Иностранный легион — страница 51 из 122

начения. Капитан оказался очень милым человеком. Он мне заявил, что все путешествие нам придется совершить в том самом трюме, в котором мы находились теперь. Он прежде всего совершенно согласился со мной в том, что это помещение слишком тесное для трехсот пятидесяти человек, но, по его словам, другого у него не было. На самом же деле вся кормовая часть занималась пятьюдесятью арабами, возвращавшимися к себе на родину после окончания службы. Они были расположены очень свободно. Каждый из них имел матрац, и между матрацами еще оставался довольно большой проход. Почему нельзя было хоть немного стеснить их и в освободившееся место перевести часть легионеров, так и осталось для всех тайной. Это только лишний раз доказывало, что все французы смотрели на нас, как на животных, считая нас ниже даже арабов. Приблизительно через час после погрузки вызвали десять легионеров наверх, и они начали таскать из склада матрацы. Хотели дать их по числу легионеров, но это оказалось невозможным, так как площадь пола в трюме оказалась слишком мала для этого. При устилании пола матрацами приходилось всем находящимся в трюме переходить из одного конца в другой, чтобы дать возможность работающим двигаться. К концу работы весь пол оказался устланным матрацами, как ковром. Для сохранения порядка в пути нужно было точно разграничить место для людей. Пришлось по пять матрацев на двенадцать человек. Кое-как все разместились. Единственным утешением было то, что это путешествие мы все же провели в более сносных условиях, чем при эвакуации Крыма. Вместо ужина нам выдали по коробке консервов на четыре человека. Наконец в десять часов вечера жандармы, стоявшие у люка, исчезли, и послышался шум работающего пароходного винта. Пароход тронулся. Как только выход из люка оказался свободным, все легионеры бросились на палубу. Многие из них и не подозревали, что они в последний раз видят берега Европы. Путешествие до Бейрута прошло в довольно благоприятных условиях. На второй день только поднялся сильный ветер и нас очень изрядно покачало. Многие заболели морской болезнью. Пребывание в трюме стало совершенно невозможным, и все, кто мог, вылезли наверх и разместились между ящиками, загромождавшими всю палубу. Кормили нас в пути хорошо и сытно. После константинопольской голодовки пища показалась необыкновенно обильной. На самом носу судна было поставлено четыре походных кухни, и готовили выбранные артелью повара. Во время качки одну из кухонь совсем смыло водой в море, а все остальные валялись на палубе в самом жалком виде. Днем, если благоприятствовала погода, на палубе собирался хор юнкеров Атаманского военного училища. Пение приходили слушать все находившиеся на борту французы, не исключая и офицеров. Певцов угощали папиросами, и окончание каждой песни сопровождалось громкими рукоплесканиями. С сопровождавшим нас капитаном у меня установились очень хорошие отношения. Он много расспрашивал меня о последних днях Крымской кампании и охотно отвечал на мои вопросы о порядках во французской армии. Жизнь в Легионе он обрисовал в розовом свете, заверив меня, что все наши мытарства закончатся по приезду в часть. На третий день пути к нам в трюм пришли два араба и стали продавать табак, сигареты и шоколад. Вскоре после этого меня потребовали к капитану, который сообщил мне, что матросами парохода обнаружены взлом и кража из трюма, в котором перевозились табак и шоколад. Подозрение сразу же пало на легионеров, подтвердившееся показаниями арабов, уверявших, что кто-то из русских продавал им табак. Я немедленно же показал капитану арабов, приходивших в трюм, и в виде вещественного доказательства принес ему сохранившиеся этикетки от шоколада и папирос. Капитан поверил мне и приказал привести к нему тех, кто покупал табак у арабов. К нему же были приведены и арабы, которые на очной ставке сознались в краже. Виновные были немедленно арестованы, с нас было снято позорное подозрение. После этого происшествия отношения между нами и арабами были окончательно испорчены. На пятый день пути на горизонте показалась земля, и часам к четырем дня мы пристали к бейрутской пристани. Недолго нам пришлось любоваться чудесным видом, открывшимся нашим глазам. Через полчаса после остановки парохода на палубу вошли два молодых французских лейтенанта, которые должны были принять нас. Один из них очень хорошо говорил по-русски. Вообще, их вежливое обращение с нами необыкновенно поразило нас, привыкших к константинопольскому режиму. Сгружали нас партиями, по пятьдесят человек, и после высадки немедленно увозили за город. Через двадцать минут хода мы подошли к каким-то строениям, расположенным на крутом берегу моря. В помещение нас сразу не пустили, и мы расположились на лужайке, окруженной зарослями кактусов. Нас поочередно впускали в баню, где дезинфицировали одежду, и только после этого впускали в помещение. Для каждого были приготовлены чистый матрац, подушка и три одеяла. Матрацы лежали на нарах, но довольно далеко друг от друга. Вообще, комнаты были очень чистыми и светлыми. Время, проведенное в константинопольском лагере, приучило нас довольствоваться очень малым, и новое наше помещение показалось нам чуть ли не дворцом. В нашем лагере оказался русский легионер, прибывший в Сирию месяцем раньше нас. Он объявил нам, что мы находимся в шестидневном карантине, по истечении которого мы будем распределены по частям. Двести десять человек будут отправлены в Дамаск для формирования горной пехоты, а остальные девяносто останутся в Бейруте в 18-м ремонтном эскадроне 5-го конно-егерского африканского полка, в котором сейчас уже служат около шестидесяти русских. Горная