х колебалось от пяти до десяти. После некоторого ожидания появлялся эскадронный самодержец, Адъютант Перальдис, которому подавалась команда «смирно». Старшему из маршаллей, Leopardis, заведующему вторым двором, он милостиво подавал два пальца. Остальные такой чести не заслуживали, и по отношению к ним он ограничивался кивком головы, да и то не всегда. После этой церемонии подавалась команда «вольно» и бригадиры приступали к перекличке. После переклички дежурный бригадир, назначавшийся на целую неделю,[439] раздавал таблетки хины, которые каждый был обязан принять на глазах всего начальства. Затем Адъютант отпускал всех employes — писарей, кузнецов, садовников, плотников и так далее, которые расходились по своим местам. Затем отпускались записавшиеся в этот день на визит к доктору. Если таковых оказывалось много, то они предупреждались, что если доктор не найдет их больными, то они понесут заслуженную кару; при этом в сторону больных арабов весьма недвусмысленно протягивался кулак довольно внушительных размеров. Из оставшихся назначались отдельные партии для производства разных частных работ. Куда только не отправляли солдат для совершения бесплатных работ! Нередко мы ходили чистить сады и ватер-клозеты в женский приют, не говоря уже об уборке офицерских садов, переноске багажа на пристань или с пристани и так далее. Все эти работы производились по просьбе какого-нибудь офицера или его жены, причем всегда просили прислать русских. Иногда после этого распределения оставлялись для нужд эскадрона двадцать-тридцать человек, которые должны были вычистить и напоить пятьсот-шестьсот лошадей и мулов. Бывало, что сразу же после переклички остававшиеся люди принимались за водопой и оканчивали его часто часам к двенадцати дня. Нужно сказать, что уборка лошадей была самой ненавистной работой. Во время чистки никому сидеть или отдыхать не разрешалось. Нужно было в течение трех часов простоять около лошади со щеткой в руке. Как вычищены лошади, никого не интересовало, но нужно было делать вид, что все время работаешь. Арабы отлично усвоили себе это требование и нередко простаивали около одной лошади, держа щетку или скребницу на какой-нибудь части ее тела, по целому часу, с закрытыми глазами. Русские с этой тактикой примириться не могли и приспосабливались иначе. По приходу на конюшню все быстро принимались за дело, и через час лошади блистали. После этого все собирались на середину конюшни и отдыхали. Наблюдавший за работой русский переводчик или бригадир-француз занимали такое положение, чтобы были видны по возможности все подступы к конюшне и при приближении начальства подавали условный сигнал, по которому все рассыпались по своим местам и делали вид, что усиленно занимаются работой. Иногда грозное начальство появлялось неожиданно, и тогда всем влетало, в особенности же — наблюдавшему за работой. Конюшни были со всех сторон открытыми, только прикрытыми навесом. Вдоль конюшни тянулись ясли, разделявшие ее на две половины. Между яслями был проход для дневального. Лошади стояли в недоуздках и привязывались к яслям цепочкой, каждый ряд к своим яслям. Пол в конюшнях был из каменных неровных плит, ничем не устланный. При нормальном количестве лошадей и мулов их ставили по триста голов в одну конюшню, так, что стояли они очень тесно. Когда лошадей выводили из конюшни для водопоя, дневальные, которых назначалось по два на каждую конюшню, насыпали зерно[440] в ясли, а сено прямо разбрасывали под ясли на пол. И того, и другого давали так мало, что лошади стояли голодными и все время кусались и бились самым невероятным образом. Не берусь точно определить количество покалеченных лошадей и мулов за время моей службы в Бейруте, но смело утверждаю, что количество покалеченных лошадей и мулов за время службы в Бейруте превышает самое пылкое воображение. Нужно, однако, сказать, что лошади постоянного состава кормились и стояли в гораздо лучших условиях. Наш эскадрон принимал лошадей и мулов, прибывающих с континента или из Африки и затем отправляющихся на Сирийский фронт. Приходили лошади в эскадрон довольно приличного, даже после длительного морского путешествия из Азии и Африки, вида, а через две недели пребывания у нас выходили жалкие и тощие калеки. Зато карманы у нашего начальства довольно заметно округлились. Водопой тоже был устроен самым безобразным образом. По одной стороне дороги на нашем дворе тянулся каменный желоб с кранами. Этот желоб отделялся от дороги небольшой канавкой, через которую лошади должны были прыгать, чтобы подойти к желобу, подход к которому был сделан из гладких каменных плит. Лошадей вытягивали по дороге головами к желобу и по данной команде подводили к нему. Лошади рвались к воде, прыгали, толкались, скользили и падали. Очень много лошадей покалечилось во время этой процедуры, но это никого не занимало. А лошади бывали очень хорошие. Главным образом, к нам поступала помесь араба с французской лошадью, на вид очень нарядная, исключительно жеребцы, отличавшиеся необыкновенно кротким нравом. На таких лошадей посажена вся колониальная кавалерия и часть территориальной. В полках бывают исключительно жеребцы. В езде они хороши и послушны и необыкновенно выносливы. Преобладающая масть — серая. Убирать их было очень легко, и попадавшие при распределении на работы на эти конюшни бывали очень довольны. Зато чистить мулов было чистое наказание. Некоторых, особо строптивых, приходилось убирать целой артелью, так как один человек не рисковал даже подходить к ним. Обыкновенно кто-нибудь со стороны яслей захватывал мула за уши, и затем на него набрасывалось человек пять. Иногда и