энтузиазмом новому главнокомандующему, присланному им Императором. Генерал Барклай показал себя выше клеветы, он с ревностью исполнял роль подчиненного, после того как был начальником, и в Бородинском сражении сумел заслужить общее одобрение, подавая пример деятельности и самого неустрашимого мужества».[159] И этим приемником был назначен Михаил Илларионович Кутузов.
Незадолго до приезда Кутузова в армию Барклай писал Императору: «Не намерен я теперь, когда наступают решительные минуты, распространяться о действиях армии, которая была мне вверена. Успех докажет: мог ли я сделать что либо лучше для спасения Государства? Если бы я руководим был слепым, безумным честолюбием, то, может быть, Ваше Императорское Величество изволили бы получать Донесения о сражениях, и не взирая на то неприятель находился бы под стенами Москвы, не встретя достаточных сил, которые были бы в состоянии ему сопротивляться».[160]
Царево-Займище, «17-го прибыли туда обе Армии. Позиция была очень выгодна, Армии были расположены не в большом пространстве, имели пред собою открытое место, на коем неприятель не мог скрывать своих движений. В 12-ти верстах от сей позиции, позади Гжатска, была другая, найденная также удобною. Генерал Милорадович донёс, что прибудет 18-го числа к Гжатску с частию своих резервов. Все сии причины были достаточны к уготовлению там решительного сражения… Инженерам обеих Армий было немедленно предписано устройство нескольких редутов на фронте и флангах…».[161]
Мнение начальника штаба генерала Ермолова: «Около селения Царево-Займище усмотрена весьма выгодная позиция, и Главнокомандующий определил дать сражение. Начались работы инженеров, и армия заняла боевое расположение. Места открытые препятствовали неприятелю скрывать его движение. В руках наших возвышения, давая большое превосходство действию нашей артиллерии, затрудняли приближение неприятеля; отступление было удобно. Много раз наша армия, приуготовляемая к сражению, переставала уже верить возможности оного, хотя желала его нетерпеливо; но приостановленное движение армии, ускоряемые работы показывали, что намерение Главнокомандующего решительно, и все возвратились к надежде видеть конец отступления».[162]
17 августа в Царево-Займище прибыл М.И. Кутузов: «Барклай-де-Толли, не показывая обиды, отдал положенный рапорт. Он тяжко переживал, что его не понимают ни при дворе, ни – особенно – в армии, страшился, что отмена его тактики отступления даст Бонапарту решающий козырь и приведёт к потере боеспособности армии в неравной битве».[163]
«Кутузов осмотрел позицию при Цареве-Займище, нашёл её выгодною и ускорил работы по её укреплению, но на следующий день неожиданно отдал приказание для отступления к Гжатску».[164]
Вот как объяснял Кутузов, свой отказ принять сражение в Цареве-Займише: «По прибытии моём в город Гжатск, нашёл я войска отступающими от Вязьми и многие полки от частых сражений весьма в числе людей истовщившимися, ибо токмо вчерашний день один прошёл без военных действий. Я принял намерение пополнить недостающее число приведёнными вчера генералом-от – инфантерии Милорадовичем и впредь прибыть имеющими войсками, пехоты 14587 ч., конницы 1002, таким образом, чтобы они были распределены по полкам».[165]
Барклай пишет: «17-го августа Князь Кутузов прибыл в Армию. Он позицию нашёл выгодною и приказал ускорить работы укреплений, всё приготовлялось к решительному, как вдруг обе Армии получили повеление идти в Гжатск 18-го числа августа, по полудни». Данное решение было принято в связи с тем, что «толпа праздных людей» и ранее высланных из Армии Барклаем, сумели убедить Кутузова, «что по разбитии неприятеля в позиции при Царево-Займище, слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию. Причина достаточная для самолюбца, каков был Князь, чтобы снять Армию с сильной позиции».[166]
Мнение будущего декабриста, генерала М.А. Фонвизина: «Кутузов, приняв начальство, потому только приказал армии отступить от Царево-Займища, что при этом селении превосходную позицию для генеральнаго сражения выбрал его предместник. Армия отступила к селению Бородино – 16 верст не доходя до Можайска, и тут новый главнокомандующий решился встретить грудью армию Наполеона и сразиться с ней. Наша армия, более нравственно, нежели физически утомленная продолжительным отступлением, столько же желала решительнаго сражения, сколько и Наполеон. Войска наши с восторгом приняли новаго главнокомандующего и предместник его, достойный Барклай-де-Толли, великодушно согласился служить под его начальством».[167]
Е.В. Тарле отмечает, что «позднейшая военная критика,…самую позицию, намеченную Барклаем при Цареве-Займище, нашла все-таки более. выгодной сравнительно с бородинской позицией».[168] Мнение Л.Н. Толстого о выбранной позиции у Бородина. «Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение. Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24-го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26-го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле. Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему-нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте».[169]
Верещагин писал: «Нужно заметить, что к назначению Кутузова, встреченному радостно общественным мнением, многие, близко знавшие старого генерала, отнеслись недоверчиво; так, пылкий Багратион, всячески порочивший прежде Барклая, назвал теперь нового главнокомандующего «мошенником, способным изменить за деньги».[170] Без восторга встретили Кутузова «такие герои войны, как М.А. Милорадович, считавший его «низким царедворцем»; Д.С. Дохтуров, относивший Кутузова к «малодушным людям»; Н.Н. Раевский, по мнению которого и Кутузов, и Милорадович, и Витгенштейн – все «эти господа – не великие птицы».[171]
С.Ю. Нечаев приводя высказывание историка А. Н. Попова, что «принятaя русским комaндовaнием тaктикa с первых же дней войны нaносилa серьезный удaр по состоянию «Великой aрмии»».[172] Констатирует, «совершенно верный вывод», и спрашивает, «но почему бы вместо aбстрaктного «русского комaндовaния» не нaзвaть имя Бaрклaя-де-Толли? Или, может быть, эту тaктику придумaл и последовaтельно осуществлял кто-то другой?».