, они разобрали, что это были наши чеченцы. Оказалось, что они ждали возвращавшегося из города оскорбившего их товарища маршалля, чтобы отомстить за обиду. Все двадцать семь человек были налицо, вооруженные кто палкой, кто камнем. С трудом удалось убедить их отложить месть до более удачного времени, причем разошлись они только после обещания старшего русского переводчика уладить все это дело миром. На следующее утро старший переводчик переговорил с маршаллем и убедил его в том, что чеченцы — совершенно не то же самое, что арабы, и бить их очень рискованно. Маршалль оказался славным малым и извинился перед всеми чеченцами. С тех пор такие случаи больше не повторялись. Вообще, надо отдать справедливость чеченцам, вели они себя образцово, за исключением одного — Магомета, который пьянствовал и скандалил. Они его чуждались и презирали, не считая его своим. Был между ними один мулла. Это был на редкость симпатичный и тихий человек. В положенное время он становился на молитву, невзирая на окружающую его обстановку. Все остальные почитали его за старшего, и приказания муллы исполнялись беспрекословно. Свои мусульманские праздники они справляли очень торжественно. Французское начальство всегда их освобождало в эти дни от работ, и они устраивали в своем бараке обед из традиционной баранины. На обед приглашалось начальство и некоторые русские, которых они уважали как старых кадровых офицеров. Приглашенных они угощали шампанским. Изумительно трогательно было их отношение к России. Однажды поздно вечером, проходя мимо чеченского барака, я увидел одного из них, сидевшего на пороге. Он что-то тоскливо мурлыкал себе под нос. Я спросил его, отчего он такой грустный, на что он мне ответил: «Скучаю, в Россию хочу!» Это дало мне повод поговорить с некоторыми французами о колонизаторских способностях французов и русских. Они принуждены были согласиться со мной, что для арабов Алжир и Франция совершенно не слились в одно целое, тогда как наши же горцы, говоря о родине, совершенно не разделяют Кавказа от России. И никогда Франция не будет родиной для арабов, ибо французы в своих колониях возбуждают к себе только ненависть туземцев. Наши горцы, несмотря на единство веры с арабами, держались вдалеке от них, и всякие попытки сближения оканчивались ничем. С русскими же, за редкими исключениями, отношения были прекрасные. Но особенно тесную связь они поддерживали с чеченцами, поселившимися около Дамаска еще со времен покорения Кавказа. Как я узнал впоследствии, все наши горцы с их помощью дезертировали и исчезли бесследно. Припоминаю я еще один скандал, в котором участвовали все русские, и при этом так единодушно и решительно, что начальство принуждено было пойти на уступки. Дело произошло из-за общего любимца, Бобки. После водворения его в наших казармах наше начальство начало тоже заводить себе щенят, так что собачье население очень сильно возросло. Участь этих щенят была очень печальная. Продержав щенка некоторое время, хозяин его собирал друзей, и после основательной выпивки все участники упражнялись в стрельбе из револьвера, причем целью служило несчастное животное. Такое дикое и кровожадное развлечение удивляло нас, но в еще большей степени возбуждало презрение к этим людям. Не знаю случая, чтобы русские солдаты забавлялись какими-нибудь мучениями и смертью выхоленного ими животного, и вряд ли кто-нибудь может привести подобный пример. Однажды недалеко от нашего барака один за другим послышались два выстрела, и через мгновение в барак влетел с ужаснейшим видом окровавленный Бобка. Находившиеся в бараке, не сговариваясь, сразу же выбежали и бросились в ту сторону, откуда доносились звуки выстрелов. Там оказался наш маршалль-шеф, беспечно перезаряжавший револьвер. Увидев разъяренную толпу, мчавшуюся на него, он бежал, проявив несвойственную его комплекции и положению прыть, и заперся от преследователей у себя в комнате. Простояв около дверей, толпа, испустив из себя весь запас известных ей французских ругательств, пересыпанных самой отборной русской руганью, разошлась, но дела этого так не оставила. Бобка оказался довольно легкораненым, в бок, и очень быстро поправлялся. На следующий день выбранная легионерами делегация отправилась к командиру и в довольно категорической форме заявила ему, что свою собаку мы убивать не позволим, а если ее нельзя держать, то пусть нам скажут. Капитан обратился за разъяснениями к самому полковнику, а мы, со своей стороны, попросили одну из дам-патронесс подействовать на него так, чтобы решение было благоприятным для нас. Через несколько дней пришло распоряжение, в силу которого пребывание Бобки становилось вполне законным, и, таким образом, жизни его перестала грозить какая бы то ни была опасность. После своего выздоровления умный пес совершенно не переносил всех унтер-офицеров[443] и при виде какого-нибудь маршалля забивался под кровать и злобно рычал оттуда. Расстрел щенят продолжился, но к Бобке все начальство, после приказания полковника, относилось почтительно. Дезертиры «В Легионе жажда строительства — живое семя жизни. Она проистекает из инстинкта этих утративших свои корни людей, которые не могут иначе удовлетворить свою неосознанную потребность, как только кладя камень на камень».