рота составлялась исключительно из русских, и командовать ею должен был капитан Дюваль, прекрасно владевший русским языком. Капитан Дюваль заведовал нашим лагерем, и, познакомившись с этим прекрасным, вежливым человеком, все стремились попасть в его роту. Режим в лагере не имел ничего общего с тем, что нам пришлось испытать до сих пор. Кормили нас не только сытно, но и вкусно, и все начальство, начиная от капитана Дюваля и кончая последним капралом, было очень вежливое и внимательное. Все это привело всех нас в очень хорошее настроение, и даже самые злостные пессимисты сдали свои позиции. Казалось, что все тяжелое осталось позади. Увы, ближайшие вслед за этими дни показали нам, что мы слишком поторопились с заключениями. Можно смело сказать, что шестидневное пребывание в карантине прошло без малейших неприятностей. К нам каждый день приезжали офицеры гарнизона и какие-то дамы, которые привозили табак и папиросы. Все они слушали наше пение, которое им очень нравилось. На пятый день огласили список предназначенных к отправлению в Дамаск для формирования горной роты. К сожалению, я не попал в этот список и должен был расстаться с юнкерами Атаманского училища, с которыми за время константинопольского сидения успел подружиться. На шестой день нас разделили на группы по двадцать пять человек и начали группами впускать в баню. Входили мы в одну дверь, снимали там все свои лохмотья и выходили из другой двери совершенно голыми. На траве были разложены в кучках различные принадлежности солдатского туалета, и, переходя от одной кучки к другой, мы постепенно одевались, так что, отходя от последней, оказались уже в полной амуниции французского солдата. Вошедшие в состав роты капитана Дюваля по окончании одевания сейчас же отправились на вокзал для следования в Дамаск. За нами приехал какой-то сержант-кавалерист в сопровождении русского вестового. Сразу же он показался весьма несимпатичным и заносчивым, несмотря на свой почти юный вид. Когда я обратился к нему, назвав его сержантом, он очень грубо оборвал меня, заявив, что сержантов в кавалерии нет и что раньше, чем обращаться, нужно было узнать, как его титуловать. Вслед за этим он повернулся ко мне спиной и начал что-то насвистывать, помахивая хлыстиком. Я обратился за разъяснениями к его вестовому, который сказал мне, что капрал в кавалерии называется бригадир, а сержант — маршалль. О жизни в эскадроне он отозвался кисло, сказав, что все мы увидим сами не дальше, как сегодня вечером. Когда все закончили одевание, уже был вечер. Маршалль долго нас пересчитывал и выстраивал, причем каждый раз или было больше, или меньше, чем полагалось. Из уст его вылетали разные непечатные словечки, с которыми мы так хорошо познакомились в Константинополе. Наконец, справившись со счетом, он взгромоздился на коня и повел нас. В седле он производил довольно скверное впечатление, но во все время пути неистово дергал и шпорил своего коня. Для сохранения своего престижа на должной высоте он временами отпускал по нашему адресу нецензурные выражения. Шли мы очень долго по темным и кривым улицам Бейрута. По центральной части нас не вели, чтобы не привлекать внимания жителей на вновь прибывающие части. Эскадрон был расположен на окраине города. Пришли мы туда, когда уже было совсем темно. К нам вышел какой-то маленький человек в кэпи с огромными усами. Отдав распоряжение о нашем размещении, он объявил нам, что завтра в шесть часов утра мы должны выйти со всеми на поверку. Нас ввели в довольно просторный барак, пол которого был устлан соломой. Это было наше временное помещение, а назавтра нам обещали дать кровати и все необходимые спальные принадлежности. В нашем бараке, кроме нас, находились еще два француза-бригадира, которые приняли командование над нами. На следующий день мы вступили в исполнение своих обязанностей и началась жизнь, томительная своим однообразием и бессодержательностью. Наш эскадрон был расположен на окраине города. Частных домов в непосредственной близости от нашего расположения не было. Помещение разделялось на два двора. Мы были помещены в глубоком дворе, который состоял из шести конюшен и четырех людских бараков. Кроме того, на нашем дворе находились кухня, канцелярия, кузница и другие хозяйственные постройки. Все расположение было окаймлено со всех сторон густыми зарослями кактуса. С одной стороны прилегала высокая крутая гора, подходы к которой были закрыты колючей проволокой. Все расположение разделялось широкой дорогой так, что на одной стороне тянулись перпендикулярно к ней конюшни, а по другой стороне, в таком же порядке, стояли жилые дома. Второй двор отделялся от первого довольно обширным пустырем. Там было только два барака, сделанных из тоненьких досок, и четыре конюшни. Над всем этим расположением безраздельно и бесконтрольно властвовал Аджудан Перальдис, тот маленький человек, который нас встретил при нашем прибытии. День начинался зимой в половине седьмого, а летом в 5 часов утра. За четверть часа до общего подъема, дневальные по баракам, так называемые «gardes des chambers», приносили с кухни в ведрах черный кофе, почти без сахара. Его полагалось по четверти литра на человека. Как только игрался подъем, дневальный обходил все кровати и разливал по кружкам кофе, так что пить его нужно было в кровати. Через некоторое время являлся дежурный бригадир, который записывал всех желающих идти к доктору на осмотр. Через четверть часа после подъема играли сигнал «строиться». Люди каждого барака выстраивались перед своим бараком и под командой своего бригадира шли к сборному месту, находящемуся на площадке перед канцелярией. Туда же собирались все унтер-офицеры эскадрона, количество которы