[252] Так или иначе, но вскоре после этого обращения Пешкову дали возможность выехать в Италию. Однако жизнь здесь у него не задалась. Знакомства его близкого друга, литератора Амфитеатрова, помогли вернуть Зиновия в строй уже офицером. Благодаря его хлопотам Пешкова отправили в составе особой агитационной миссии в США, где он не только собрал крупные пожертвования в размере 70 тысяч долларов — колоссальная по тем временам сумма, — но и добился расположения американских политиков, пользуясь своими связями с высшими представителями бизнеса США. Здесь же он завел и новые знакомства с влиятельными людьми, которые помогли ему сделать дальнейшую карьеру. Вообще, современники отмечали, что новые знакомства с кем бы то ни было, ему давались очень легко.[253] Во Франции посчитали, что миссия Пешкова сыграла не последнюю роль в том, чтобы американцы выступили на стороне французов в этой войне. Почести посыпались на молодого Пешкова, как из рога изобилия: по приезду его сделали капитаном и наградили орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзникам».[254] В свою очередь, Пешков сделал широкий жест, подарив эти деньги американскому госпиталю, в котором ему спасли жизнь.[255] В это же время он, видя, что его жена, дочь кубанского казачьего полковника Бураго, встретила его возвращение и ранение очень холодно, закрутил любовный роман с англичанкой, графиней Черних, женой сараевского консула, который в 1914 г. способствовал австрийскому заговору против Сербии.[256] Вскоре после возвращения, 27 июня 1917 г., он был направлен в Россию для участия во Французской военной миссии вместе с другими русскоязычными политэмигрантами, отправившимися на Родину для помощи Временному правительству, т. к. считалось, что благодаря своим знакомствам с революционерами он может лучше найти язык с новыми российскими властями.[257] По приезду в Россию Пешков был прикомандирован к Деникину и некоторое время находился также в качестве военного атташе в Петербурге, при Временном правительстве. Но отношения его с новой революционной властью не сложились. После подавления Июльского путча 1917 г. большевиков Керенский, наивно полагавший возможность в то время «мира» между большевиками и другими «революционными» партиями, запретил Пешкову выступать перед солдатами и вообще народом с призывами вести войну до победного конца, дабы «не обострять ситуацию». В ответ на это Пешков уезжает во Францию и докладывает Пуанкаре об этом. Всю оставшуюся жизнь он не устает повторять о том, что после этого он мог Керенского только глубоко презирать. В то же время Корнилов для него навсегда остался великим борцом против мирового зла — большевизма, за единую и сильную Россию.[258] В октябрьские дни 1917 г. его жизнь, как «наемника Антанты», была в большой опасности, если вспомнить судьбу Английской военной миссии, которая была частично перебита большевиками. Несмотря на ежесекундную опасность быть убитым озверевшими солдатами и матросами, выплескивавшими в те дни всю свою ненависть на офицеров и «буржуев», Пешков не снимал тогда своей офицерской формы и смело ходил в ней по улицам. Однако он все же был вынужден в скором времени бежать из-за того, что его жизни стала угрожать непосредственная опасность со стороны новой власти. По данным Амфитеатрова, тогда он был просто влюблен в лидеров Белого движения, особенно Деникина, Корнилова и Колчака, и по этой причине «прежние каприйские приятели, уже определившиеся в то время воинствующими большевиками, рычали на Зиновия зверски, так что лучше с ними ему было и не встречаться».[259] После этого, в течение 3 лет, Пешков состоял во Французской военной миссии при белогвардейцах. Тем самым он бросал «тень» на своего «звездного» брата — Свердлова, одного из главных действующих лиц в большевистском руководстве и инициатора кровавого террора против казачества. Несомненно, о деятельности Зиновия большевики очень хорошо знали, но даже отказывались говорить о нем, дабы не огорчать его брата.[260] С юга России, от Деникина, он переезжает во Французскую военную миссию. Сначала он находится при атамане Семенове. Но об этом человеке у Пешкова был такой отзыв в вышестоящие французские инстанции: «Грабитель, вымогатель, отдает французское и английское оружие японцам, бесполезный в военном отношении».[261] В то же время по отношению к Колчаку его позиция была диаметрально противоположной: «Это был человек исключительно высокого патриотизма. Из всех политиков Сибири он поражал своей целесообразностью и бескорыстием».