[444] Было у нас несколько случаев дезертирства, после которых ко всем русским применялись исключительно репрессивные меры. Мечтой каждого было как-нибудь вырваться из неволи до истечения контракта. К этому вели только два пути: госпиталь и бегство. Вначале мы думали, что каждый эвакуированный из Сирии, в Алжир, обязательно освобождается там от службы, но вскоре пришлось в этом разубедиться. Не говоря уже о том, что для того, чтобы попасть в число эвакуированных, нужно было быть действительно серьезно больным, в Алжире далеко не все отпускались со службы. Шансов на эвакуацию у большинства не было, и наиболее решительные и предприимчивые люди избирали второй путь. Первый случай дезертирства произошел еще в горной роте. Исчезло сразу четверо русских, захвативших с собой карабины с патронами. Инициатором этого бегства был офицер военного времени Ладзин, человек очень решительный, с наклонностью к авантюризму, и не останавливавшийся ни перед чем для достижения намеченной цели. Я его хорошо знал, так как жил с ним в одном бараке в константинопольском лагере. Еще тогда он не скрывал своего намерения бежать и очень радовался, что попал в Сирию, так как рассчитывал по сухопутному пути добраться до Персии, в которой побывал во время Великой войны. Путь свой они направили в сторону Турции, от границы которой их отделяло всего-навсего сто километров. На второй день пути они оказались окруженными отрядом жандармов, посланных за ними вдогонку, однако беглецы не сдались и вступили в перестрелку с преследователями. В результате боя, происшедшего в горах, было убито два жандарма и, по слухам, два беглеца. Ладзину и еще одному удалось скрыться, и долгое время они пропадали бесследно. Через два месяца после этого события двоих наших переводчиков, бывших в то время уже бригадирами, вызвали куда-то в город, откуда они вернулись крайне смущенные и взволнованные. Они рассказали по секрету некоторым из нас, что в городе их ввели в одну из тюремных камер, не говоря, зачем. Через некоторое время в эту камеру был введен Ладзин, страшно исхудавший и оборванный. За нашим переводчиком и за Ладзиным наблюдали несколько пар глаз сыщиков, но им, несмотря на неожиданность, удалось сохранить полное спокойствие и ничем не обнаружить своего знакомства. После этого их спросили, не знают ли они этого человека, и, получив отрицательный ответ, отпустили обратно в казармы. В скором времени Ладзин был опознан сержантом, вызванным в Бейрут, служившим в горной роте, и расстрелян по приговору военно-полевого суда. Горная рота капитана Дюваля после этого случая была расформирована, и состав ее влился в прибывший к этому времени из Алжира батальон Иностранного легиона. Русских было приказано распределить по разным ротам и взводам. Батальон был отправлен на фронт, где очень быстро из русских вновь составили отдельные взводы. Эти взводы зарекомендовали себя во время боев с самой лучшей стороны, и начальство не могло ими нахвалиться. Один из русских был произведен в капралы и получил за отличия Военный Крест. Конечно, кончился поход, батальон был отведен несколько в тыл, и легионеры приступили к проводке шоссе по совершенно безлюдной и безводной местности. Отношение начальства, бывшее прекрасным во время боев, сменилось очень быстро на отношение тюремных надзирателей к каторжникам. Оружие было отобрано и выдавалось только отправлявшимся в караул. Однажды отличившийся капрал был назначен в караул, довольно далеко отстоявший от расположения батальона. Часовыми у него, числом двенадцать, были все русские. На другой день караул, пришедший на смену, не нашел никого ни в караульном помещении, ни на постах, и только в палатке лежало письмо, адресованное командиру батальона. Очевидно, письмо это содержало очень много горьких истин, так как содержание его никогда не оглашалось. За беглецами была спешно отправлена погоня из эскадрона спаисов и взвода конных жандармов. Отряд нагнал легионеров недалеко от турецкой границы и решил атаковать их. Конница была встречена ружейными залпами и потеряла несколько человек убитыми и раненными. На вторую атаку они не решились, и беглецы, никем не преследуемые, перешли турецкую границу. Дальнейшая судьба их мне в точности не известна. Говорили, что будто бы кто-то получил письмо от решительного капрала, писанного в Сербии, но так ли это — не знаю. Раненых в этой стычке арабов наши видели в госпитале и разговаривали с ними. Третья попытка бежать была совершена из наших казарм. Бежали сразу 8 казаков. О готовившемся бегстве многие из русских знали, так что для нас это не явилось неожиданностью, начальство же наше было и удивлено, и возмущено выше всякой меры и начало изощряться в придумывании всяких мер пресечения к повторению подобных опытов. Мы лишались прежде всего некоторых наших привилегий. Первым делом были запрещены примусы. Их отобрали и заперли в вещевой склад. Связь между примусами и дезертирством — довольно странная и малообъяснимая. Затем было приказано убрать портреты покойного императора, украшавшие стены нашего барака. Начались бесконечные придирки к самым пустякам, на которые прежде не обращалось никакого внимания. За всякую мелочь русские попадали под арест, причем арестованные подвергались самым ужаснейшим пыткам. Их гоняли по три часа подряд по самому солнцепеку, заставляя то ложиться, то вскакивать, бегать, ходить и так далее, без передышки. Все это они проделывали в полном боевом снаряжении, к которому были прибавлены мешки с песком, надетые на спину. По прошествии трех часов их посылали на самые тяжелые работы, специально для этого изобретаемые кем-нибудь из начальства. Большей частью изобретал их или Аджудан, или маршалль-шеф. Наблюдали за работами и экзерсисами или арабские бригадиры, или кто-нибудь из маршаллей, отличавшихся наибольшей ненавистью к русским. Несчастным арестованным выдавали вместо еды специально посоленный суп, который солил на их глазах сам Аджудан и только пол-литра воды в день. После трех суток такого режима самые здоровые и крепки