мен же у них, негров, множество, и мне редко приходилось встречаться с неграми, разговаривавшими между собой на своем родном языке. Есть, однако, несколько слов, общих всем племенам, — это, во-первых, «гоби», что означает «господин», и «амани» и «акани», что означает «хорошо» и «скверно». Всех негры в армии, начиная от главнокомандующего и кончая последним рядовым, называют «гоби», также называют и они сами себя. «Гоби», по крайней мере, — те, которые служат в армии и несколько месяцев пообтерлись «в свете». Негры необыкновенно чистоплотны и моются по несколько раз в день. Правда, несмотря на это чистое умывание, они всегда сохраняют свой особенный характерный запах, но так как палата, в которой я лежал с ними, была высокой и большой комнатой, то я не особенно страдал от этого. В особенности же они любят чистить себе зубы. Почти каждый из них имеет зубные щетку и порошок и по несколько раз в день начищает свои и без того ослепительно белые зубы. Вообще они все свое свободное время проводят, не расставаясь с деревянной палочкой, конец которой обращен зубами в мочалку, и этой мочалкой без устали трут себе зубы. В армии негры являются необыкновенно ценным материалом для несения караульной службы. Поставленный на пост «гоби» никогда не заснет и безропотно простоит лишних три-четыре часа. Вообще же они очень затурканы разным французским начальством, но бить себя не позволяют, и такие попытки со стороны некоторых французских сержантов оканчивались для этих последних весьма печально. Еще когда мы были в Константинополе, недалеко от нашего лагеря произошел следующий случай: около входа в одно казенное учреждение был поставлен часовой-негр с приказом никого постороннего через этот вход не пропускать. Какой-то французский капитан, ведя под руку даму, решил пройти именно этими дверями. Часовой преградил ему путь, что очень не понравилось капитану, и он ударил негра стеком. «Гоби», недолго думая, проткнул ему грудь штыком, и своевольный капитан поплатился за свою невоздержанность и недисциплинированность жизнью. По словам французов, участвовавших в Великой войне, негры абсолютно не выдерживают артиллерийского огня, и ими пользовались большей частью как чистильщиками траншей. Чистка эта не совсем обычная и заключалась в том, что во время атаки, после взятия французами какой-нибудь траншеи, непосредственно за прошедшими вперед цепями в нее направлялись негры, которые вылавливали уцелевших в лисьих норах немцев и, по большей части, их убивали. Для этой цели негры вооружены специальными ножами, имеющих вид мясных топориков, которыми разрубают кости в мясных лавках. Эти ножи носятся неграми в кожаных футлярах за поясом и довольно красноречиво называются ими «coupe-coupe». Эти самые же французы рассказывали мне, что немало раненых немцев переселились в лучший мир при помощи этих топориков. Служили негры в армии, совершенно не зная срока окончания своей службы. Набирают их тоже довольно оригинально, определяя на глаз возраст. Служат же они до тех пор, по всей вероятности, пока их физиономия не надоест ближайшему начальству. Конечно, существуют законы на этот счет, но, зная порядки французской армии и полную бесконтрольность низшего начальства, можно смело сказать, что злоупотреблений в этом отношении сколько угодно. Исключением из этого правила являются негры-мадагаскарцы, отличающиеся от всех остальных более светлым оттенком кожи и гораздо большей культурностью. Мадагаскарцы служат исключительно в артиллерии и считаются вообще равноправными французскими гражданами. В нашем госпитале большинство больных негров были туберкулезными. Один был с оторванной в бою с бедуинами ногой. Его наградили за это военной медалью, и он радовался ей, как дитя, совершенно забывая о своей искалеченности. Медицинский персонал очень мало беспокоился о судьбе этих взрослых детей, и многие из них погибли. Медицинская комиссия, распределяющая больных по категориям, посетила и наш госпиталь. К тому времени я сильно окреп и поправлялся благодаря изумительно благоприятному горному климату, так что рассчитывать на первую категорию мне не приходилось, и я совершенно не был удивлен, когда был назначен в третью категорию, для возвращения в часть. Француз-курильщик, к великому же нашему удивлению, был предназначен для отправления во Францию и, конечно, радовался этому необычайно. Манявский тоже попал в первую категорию и отправлялся в Алжир. Мы же с Павловым в тот же день, к вечеру, покинули госпиталь и были в эскадроне. Манявский в Алжире попал в довольно грязную историю. По приезде в Оран, в котором находились главные госпиталя Алжира, он подвергся различным испытаниям, в результате которых был признан окончательно негодным для несения службы, а поэтому подлежал увольнению, не ожидая истечения контракта. Все эти испытания и осмотры длились около месяца, и у него истощился запас взятых с собой из Сирии наркотиков. Промучившись без них довольно долгое время, он решился наконец на крайнее средство и проник в госпитальную аптеку, откуда ему удалось вынести некоторое количество морфия. По истощении взятого запаса он снова попытался пополнить его оттуда же, но был пойман заподозрившим кражу фельдшером. Из госпиталя он сразу же попал в военную тюрьму и был судим военным судом. На суде ему необычайно повезло, так как его оправдали, принимая во внимание состояние его здоровья. Так как к тому времени все проволочки с освобождением от службы были закончены, то его отпустили на свободу, и он даже устроился где-то во Франции. За время моего отсутствия из эскадрона, продолжавшегося около полутора месяцев, там произошел первый крупный скандал на денежной почве. Каждому