[710] я все еще не пришел «в себя», так что прошу Вас меня еще раз любезно извинить. Особого для пишущейся Вами книги у меня нет, но как только буду чувствовать себя лучше, обязуюсь Вам прислать «эпизоды моей жизни во Французском легионе». Буду писать эпизодами, если чего найдете интересным, корректируйте и употребляйте по Вашему желанию. Скажу только, что по выходу из Легиона я, находясь на корабле, идущем из Алжира во Францию, выбросил в море все свои медали, а как только сошел на берег, сжег свою военную форму и напрочь порвал все связи с военщиной. Имел десяток фотографий легионного периода, но раздал желающим, и если чего найду, то пришлю Вам. Если Вас не затруднит, будьте любезны мне прислать вырезки из газет и журналов, о которых Вы упоминаете.[711] С искренним и дружеским приветом, Костя Левинский. P.S.: В дальнейшем называйте меня просто «Костя».
Письмо второе Левинского К.Г. Балмасову С.С. от 18 июля 2002 г. Данный документ хранится в личном архиве автора «Дорогой друг Сергей! Мне стало немного легче, и напишу Вам некоторые подробности о том, как я попал во Французский иностранный легион. Сначала о том, какая была у нас «обстановка». В 1944 г. я бежал из концлагеря и присоединился к наступавшим американцам. С ними и встретил победу. Будучи во вспомогательном батальоне американских вооруженных сил на юге Франции, совершенно того не ожидая, встретил своего троюродного брата. Он был лейтенант, бывший командир батальона, попавший в плен со своим полком в начале войны. Вместе с уцелевшими солдатами и офицерами полка он репатриировался на Родину. Под наплывом чувств и находясь в собственной среде между «офицерами», я согласился ехать с ними, т. к., по словам добродушных на вид советских офицеров и «уговаривающих» американцев, приехавших увещевать нас вернуться, «все там изменилось»… Иосиф Виссарионович Сталин распускает колхозы… Заживем иначе… Но не теряйте из виду, что страна разгромлена, и берите с собой вплоть до нитки-иголки. Это были слова, которые кольнули меня в зад. Ехали, конечно, в переоборудованных из товарных в пассажирские вагонах, но с вагоном-рестораном для «офицерства». Там было положено «вращение» и мне, как «брату офицера». После переезда франко-немецкой границы что-то наши гармонисты приуныли, и песен обычных не стало слышно. Зайдя после переезда франко-немецкой границы в офицерский вагон, я вдруг увидел, что ни у кого из «офицеров», кроме брата Юрки, комбата, не стало погон. Тут я должен вернуться к отправке репатриированных. Американцы, по своему обычаю к смертникам, предлагают им перед смертью все, что угодно, от сигареты до шикарнейшего обеда. Так и для «возвращенцев» было предложено по 2–3 полных комплекта обмундирования. Кроме того, из солдатского ларька дали много разных вещей: носовые платки по l0 штук ценой l0 центов, часы за l доллар и т. п. Конечно, в Лейпциге, где уже командовал СМЕРШ, у нас все было отобрано солдатами вплоть до нитки. Силой заставили поменять наши новенькие американские сапоги на старые изношенные немецкого производства. Они были сняты с немецких солдат. Нас, как преступников, поставили под конвой. Смершевцы свалили все отобранное у нас добро на подводы, сели на них, а нас погнали пешком до Дахау. Там, при нашем приеме, получилась милая небольшая «разминка». Нас приняли за 3-ю дивизию Русской освободительной армии генерала А. Власова и сначала хорошенько попинали и подубасили под матюки и свист. Услышав от советского конвоя, завешанного медалями до пупа: «Детки, кто туда войдет, тот живым не выйдет», я решил бежать, чтобы спасать свою жизнь. В Дахау «под фашистский шумок»[712] смершевцы расстреляли немало истинных и мнимых власовцев. Кроме того, по словам конвоя, в СССР репатриантов ждал не менее «милый» прием: «главарей» обещали расстрелять, а «малую рыбку» отправить за Урал в концлагеря, «чтобы все собаки-предатели сдохли!». Переговорив с десятком «храбрых», нашел одного из всех, который решился бежать вместе со мной. Вот так, со всеми перипетиями, где наглостью, где угрозами, преследуемые смертью, через паровозные тендера, в угольной пыли и в воде, мы вдвоем добрались до Марселя. Но и здесь уже не было спокойно: НКВД и СМЕРШ имели во Франции и вообще по Европе полную волю на улицах и в домах задерживать, даже в присутствии превосходящих сил французской полиции под «прикрытием Ялты» российских «невозвращенцев». Так 9 июня l945 г. мы оба стали под номерами 2б485 я и 2б484 он легионерами. Судьба наша в Легионе была разной, как и при выходе из него. Но об этом потом. После Ялтинской конференции во Французский легион было запрещено набирать 4 национальности: американцев, французов, англичан и в особенности советских. Это произошло по настоянию Иосифа Виссарионовича Сталина, в границах 1939 г., что, конечно, не соблюдалось. Власовцы и все те из бывших граждан СССР, кто с оружием в руках боролся против коммунизма, а также кого немцы угнали на принудительные работы и советские военнопленные подлежали отправлению «домой». «Союзники» СССР по антигитлеровской коалиции пытались делать это «демократически», то есть убеждениями, но большей частью это происходило с помощью применения силы. Те же американцы и