идетелей насаждения западноевропейской культуры — валялись на улицах деревни. Познакомившись с этим приемом, жители перестали ожидать прибытия «несущих истинную культуру проповедников» и, забирая все, что можно было взять, заблаговременно исчезали. Временами арабы соединялись в довольно большие отряды и преграждали путь колонне; происходил бой, почти всегда оканчивавшийся победой французов, так как бедуины были очень плохо вооружены. Все же борьба с ними была трудная, так как бедуины прекрасно применялись к местности, и нередко десять-двадцать бедуинов причиняли большие неприятности колонне в несколько сотен человек. Бедуины — прекрасные стрелки, и большая часть ранений бывает или в голову, или в область живота. Колонна, отправлявшаяся из какого-нибудь пункта, не имеет ни тыла, ни флангов. Вся местность кишела отдельными группами бедуинов, которые благодаря знанию местности были неуловимы. Поэтому всякий отставший почти неминуемо попадал в их руки и после всяких издевательств и пыток приканчивался ими. В маленьких колоннах, не имевших с собой значительного обоза, раненые бросались на произвол судьбы и, конечно, погибали. Один из лежавших вместе со мной в госпитале, будучи в колонне, натер себе ногу. Этот пустяк чуть-чуть не стоил ему жизни. По мере движения нога все больше и больше разболевалась. Он попробовал идти босиком, но это оказалось невозможным благодаря мелким камешкам, еще более изранившим больную ногу. Наконец нога так сильно разболелась, что он уже не мог идти с той быстротой, с которой следовала колонна. Его взводный сержант, видя, что он отстает, вынул из его винтовки затвор, отобрал патроны и, оставив коробку сухарей и флягу воды, предоставил его собственной судьбе. Не надо думать, что этот сержант являлся каким-нибудь особенно жестоким зверем. Если бы пропал легионер с винтовкой, в полной исправности и с патронами, то сержант был бы отдан под суд. Такой изумительно зверский закон отнюдь не применялся исключительно к легионерам или арабам, а в равной мере распространялся и на чистокровных французов. Необходимость этого правила диктуется нежеланием вооружить бедуинов. Возможно, это и очень разумно, но нельзя не удивляться такому изумительному бездушию. Много жертв этого закона раскидано в песках Сирии. К счастью рассказывавшего, батальон в тот же день, достигнув места ночлега, сделал дневку, так что он, добравшись туда к следующему утру, застал отряд еще на месте. Не будь такого счастливого случая, он бы погиб из-за такого, в сущности говоря, пустяка, как натертая нога. Частенько колонны находили на своем пути обезображенные трупы отставших от предыдущих колонн людей. Большей частью у них были вырезаны половые органы и вставлены в рот. Бедуины одинаково ненавидели всех европейцев, не разбираясь в национальностях, и всех одинаково мучили. Ненависть эта легко объяснима манией французов держать себя в завоеванной стране. Однажды рота, в которой служил рассказчик, проходила мимо пасшегося в стороне стада коров и овец. Арабы-пастухи никаких агрессивных действий не проявляли. Командир роты послал обходом в их сторону несколько разведчиков, которые произвели несколько выстрелов якобы в сторону колонны. Это послужило достаточным поводом для обвинения пастухов в нападении на отряд. Согласно действовавшему военному положению пастухи были на месте расстреляны, а стадо, как трофей, поступило в собственность находчивого капитана. Во время походов 1921 года в этом батальоне было убито четверо русских и человек десять — ранено. Из рассказов о самом укладе жизни в батальоне я вынес впечатление, что нам, попавшим в эскадрон, жилось все-таки несколько лучше. Навещавшие меня друзья из наших казарм сообщили мне, что получен приказ об откомандировании всех русских из эскадрона в батальон Иностранного легиона. К этому времени уже подходило окончание обязательного восемнадцатимесячного пребывания в Сирии. Каждый легионер, попавший в Сирию, по истечении восемнадцати месяцев имел право требовать отправления в Алжир. Начальство нашего эскадрона стало усиленно хлопотать об оставлении русских на месте. Однако это не удалось, и было получено вторичное приказание. Волей-неволей приходилось им расставаться с хотя и бесплатными, но ценными работниками. Откомандирования русских из ремонта я не дождался, так как госпитальный пароход отправился второго июня. В день отхода парохода к пристани подъезжали один за другим автомобили, из которых вылезали с радостными лицами солдаты всех национальностей и разных оттенков кожи. Судно оказалось настоящим госпитальным, отнятым французами у немцев по мирному договору. При вступлении на пароход каждый солдат получал номер своей койки. Койки были расположены в два этажа, и спать было очень удобно. Населялся пароход людьми всех рас и наречий. С одной стороны, слышался гортанный говор арабов, с другой — своеобразный французский язык негров, там сюсюкали по-своему тонкинцы, и среди всего этого разношерстного гула слышался чистый русский язык. Ехало нас трое — легионеров, и, кроме того, на пароходе оказались еще вновь записавшиеся русские легионеры, которых везли из Константинополя в главное депо легиона в Алжире. Познакомившись с нами, они жадно стали расспрашивать нас об условиях службы, и мы, к сожалению, ничем не могли их порадовать. В особенности их поразило жалованье, выдаваемое в Алжире, так как они ехали с надеждой получать сто франков. Таким образом, выяснилось, что еще два года после того, как были обмануты первые подписавшие контракт, французское командование продолжало заманивать легковерных. Путешествие мы совершили вполне благополучно. Все пять дней пути до Бизерты погода