при таком образе действий дело оканчивалось для кого-нибудь полученным ударом или укусом. После водопоя все расходились по своим баракам, мылись, чистились и отправлялись на обед. Столовая представляла собой обыкновенную конюшню, только с вывороченными яслями и поставленными большими деревянными столами, вечно невероятно грязными. Даже скамеек было очень небольшое количество, и их не хватало для половины обедающих, так что большая половина обедала стоя. Из-за захвата этих скамеек происходили вечные ссоры и недоразумения. Обед приносили в металлических баках очень неаппетитного вида, да и сам он был такого содержания, что мало кто прикасался к нему, предпочитая проедать свои последние гроши. Большей частью нам давали чечевицу, которая сменялась фасолью или рисом. Изредка давали картофель. Большей частью вместо мяса давали конину, приготовленную при этом в таком виде, что даже и очень голодный человек вряд ли отважился бы съесть ее. Поварами были арабы-сирийцы, необыкновенно ленивый и неопрятный народ. Несколько раз мы поднимали вопрос о назначении на кухню русских, но начальство каждый раз отклоняло нашу просьбу безо всякой видимой причины. Перед обедом дневальные в бараках получали вино и хлеб. Хлеба выдавалось вполне достаточное количество, вино же бывало всегда сильно разбавленное. Обыкновенно, незадолго до обеда, дежурный бригадир приводил больных из околотка. Больные вместе с книгой, в которую вносил доктор свои заключения, представлялись Адъютанту. Доктор, обслуживавший целый ряд частей, расположенных в нашем районе, был очень хороший и сердечный человек, к русским относился особенно мягко и сердечно. Мне часто приходилось сопровождать русских больных в качестве переводчика, и нередко он освобождал от работы явных симулянтов. Адъютант все надписи врача переводил по-своему и очень своеобразно. Так, например, «освобождение от работы» он переводил так, что человек не может производить исключительно тяжелой работы, но может работать наравне со всеми. Когда появлялась грозная надпись, по существу, отнюдь не определяющая основательности посещения околотка, то Адъютант приходил в бешенство. Арабы расплачивались за нее своими физиономиями, европейцы же или посылались на какую-нибудь особенно неприятную работу, или же подвергались наказанию до заключения в карцере включительно. После обеда, который обыкновенно кончался в начале первого часа, полагался отдых, который действительно соблюдался свято. Летом отдых продолжался до трех часов дня, зимой — до двух. После отдыха все опять собирались перед канцелярией, и после обычной переклички читались приказы, наряд на следующий день и почти всегда выписки из журнала взысканий. Все это переводилось переводчиками на арабский и русский языки, выходившими во время чтения приказов на середину. Наказаний, большей частью, было очень много, причем всегда наблюдался перевес или в сторону арабов, или в сторону русских. Это зависело от того, кому в данное время благоволил Адъютант — арабам или русским. После чтения приказов обыкновенно Адъютант произносил речи или предупредительного, или ругательного характера. Каждое свое слово он сопровождал характерными жестами и окидывал весь строй грозными взглядами. Иногда вся эта процедура длилась больше получаса. Потом раздавали хинин, как утром, и назначали людей на работы. Обыкновенно после обеда проезжали лошадей и мулов. Всем выдавали одеяла и длинные подпруги вместо седел. Бригадиры и переводчики имели право брать седла. Каждый солдат проезжал сразу двух лошадей, держа одну в поводу. По окончании проездки опять начиналась уборка лошадей, вплоть до вечернего водопоя, который начинался в шесть часов вечера. Затем, в половине седьмого, все шли ужинать. Ужин ничем не отличался от обеда. После него наступало свободное время. Ненаказанные и свободные от наряда на службу каждый день могли уходить в город до девяти часов вечера. По воскресеньям и праздникам можно было брать отпуска до двенадцати часов ночи по запискам, которые подписывались самим командиром эскадрона. В девять часов вечера, в будние дни, все были обязаны быть у своих постелей, и дежурный маршалль, обходя бараки, проверял наличность людей. Опоздание из отпуска хотя бы на несколько минут каралось очень строго. Так заканчивался один день, чтобы дать место другому, ничем не отличающемуся от предыдущего. Разнообразие по большей части бывало очень неприятным. Перед отправкой лошадей и мулов, куда бы то ни было, их осматривало начальство в дни выводка и распределяло по категориям. Для выводки назначали очень много людей, так что оставшимся приходилось сразу же начинать водопой. Обед начинался обыкновенно на час позже, но вечерние работы начинались в обычное время. Ненавидели мы это занятие до невероятия. Заключалось оно вот в чем. Лошадей или мулов, предназначенных к выводке, чистили несколько раз, тщательнее обычного и выстраивали в определенных местах. Затем начиналось томительное ожидание выхода начальства. Обычно осматривала лошадей комиссия, состоящая из командира эскадрона, двух молодых офицеров и ветеринарного врача. Конечно, присутствовал при этом и Адъютант, игравший там едва ли не главную роль. Иногда же приезжал полковник, командовавший всеми ремонтными эскадронами Сирии. В таких случаях выводка становилась еще более томительной и нудной. Приезд такого, по существу, незначительного и близкого начальства выводил всех наших домашних богов из состояния равновесия. С самого раннего утра все начинали бегать и терзать нас самыми разноречивыми приказаниями. Задолго до приезда полковника лошадей выводили, и все начальство начинало носиться