англичане не останавливались перед применением оружия, чтобы передать бывших советских граждан на Родину. Есть достаточно доказательств насильственной выдачи Советам россиян американцами, англичанами и французами в 1944–1947 гг., так что в Легионе не могло в то время быть зарегистрированных лиц: ни русских, ни армян, ни белорусов и т. д. выходцев из СССР, а таких были тысячи. Так что этим «беспризорным» оставалось одно: идти под эгиду «Legio — Patria nostra»,[713] где терялось[714] все прошлое человека, вплоть до самого существа и приходилось подписывать документы на фальши и выдумках. Так мы все оказались поляками, болгарами, румынами, фольксдойчами[715] и т. п. Большинство легионеров знало, кто есть кто, но об этом не говорили и жили дружно одной семьей, кроме 30 апреля,[716] когда достаточно подвыпившие, а питья в этот день выдавалось предостаточно, собирались в национальные группы и заводили драку, не доходя до увечий или еще хуже, до убийств». Продолжение истории К. Г. Левинского в Легионе было записано 2 декабря 2002 г. Балмасовым С.С. в ходе телефонного разговора с этим бывшим легионером. К тому времени переписка прекратилась из-за резкого ухудшения состояния здоровья Константина Георгиевича. Текст документа хранится в личном архиве Балмасова С.С. «Поскольку легионное начальство видело большой интерес, проявляемый СМЕРШем к его подразделениям, оно предпочитало не задерживать долго во Франции легионеров из СССР и стремилось побыстрее отослать их в колонии, куда советским спецслужбам доступ еще был практически закрыт. Меня отослали на юг Алжира, в Отефлу. В это время французы создавали парашютные войска. Легион не был исключением, и за короткое время из легионеров были образованы 2 батальона. Я попал в самую первую Сахарскую роту парашютистов Иностранного легиона, где готовили кадры для обоих батальонов. Через 2 года я стал сержантом и инструктором парашютного дела. Меня заметило начальство и поспешило повысить в звании и должности. Однако служба нисколько не полегчала и лишь только усложнилась из-за увеличившийся ответственности — все те же каждодневные тренировки, прыжки и т. д. Правда, увеличилось денежное содержание, да теперь я имел почетное право свободно приезжать в Европу. Скорее всего меня ждала война в Индокитае. До нас доносились ее отзвуки, но пока еще слабо. Но уже потом, когда я стал «цивильным»,[717] до меня дошли слухи, что никто из моих подопечных, кто уехал в Индокитай, в живых не остался. Как это ни странно, но моей грядущей отправке в Индокитай помешала ссора с начальством. Мой начальник, капитан, еврей по национальности, стремился выделиться из своей среды. Для этого он использовал нас, своих легионеров. В очередной раз он устроил бал для офицеров и их семей, приглашая их со всей округи. Семьи были на этих балах не только офицеров Легиона, но и других частей. Пока в то время в Алжире было еще тихо, и потому кое-кто из начальников не знал, как себя развлечь. Так вот, этот капитан заставил меня всю субботу и воскресенье, которые считались для нас в некоторой степени «разгрузочными днями», хотя они немного лишь отличались от будней, все время, 24 часа в сутки находиться на ногах, не давая ни минуты покоя. Все это было связано с кухней. Видя мои «способности», которые я весьма некстати однажды проявил, капитан сел на меня верхом. Он заставил меня в 4 часа находиться на кухне в воскресенье, в пылу и чаду, когда я буквально валился с ног, мечтая о том, как бы уползти до койки. Я следил за приготовлениями блюд, делая некоторые из самых сложных. Я был очень зол на него, ведь неделя должна была снова начаться с изнурительных занятий, а я не спал 2 дня, имея такую предыдущую неделю. А тут капитан захотел «выслужиться» перед дамами, женами своих начальников. Он вызвал меня к себе, где в присутствии этих дам в грубой форме приказал мне сделать для него и их «зеленый салат». Оказалось, что одна из них похвалила приготовления капитана, но посетовала на отсутствие «зеленого салата». Вот капитан и сказал мне: «Делай салат!» Когда я и мои легионеры сделали ему салаты, он возвратил их обратно, сказав, что они «несоленые», и заставив переделывать. Я тогда сказал повару-легионеру, чтобы он плюнул туда, потому что для этой сволочи хоть в лепешку расшибись, все равно все плохо будет. Мы все дружно нахаркали туда, не забыв посолить, и отдали. Салат отдали капитану — и о чудо! Теперь он стал хорошим. Меня вызвали к капитану. Я, ожидая плохого, подошел к нему. После его похвалы была пауза, и, как я понял, капитан захотел еще чего-то. Тут моя злость вырвалась при всех наружу. Я специально громко, в присутствии офицеров и дам заявил: «Конечно, я же насрал туда!» Вечеринка была испорчена. Капитан стал объектом насмешек. Но мне это стоило очень дорого. Капитан «настучал» на меня генералу, в чьем подчинении мы находились. Тот отдал приказ о моем разжаловании в рядовые и о переводе в легионную пехоту. Выстроили строем нашу роту, всех моих легионеров и унтер-офицеров и в буквальном смысле слова сорвали с меня сержантские лычки. Разжаловали меня тогда, когда я ожидал за отличия в подготовке парашютистов новый чин. Но я считаю, что поступил правильно. Дальше так ж