более года, при отставке по состоянию здоровья имеет право на пенсию. Это право теряется при нахождении сифилиса, так как считается, что потеря здоровья вызвана именно этой болезнью. Только в случае какого-нибудь перелома, ранения или что-нибудь в этом роде исследование не делается и пенсия выдается. Некоторые из больных легионеров, болезнь которых не может быть точно установлена, посылаются в рентгеновский кабинет, которым заведовал в то время форменный зверь. Русские его прозвали «Чекистом», и этот эпитет как нельзя больше подходил к нему. Арабов он просто бил до тех пор, пока они не сознавались, что у них ничего не болит, к европейцам же он применял более утонченную пытку. Подозреваемого в симуляции он клал на стол, пропускал через него ток, постоянно усиливая его напряжение. При этом истязании он время от времени спрашивал, как себя чувствует больной и на что он жалуется. Некоторые выдерживали марку до конца и продолжали настаивать на своем. Не всем, конечно, это удается, и часто бывало, что даже и действительно больной обвинял себя в симуляции. В таком случае его выписывали из госпиталя с соответствующей препроводительной бумагой, так что по прибытии в часть он сразу попадал под арест. Все эти рассказы еще более напрягали мои нервы, которые и так были натянуты до крайних пределов благодаря полной неизвестности относительно ближайшего будущего. С нетерпением ожидал я результата исследования крови, но, будучи подготовлен к этому, нисколько не удивился, узнав, что у «меня сифилис». Впоследствии, уже будучи на воле, я нарочно сделал себе исследование в частной лаборатории, и в крови у меня ничего найдено не было. После окончания исследования меня отправили в кабинет «Чекиста», порог которого я переступил с трепетом. Доктор, еще не старый человек, встретил меня руганью, сразу обозвав симулянтом. Я попробовал было заметить ему, что я прибыл из Сирии, где подвергался уже различным исследованиям, и что оттуда вряд ли могут прислать сюда без достаточных оснований для этого. На это я получил приказание молчать, приукрашенное несколькими неудобопроизносимыми эпитетами, и он приступил к производству снимка моего спинного хребта. Окончив процедуру, он отпустил меня, не забыв добавить на прощание, что если он не найдет никакого во мне органического недостатка, то я буду выкинут из госпиталя и отдан под суд за злостную симуляцию. Однако несмотря на то что органического недостатка в моем хребте не было, из госпиталя меня не выкинули, так как палатный врач нашел у меня порок сердца и повреждение нерва в пояснице. Пока тянулись все эти исследования, прошло больше двух недель. За это время у меня произошло довольно крупное столкновение с нашей сестрой милосердия. Это милое создание, ругавшееся не хуже, чем Адъютант Перальдис, изо дня в день заставляла исключительно меня подметать палату. Видя, что работать она заставляет исключительно меня, я возмутился и однажды наотрез отказался исполнять ее приказание. Она страшно раскричалась и грозила мне всеми земными и небесными карами. Чтобы прекратить поток ее красноречия, я заметил ей, что, как капрал, я вообще должен быть освобожден от всяких работ, а что нашивок не ношу просто потому, что не нахожу это нужным во время пребывания в госпитале. Ей пришлось замолчать, и она вышла из палаты, хлопнув со злости дверью. С тех пор она вынуждена была оставить меня в покое. Невероятно жестокое отношение медицинского начальства к больным легионерам может быть отчасти объяснено тем, что наибольшее количество симулянтов дает именно Легион. Мне показали одну небольшую палату, находившуюся совершенно в стороне от всех остальных. В ней лежали больные, страдающие недержанием мочи. Воздух в этой комнате был ужасный. Помещались в ней только три человека — два немца и один мадьяр. Мне, как легионеру, они откровенно сказали, что никакой болезни у них нет и они просто симулируют. Раньше, чем попасть в госпиталь, они претерпели очень много. Посылали их спать в карцер, так как в казармах они отравляли существование всем остальным. Лежать им приходилось на полугнилых матрацах, несколько раз их сажали под арест на целый месяц, но они все это стоически переносили, рассчитывая в конце концов добиться своего и получить отставку. В госпитале они лежали уже шестой месяц, причем два раза побывав в руках «Чекиста». Вообще в этом госпитале мне пришлось познакомиться с самыми разнообразными способами уклонения от службы. Люди не останавливались даже перед членовредительством, лишь бы только избежать ненавистной службы. Один немец систематически вытравливал себе глаз, впуская в него какую-то жидкость. К тому времени, когда я познакомился с ним, он на один глаз уже ничего не видел. Другой впускал себе в ухо известку и почти совсем перестал слышать. Всего не перечесть. Такие способы, неприемлемые нигде в других местах, отчасти, может быть, объяснены условиями службы и жизни в Легионе и, главным образом, отношением всех окружающих к легионеру. В прежнее, довоенное время Легион пополнялся почти исключительно преступниками и бродягами с маленьким процентом искателей приключений, банкротов и других неудачников. Между такими лицами был один из принцев Гогенцоллернов, умерший в Тонкине, как простой легионер. После его смерти туда был послан германский крейсер, который со всеми подобающими почестями перенес тело покойного на свою палубу. Предание об этом до сих пор хранится в Легионе, и, рассказывая эту историю, старые легионеры, еще помнящие «настоящий» Легион, почтительно понижают голос. После войны пополнение Легиона совершенно изменилось. Занятие Прирейнской области французскими войсками вызвало колоссальный наплыв