Кутузов «решась оставить Москву, но не желая принять на себя одного ответственности в таком деле, созвал к 5-ти часам по полудни Военный Совет».[292] Очередное, «крупное столкновение генеральских амбиций на профессиональной почве состоялось при Кутузове во время исторического военного совета в Филях, решавшего судьбу Москвы. Причем национальный аспект, столь зримый еще совсем недавно под Смоленском, вообще не имел места, хотя именно «немцы» играли все первые роли в генеральских трениях в тот момент. Парадоксальный факт: позицию на Воробьевых горах выбрал и предложил К. Ф. Толь, а главными спорщиками-оппонентами по уже неоднократно поднимавшемуся вопросу «сражаться или отступать» стали Барклай и Беннигсен. Генералы с русскими фамилиями как будто забыли об их этнической принадлежности и в весьма драматической ситуации вынуждены были присоединиться к одной из точек зрения, высказанной «немцами».[293] Следует напомнить, что и на прежних военных советах, те или иные предложения выдвигались тоже «немцами» и ими же опровергались или принимались, а «этнические» русские «присоединялись к одной из точек зрения».
На совете в Филях, Барклай сказал: «Главная цель заключается в защите не Москвы, а всего отечества, для чего прежде всего необходимо сохранить армию. Позиция (на Воробьёвых горах) невыгодна, и армия подвергается несомненной опасности быть разбитой. В случае поражения всё, что не достанется неприятелю на поле сражения, будет уничтожено при отступлении через Москву. Оставлять столицу тяжело, но если мужество не будет потеряно и операция будет вестись деятельно, овладение Москвой, может быть, приведёт неприятеля к гибели. Оставление Москвы не будет неожиданностью для Государя, и он, конечно, одобрит отступление».[294]
Не смотря на то, что Барклай-де-Толли 1-го сентября не отвечал уже за судьбу объединённых армий, но она его волнует и он пишет Ростопчину: «…покорнейше прошу вас приказать принять все нужные меры для сохранения спокойствия и тишины, как со стороны оставшихся жителей, так и для предупреждения злоупотреблений войск, расставляя по всем улицам полицейские коианды, дабы ни один чиновник армии, ниже солдаты, не могли в дома заходить и ни под каким предлогом не отставали б от мест своих. Для армии же необходимо нужно иметь сколь можно большее число проводников, которым все большия и просёлочные дороги были б известны, и я надеюсь, что ваше сиятельство не оставите армию без оных».[295]
Сам Барклай де-Толли «оставался у Яузского моста, пропуская мимо себя войска и стараясь поддержать в них порядок. Его деятельность и терпение в сей день были чрезвычайны. Восемнадцать часов сряду оставался он на коне, разослав своих адъютантов с казачьими командами по всем улицам, где проходили войска, для ускорения их марша и для сбора отсталых».[296] Левенштерн вспоминает: «Каждому из нас был дан отряд казаков для того, чтобы выгонять солдат из кабаков и погребов и не допускать их в дома. Казаки задерживали всех тех, кто нес бутылки с водкою и наливками, и разбивали бутылки пиками. Благодаря этим мерам Барклаю удалось спасти войска от неминуемой гибели, и они выступили из города в величайшем порядке».[297]
По мнению В. Верещагина, Ростопчин «был прямо обманут Кутузовым, клявшимся своими сединами, что «скорее умрет, чем сдаст Москву». «Когда паны дерутся, – говорит пословица, – у холопцев чубы болят», – за недоразумение между главнокомандующими поплатились жители Москвы. Застигнутый врасплох, граф Ростопчин принужден был «faire bonne mine au mauvais jeu»(сделать хорошую мину при плохой игре) и, в противность прежним уверениям и похвальбам, успел только наскоро озаботиться раздачею народу оружия из арсенала – лишь бы оно не досталось неприятелю – выливанием на улицы водки из бочек и т. п. да выездом близких лиц и своей собственной особы».[298]
Москву жгли не стихийно, а по приказу генерал-губернатора Ростопчина. В Государственной публичной библиотеке хранится официальное донесение пристава Вороненки, в Московскую управу благочиния, господину экзекутору Андрееву. Вороненкин пишет, что Ростопчин «2 сентября в 5 часов пополуночи поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат… и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера…».[299]