[262] После прихода к власти в Сибири Колчака Пешкова включают во французскую военную миссию генерала Жанена, и он доставляет в белый Омск документы об официальном признании Францией Колчака как лидера антибольшевистских сил. Однако в белой Сибири многие знали о том, что Пешков — брат Свердлова, и поэтому среди белогвардейского генералитета к нему было настороженное отношение. Генерал-майор русской службы Фельдман вообще считал, что через Пешкова к большевикам просачиваются важные сведения военного характера. После полугодичного пребывания в 1919 г. в Сибири Пешкова снова отправляют в 1920 г. на белый юг, где он находится во Французской военной миссии у генерала Врангеля и в меньшевистской Грузии. В этот момент имя Пешкова неоднократно отмечалось большевиками в числе расстрелянных, но они лишь выдавали тем самым желаемое за действительное. Во время эвакуации в ноябре 1920 г. белой армии из Крыма Пешков спас большое семейство Оболенских, посадив их на французский корабль.[263] По возвращении из России Пешков становится майором и около года занимается спокойной канцелярской работой в военном министерстве. Но уже в 1921 г. ему такая жизнь надоедает, и он едет в полк Легиона в Марокко, где становится комендантом крепостного округа на Среднем Атласе «Казбах-Тадла». По данным большевиков, в те годы якобы Пешков стал на их сторону, хотя эти данные никакими реальными действиями с его стороны не подтверждаются. Но по донесениям большевика М. А. Михайлова от 22 августа 1922 г., он якобы развернул среди подчиненных ему людей соответствующую агитацию.[264] В письме Горького в октябре 1922 г. видно другое: «На днях приезжал ко мне из Марокко Зиновий Пешков и сказал, что военная служба надоела ему и он хочет заняться культурной работой».[265] Сам Пешков открыто в то время заявлял, что Французский иностранный легион уже многие десятилетия «пользуется дурной славой».[266] Но только он в конце 1922 г. уходит из Легиона, как начинает понимать, что без этого подразделения уже не может жить. Как пишет Эдмонда Шарль-Ру: «В 1923 году Зиновий Пешков стал натурализированным французом и возбудил ходатайство о возвращении в Иностранный легион. В его рядах он совершает Марокканскую кампанию. Уже через несколько месяцев он становится легионным офицером».[267] Это видно также из письма Горького его бывшей жене, Екатерине Павловне, от 15 января 1924 г.: «…Зиновий в Африке, в Нумидии, командует ротой. Прислал оттуда интересные открытки. Неуемный парень».[268] В это время, с начала 1923-го до начала 1925 г. Пешков служил в Алжире, пока в Марокко не началась война с рифами. В это же время Пешков собрал значительную сумму для голодающих в России и передал эту сумму новым властям в России. Делал он это, возможно, не зная, что эти деньги могут пойти не на помощь умирающим от голода, а на экспорт революции в другие страны. Вместе с тем очевидное «полевение» его взглядов не мешало ему поддерживать дружеские отношения с Марией Цветаевой, считавшейся тогда поэтессой Белого движения. Став из рядового солдата благодаря своим личным качествам командиром, он не забывал нужды простого солдата. Зная не понаслышке о мучениях рядовых легионеров с получением новых портянок, отсутствие которых приводило к травмам, он лично отслеживал их поступление и распределение среди личного состава.[269] Горького особенно интересовало описание жизни в Иностранном легионе русских. Ответ был таков: «Они — дисциплинированны, воруют реже других, не интересуются политикой».[270] Сам Зиновий Пешков восторгался хоровым пением, в котором соревновались вятичи, костромичи, донские и кубанские казаки. По его данным, большинство русских хотело остаться здесь. На них, главным образом, повлияло то, что в письмах из дома говорилось, чтобы они сидели за границей, поскольку в России — голод и усиление репрессий.[271] Горький говорил другим о службе Зиновия Пешкова: «Всю свою любовь нужно отдавать людям. Так он и поступает. Заботится об еде, одежде, быте подчиненных. Сам одной рукой возделывает огород, чтобы угостить подчиненных свежими овощами. Этих хороших людей нужно обласкать и они это очень ценят».[272] Но война в Марокко продолжалась, и Пешков находился среди легионеров. Один из видных французских авторов, Дамидо, тогда написал о Легионе в своей книге «Бои в Марокко в 1925–1926 гг.»: «По своим легендарным качествам — спокойствие, храбрость, преданность — он остается лучшим военным подразделением, каким только можно располагать. Его батальоны замечательны и в атаке, и в обороне, они вызывают восхищение тех, кто видел их в бою. Более того, в деятельности, предшествующей настоящей операции, Иностранный легион успешно справлялся с различными другими задачами, благодаря наличию в его составе рабочих разных профессий». Пешков также выпустил собственную книгу под названием: «Звуки горна. Жизнь в Иностранном легионе», изданном сначала в Париже, а затем в Лондоне. Книга эта была посвящена княгине Жак де Брогли. В предисловии к этой книге Андре Моруа есть строки: «Все цивилизации имеют своих изгоев — Достоевский их