немцев, спасавшихся от безработицы и голода. В среднем в 1921–1922 годах каждую неделю в Оран прибывало из Европы семьдесят немцев. Крымская катастрофа дала Легиону около десяти тысяч русских. Вообще общее положение дел всех европейских стран с наступившей повсюду безработицей и дороговизной дало много новых солдат Французской Республике. Один полк, составлявший Легион до войны, развернулся, по ее окончании, в четыре пехотных полка и один кавалерийский. Вербовочное бюро работало на совесть. Говорили, что вербовщики получают по двадцать пять франков за каждого завербованного. В элементе прежних лет недостатка не было и теперь, но все же в общей массе они совершенно терялись. С одним легионером старого закала мне пришлось столкнуться еще в госпитале. Служил он в Легионе пятнадцатый год и мечтал об отставке с усиленной пенсией по болезни. По национальности это был мадьяр. На меня он сильно косился, так как не мог простить мне капральских нашивок, слишком быстро, по его мнению, полученных. Кроме него, в нашей палате лежали еще два легионера-немца, молоденькие мальчики. Эти легионеры были очень тихие и запуганные и держались совершенно обособленно от всех остальных. Остальные больные нашей палаты были чистокровными французами, отбывающими воинскую повинность в разных регулярных полках. Они, конечно, вели себя совершенно так же, как и знакомые мне по сирийским госпиталям. Каждый день я ожидал от доктора какого-нибудь решения, но он все продолжал выслушивать меня, не говоря ни слова. Наконец он пришел со множеством бумаг, среди которых я узнал много прибывших со мной из Сирии, опять выстукивал и выслушивал и что-то отмечал в бумагах. После этого доктор объявил мне, что сегодня же я отправлюсь в часть. Меня это сильно огорчило, так как я ожидал решения своей судьбы именно теперь. В канцелярии госпиталя, куда я явился перед отправлением, секретарь просмотрел мои бумаги, очень обнадежил меня, сказав, что у меня такой диагноз, с которым на службе не оставляют. В часть же я отправляюсь только потому, что только полковой доктор может представить солдата на комиссию. Ехать нужно было в городок Сиди-бель-Аббес — главное депо легиона, находившееся в четырех часах езды от Орана. На место я прибыл поздним вечером. Всех прибывших из Орана на вокзале встречал сержант, проведший нас в казармы. Первое впечатление у меня было очень сумбурное, так как меня сразу оглушил гул и гам. Когда нас ввели во внутренний двор казарм, как раз приближалось время вечерней поверки и легионеры толпами гуляли по огромному плацу, окруженному семиэтажными домами. Нас ввели в одно из зданий по широчайшей, заплеванной лестнице и развели по комнатам. Попав в комнату, я сразу был поражен таким разноязычным говором, какого мне еще не приходилось слышать. Тут говорили на всех языках, существовавших в мире. Так, под этот говор, я и заснул, утомленный всеми предшествовавшими волнениями. Утром проиграла труба, появился неизменный черный кофе, и все сошли вниз на поверку. Попал я в роту, через которую проходили все вновь прибывающие, возвращавшиеся из тюрьмы, госпиталя и так далее. Беспорядок царил колоссальный, и никто не знал наличного состава людей. В этой роте никаких занятий не вели, и легионеры исполняли разные работы в казармах и в городе. И здесь процветали различные работы вроде уборки садов, чистки картофеля и тому подобное в учреждениях, не имевших непосредственной связи с Легионом. Прямо против нас выстраивалась на плацу учебная команда, подготовлявшая капралов. Такой стройной, дисциплинированной части мне еще не приходилось видеть во французской армии. Невольно я залюбовался чистотой ружейных приемов и общим видом действительно настоящей воинской части. С изумлением увидел я, что почти одновременно с солдатами появлялись офицеры, вступавшие на свои места. Другие роты, строившиеся невдалеке от учебной команды, во многом уступали ей своим внешним видом, но все же были более чем удовлетворительны. Меня, как и всех вновь прибывших, оставили в покое, не назначив ни на какие работы. Мы должны были идти в околоток, на врачебный осмотр. Приближалась решительная минута, от которой зависела моя судьба. В ожидании визита я остался на лестнице, наблюдая за снующими взад и вперед легионерами. У некоторых старых легионеров нередко не только руки, но и лица были покрыты татуировкой. Многие были совершенно седыми, и вид у них был самый зверский. От нечего делать я стал читать объявления, покрывавшие стены. Все объявления были сделаны на немецком, французском и русском языках. Около десяти часов нас повели в околоток. Больных, записавшихся из разных рот, было видимо-невидимо. Из кабинета врача временами слышались выкрики. Это меня нисколько не удивило, так как с докторами я имел возможность познакомиться довольно близко. Увидев всю массу людей, пришедших на прием, нужно было войти в положение доктора, и его крайняя нервозность становилась вполне объяснимой. Каждый день ему приходилось осматривать больше сотни больных, из которых добрая половина была совершенно здорова. Некоторые ходили к нему чуть ли не каждый день. Таких он еще от дверей встречал бранью. Осмотреть внимательно всю эту массу он не имел никакой физической возможности. Наконец очередь дошла до меня. Доктор углубился в чтение моих бумаг, затем, взглянув на меня, кивнув в мою сторону головой, что должно было означать, что я больше ему не нужен. Опять я оказался в полной неизвестности, совершенно не имея возможности даже предположить о том, что меня ожидает. Неизвестность слишком долго мучила меня, и я впал в полное уныние. Это уныние сменилось приливом бурной радости, когда на дневной поверке мне объяв