стояла изумительно тихая. Море не колыхалось. Изредка на горизонте виднелись острова. Мимо некоторых мы проходили довольно близко. Виднелись дома, и невольно думалось о тех счастливых, свободных людях, которые живут у себя дома, в привычной обстановке. Один из матросов корабля рассказал мне, что, когда они везли легионеров из Африки в Сирию, при прохождении парохода мимо островов четверо легионеров-немцев бросились в море, рассчитывая вплавь добраться до суши и, таким образом, освободиться от ненавистного ига. Бросились они ночью, в бурную погоду, с таким расчетом, чтобы за ними не была послана погоня в шлюпках. На шестые сутки наш пароход вошел в порт Бизерты. Здесь сгружались все «цветные» войска и легионеры, а французы следовали дальше в Марсель. В порту мы прошли мимо остатков русского флота. Уныло стояли наши суда с ободранной броней и снятыми орудиями. На меня вид их произвел впечатление, как будто я проехал мимо кладбища, на котором похоронены мои близкие. В Бизерте всех выгрузившихся отвели в госпиталь, расположенный в большом саду. Госпиталь состоял из отдельных маленьких бараков, в которых больные располагались по тридцать человек. Я попал в барак, в котором оказался единственным представителем белой расы, все же остальные были арабы. Остальные русские тоже попали в разные бараки и находились в таком же обществе. Обстановка и порядок дня были обычные — госпитальные. После утреннего визита мы сходились все вместе и, бродя по огромному саду, мечтали об освобождении. Мы знали, что находимся в Бизерте временно и нас в ближайшем будущем должны отправить в Оран. Когда это будет — никто нам не говорил, и приходилось запастись терпением. Из своих препроводительных бумаг я узнал название своей болезни, которое, конечно, ничего мне не дало. Я попробовал обратиться за разъяснениями к сестре милосердия, но она только пожала плечами и отошла, не сказав ничего. Доктора спрашивать мне, конечно, и в голову не приходило. Наконец нам было объявлено, что на следующий день мы отправляемся. Рано утром нас отвели на вокзал и посадили в вагоны. С нашим же поездом везли нескольких легионеров из конного полка, расквартированного в Тунисе, закованных в кандалы. Они отправлялись, по приговору суда, на каторгу. До Орана мы ехали 36 часов, сделав несколько пересадок. Поразила меня изумительная согласованность поездов — едва мы успевали вылезти из вагона, как подходил поезд, на который мы должны были пересаживаться. Железная дорога проходила по изумительно живописной местности, пересекая горы. На границе Туниса и Алжира — новая неожиданность: таможенный досмотр. Оказывается, нельзя что-то перевозить из одной области в другую, хотя обе они принадлежат одному государству. В Оран мы прибыли поздним вечером. С вокзала нас всех направили в госпиталь. Помещение госпиталя — огромное, и первое впечатление, произведенное им, очень жуткое. Когда мы вступили во внутренний двор, за нами со скрипом захлопнулась тяжелая железная дверь. Привратник зазвонил связкой ключей, и получалось впечатление, что мы попали в тюрьму. У всех невольно понизился голос и вид был довольно растерянный. По окончании неизбежных вопросов о профессии, летах и так далее и записи всего этого в разные книги нас повели по бесконечным лестницам в палаты. Таких огромных и высоких палат мне еще никогда не приходилось видеть. К сожалению, нас, русских, опять разлучили, разделив по разным палатам. Комната, в которую меня ввели, благодаря своим размерам мне показалась совершенно пустой. Утром пришла сестра милосердия, которая манерой разговаривать с больными живо мне напомнила одного из бейрутских маршаллей, отличавшегося наибольшей грубостью. Меня она перевела в центр палаты, и я сразу же убедился, что первое впечатление «пустынности» было неправильное. Больных лежало человек тридцать, из коих четверо легионеров, не считая меня. Доктор, пришедший к нам часов в одиннадцать, был очень мрачным и угрюмым. С больными он не разговаривал, ничего не спрашивал, но осматривал очень внимательно. Выслушав и выстукав меня со всех сторон, он отдал скороговоркой какое-то приказание и пошел дальше. Через некоторое время после его ухода к моей постели подошла сестра милосердия с самым решительным видом и приказала мне лечь на живот. Я исполнил приказание и сейчас же почувствовал, что мне делают какое-то впрыскивание. На мой вопрос, от какой болезни мне это делают, она ответила, что от сифилиса. Я поспешил ей сказать, что никогда этой болезнью болен не был, но она приказала мне молчать, присовокупив, что все легионеры — мерзавцы и бродяги. Возражать, конечно, при таких условиях было невозможно, и каждый день приходилось подчиняться этой неприятной операции. Только на четвертый день взяли мою кровь на исследование. Доктор каждый день осматривал меня очень внимательно, выслушивая, главным образом, область сердца. В госпитале лежало еще несколько русских легионеров. Все они были присланы сюда на испытание. Один из них, сибиряк родом, лежал в этом госпитале уже в третий раз. У него были камни в почках, но тем не менее уже два раза его отправляли обратно в часть как годного для военной службы. Он был отлично знаком с госпитальными порядками и в точности предсказал мне все, что меня ожидает. Узнав, что у меня для исследования взяли кровь, он поспешил принести свои поздравления с надеждой на освобождение. По его словам, вполне подтвердившимся впоследствии, у каждого легионера, прослужившего больше года и предназначавшегося к отправке, берут кровь, и исследование в девяносто девяти случаев из ста дает положительный результат. Объясняется это очень просто. По закону, каждый, прослуживший