подписавшему контракт на пять лет в Легионе французское правительство обязывается уплатить премию в размере пятисот франков, которые выплачиваются в два срока: первые двести пятьдесят выдаются сразу же по прибытию в часть, а вторые — по прошествии четырех месяцев. Нас же продержали в Константинополе больше двух месяцев без всякого денежного содержания, обещая, что как премия, так и денежное жалованье за это время мы получим по прибытии к месту службы. Прибыли мы в Бейрут, и прошло уже больше месяца, а жалованье за старое время и премия все еще не выдавались. Наконец терпение у наших лопнуло, и на одной из поверок они заявили Адъютанту, что на работу они не пойдут до тех пор, пока не будут уплачены положенные деньги. Это было заявлено в такой категоричной форме, что Адъютант растерялся и вызвал командира эскадрона. Капитан прибыл, весьма взволнованный и рассерженный, и начал кричать и топать ногами. Однако, видя упорство и непоколебимость русских, сбавил тон и в конце концов пообещал сделать все возможное для ускорения выдачи денег. Все, за исключением троих, самых упорных, пошли на работу, а эти трое, после долгих уговоров и увещеваний, не сдавшись, попали под арест. На все уговоры они отвечали, что служат не по долгу, а по контракту и так как одна из сторон не исполняет взятых на себя обязательств, то и другая этим самым освобождается от своих. Просидели они под арестом восемь суток, но деньги были выданы через три после этого инцидента. Выдали только первую половину премии, сказав, что за время пребывания в Константинополе мы получим немного погодя. Впоследствии, несколько раз мы поднимали этот вопрос, и наконец нам прочитали официальное разъяснение главного французского командования в Константинополе, что нам за время, проведенное в константинопольском лагере, денежного довольствия не полагается. Это — явное беззаконие, ибо совершенно противоречит смыслу контракта, в котором черным по белому напечатано, что с момента его подписания легионер пользуется всеми правами и преимуществами французских солдат. Получено это разъяснение было тогда, когда мы уже привыкли ничему не удивляться, и все прошло довольно тихо и спокойно. Да и как можно было еще удивляться чему бы то ни было после того, как мы узнали из писем попавших в Африку друзей, что они там получают только семь с половиной франков в месяц вместо обещанных ста! Мы же, получая жалованье, совершенно не подозревали, что получаем около ста франков в месяц только благодаря военному положению, объявленному в Сирии, и считали, что так и должно быть. На самом же деле из всех десяти тысяч русских, поступивших в Легион, только пятьсот человек, случайно попавших в Легион в Сирию, получали то, что было обещано французскими властями. Думаю, что слово «мошенничество» будет самым подходящим для определения этого поступка. Только по прошествии трех лет легионер получает первую прибавку в размере пятнадцати или двадцати франков в месяц, точную цифру не помню, но для того, чтобы получать сто франков в месяц, надо прослужить, вероятно, не менее сорока лет. Имел ли именно это в виду генерал Бруссо, печатая свои анонсы, или что-нибудь другое, мне не известно. К концу первого года службы в Сирии, нам тоже было уменьшено содержание наполовину. После получения премии в казармах началось нечто невероятное и невиданное для французов. Легионеры каждый вечер уходили в город, где посещали лучшие рестораны, в которые разрешено было ходить солдатам. К казенному вину, не говоря уже об обеде, никто не притрагивался. К девяти часам вечера к воротам казарм подкатывали, один за другим, автомобили, из которых вылезали легионеры с самым независимым видом. Участились столкновения между русскими и всяким начальством, благодаря чему помещение карцера бывало всегда переполненным. В бараках зашипели примусы, и жившие с нами в бараках французы быстро познакомились с русской кухней и, главным образом, с нашим национальным спиртным напитком, к которому некоторые очень привыкли и поглощали в таком же количестве, что и наши. Пьянство не каралось особенно строго, если только оно не сопровождалось каким-нибудь из ряда вон выходящим скандалом. К сожалению, в таковых недостатка не было, и поэтому отношение к нам начальства сильно испортилось. Акции арабов поднялись, и их бригадиры жужжали, как осенние мухи, не давая никому покоя. Первые двести пятьдесят франков пролетели в течение двух-трех дней, но так как вторые были получены почти что следом, да еще между этим было выдано очередное жалованье, кутеж, в общей сложности, продолжался около двух недель. Приблизительно в это же время один из маршаллей чуть-чуть не поплатился очень серьезно за свою невоздержанность. В нашей партии, прибывшей из Константинополя, находились двадцать семь чеченцев, державшихся несколько обособленно от всех остальных. Они свято соблюдали свои обычаи, не пили вина, не ели свинины и так далее. Многие из них почти совсем не говорили по-русски, так что французам приходилось объясняться с ними посредством двух переводчиков; кто-нибудь из нас переводил с французского на русский, а чеченец-переводчик уже с русского переводил на чеченский. Французы решили, что чеченцы в русской армии находились на том же положении, что арабы во французской, и попробовали применить к ним меры воздействия, бывшие в ходу в отношении арабов. Один маршалль за какой-то пустяк ударил чеченца стеком. Этот кинулся на него с кулаками, вне себя от бешенства, и его с трудом удалили остальные. Поздним вечером, после вечерней поверки, в кактусах, окаймлявших дорогу, ведущую из города в казармы, двое русских заметили какие-то фигуры, прятавшиеся в тени. Приглядевшись