По поводу сдачи Москвы, Барклай писал императору: «Одному только высшему начальству известны причины отступления победоносных армий наших от Бородина, Отступление сие и невыгодная позиция под самою Москвою были следствием, что к оскорблению общему и особливо к оскорблению храбрых воинов наших, с неслыханным мужеством под Бородиным подвизавшихся, оставили мы врагу нашему Москву. С самого занятия её не мог он предпринять против нас ничего решительного и, как известно, мыслил более о прекращении, нежели о продолжении войны. Вот неоспоримое доказательство до чего ослабел он от сражения Бородинского и какие предстояли нам над ним выгоды с удержанием места сего! Но и теперь не ушло ещё время совершить намерение наше – враг уже в сетях и должен быть погребён в землю, на которую дерзнул он ступить нагло».[300]
Кутузов всю вину за сдачу Москвы, решил переложить на Барклая, закончив донесение Александру словами: «Пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества. Впрочем, Ваше Императорское Величество, всемилостивейше соизволите согласиться, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска». (Бумаги, относящ. до Отеч. войны, изданные Щукиным, ч. I, стр. 95–96.) Последняя фраза в донесении, заключавшая намек на Барклая, часто служила обвинением со стороны современников против Кутузова. Порицает Кутузова за намерение «набросить невыгодный свет» на Барклая в своих записках Ермолов. Но особенно резко отозвался Жозеф де-Местр в своем донесении сардинскому королю 2 июня 1813 г. Отзываясь вообще чрезвычайно строго о Кутузове, отрицая за ним какие-либо заслуги (про Бородинскую битву он говорит: «битвою распоряжались собственно Барклай, искавший смерти, и Багратион, нашедший ее там»), Жозеф де-Местр писал о конце реляции Кутузова: «Какая низость, какая гнусность! Чтобы называть вещи их настоящим именем, мало преступлений подобных тому, чтобы открыто приписать весь ужас гибели Москвы генералу Барклаю, который не русский и у которого нет никого, чтобы его защитить» («Р. Арх.», 1912, I, 48)».[301]
16-го сентября Кутузов издаёт приказ «о присоединении Второй армии к Первой Западной. Начальство над пехотными корпусами: 2-м, 4-м, 6-м, 7-м и 8-м и кавалерийскими Меллера-Закомельского, Корфа и Васильчикова было вверено Барклаю-де-Толли,… Артиллерийская часть поручена генерал-майору Левенштерну; инженерная – генерал-майору Ферстеру…К сожалению, – пишет Богданович, – новое устройство штаба армии не принесло ожидаемой пользы. Барклай-де-Толли носил только звание главнокомандующего, между-тем как приказания по вверенным ему войскам отдавались и исполнялись без его ведома…приказания отдаваемые различными лицами противоречили одно другому; никто не мог дать верного отчёта о распределении войск…».[302]
19 сентября: «Неприятель потянулся всеми силами своими на наш левый фланг и стал переправляться в брод через бывшую тут речку, чтобы занять потом дорогу, идущую из Экау. Генерал-Майор Вельяминов препоручил оборону сего фланга Полковнику Графу Галатею. Первые два покушения были скоро отражены стрелками Литовского пехотного полка и казаками Подполковника Лощилина полка. Неприятель усиливаясь беспрестанно, наконец в третий раз переправился в брод и намеревался занять дорогу из Экау, но нашею артиллериею под командой Поручика Гербеля, казаками Подполковника Лощилина и посланным на подкрепление сего фланга батальоном Невского (пехотного) полка был с дороги прогнан и опрокинут за речку,… Генерал-Майор Вельяминов отдает совершенную справедливость за успех сего дела Полковнику Графу Галатею, а также особенно рекомендует отличившихся Полковников Турчанинова и Шеля, Подполковника Кузмина, артиллерии Поручика Гербеля».[303] В этот же день, «посланными от Генерал-Адъютанта Барона Корфа казацкими партиями разбито несколько неприятельских эскадронов и взято в плен 102 человека».[304]
На месте, где было село Тарутино, и в «окрестностях оного явился новый город, которого граждане – солдаты, а дома – шалаши и землянки. В этом городе есть улицы, площади и рынки. На сих последних изобилие русских краев выставляет все дары свои. Здесь, сверх необходимых жизненных припасов, можно покупать арбузы, виноград и даже ананасы!., тогда как французы едят одну пареную рожь и, как говорят, даже конское мясо! На площадях и рынках тарутинских солдаты продают отнятые у французов вещи: серебро, платье, часы, перстни и проч. Казаки водят лошадей. Маркитанты торгуют винами, водкой… Отдых, некоторая свобода и небольшое довольство – вот все, что тешит и счастливит военных людей!».[305]
Н. Н. Муравьев свидетельствует: «Тарутинский лагерь наш похож был на обширное местечко. Шалаши выстроены были хорошие, и многие из них обратились в землянки. У иных офицеров стояли даже избы в лагере; но от сего пострадало село Тарутино, которое все почти разобрали на постройки и топливо. На реке завелись бани, по лагерю ходили сбитеньщики, приехавшие из Калуги, а на большой дороге был базар, где постоянно собиралось до тысячи человек нижних чинов, которые продавали сапоги и разные вещи своего изделия».