[489] который расплачивается за всех, почему и несет страшные потери. Наш батальон входил в распоряжение двух групп в 3 тысячи человек каждая, и все лето нас бросали из одной в другую, и, конечно, не туда, где шло гладко. Почти в каждом наступлении идти во главе колонны — выпало на нашу долю. Тяжело было! Нужно знать эту войну, чтобы представить себе всю тяжесть ее. По всему Марокко разбросаны маленькие посты с гарнизонами от 13 до 50 человек. Это — квадраты, обнесенные каменной стеной с одним или двумя бараками внутри. Все посты построены руками легионеров, а в них сидят мобилизованные алжирские и марокканские стрелки и легионеры. В постах есть вода и продукты, обыкновенно на шесть месяцев, в продолжение которых гарнизоны многих постов не выходят из их стен, так как арабы — народ ненадежный. Каждые шесть месяцев приходит обоз, который сопровождается целым батальоном, а то и двумя. В этот-то момент гарнизоны выходят из поста и заменяются другими. Во время восстания эти посты были окружены марокканцами и лишены всякого сообщения с внешним миром. Запасы подходили к концу, а вода и до того была не в каждом посту. Вот здесь-то аэропланы и оказали французам незаменимую услугу, прилетая и бросая гарнизонам постов лед и продукты. Один из таких постов, гарнизон которого состоял из пятидесяти алжирских стрелков, нам нужно было выручить и доставить ему продукты и воду. Вечером 9 сентября, объявив наряд на ночь и обойдя участок роты, я пошел доложить командиру роты, что все обстоит благополучно, и спросил, нет ли чего особенного объявить по роте, и, получив отрицательный ответ, отправился в свою палатку. Не дойдя до места, я был позван к командиру, который мне объявил, что нам выпадает «счастье» идти выручать пост в 5 километрах от нашего лагеря. Может быть, покажется странным, что в 5 километрах от 3-тысячного отряда 50 человек будут окружены. Нет ничего удивительного, так как это — в горах, и невидимый противник не отходит от поста более чем на 1000 шагов, убивая из ружей каждого зазевавшегося, а по ночам пролезают в лагерь, чтобы достать оружие и патроны, сняв предварительно часового при помощи кинжала. Чтобы производить как можно меньше шума, они раздеваются догола и таким образом проникают в лагерь. Мне, как и командиру, такая перспектива не понравилась, а когда он мне сказал, что идут только две роты, я не выдержал и заметил: Но ведь, капитан, мы не выйдем из ущелья! Что же делать, мой дорогой! Я знаю, что немногие из нас вернутся!.. Говорить больше было нечего. Пожелав ему «покойной ночи»,[490] я послал готовить роту к выступлению. В 3 часа ночи — подъем. В 3 с половиной отряд уже двинулся в путь. Наша рота была во главе этого отряда, едва достигавшего 200 человек. Все молчали, а если кто и говорил, то только о том, что никто из нас не вернется. Менялись адресами, и я набрал около 30 адресов родных, чтобы в случае неудачи знать, кому писать о смерти того или другого. Мало кто ошибся в своих предположениях. Продвигались мы медленно. Я шел с капитаном рядом, в двадцати шагах спереди и сзади — первая и вторая полуроты. Шли мы так с полчаса между гор, по ущелью. И вот справа послышался выстрел, за ним другой, третий, и началась часовая, с маленькими перерывами, стрельба. Стреляли 2–3 человека, по очереди. Было темно, и выстрелы не причиняли нам вреда. Но движение отряда было открыто. Привыкшие к таким встречам, мы продолжали движение, ибо искать стрелявших было бесполезно. Таким образом, мы подошли к посту без потерь. Начало рассветать. Укрепившись на занятой линии, мы стали пропускать вторую роту, которая, пройдя наше расположение, должна была дойти до самого поста. Она потеряла несколько человек раненными. Наконец мы залегли, образовав аллею, по которой должны были пройти мулы, навьюченные провиантом и водой. Как только обоз,[491] показался из-за гор, рифяне сосредоточили свое внимание на нем, и в какие-нибудь тридцать минут половина мулов была уничтожена. Началась жаркая стрельба. Рифяне стреляли справа и слева. Мы приступили к эвакуации раненых и убитых. Я с капитаном поместился за одним бугорком, и мы были вне всякой опасности. И вдруг 3 человека,[492] зайдя к нам в тыл, начали расстреливать наш штаб. Первым упал трубач моего взвода, и это как бы послужило сигналом: вся моя нестроевая команда падала один человек за другим, поражаемая меткими выстрелами рифян. Крики, проклятия, стоны… И, в довершение всего, на роту свалился снаряд бомбомета,[493] что заставило нас искать нового места, открывая, таким образом, наше расположение противнику, который начал бить без промаха. Капитан, видя такой оборот дела, размышляя, как бы про себя, сказал: «Это теперь, когда мы сидим, люди валятся, как мухи! Что же будет, когда мы станем возвращаться?» Я, зная тактику рифян, понял его. Дело в том, что они, почти не оказывая сопротивления при наших наступлениях, неумолимы с того момента, когда мы, покидая позиции, возвращаемся в ядро отряда. Тогда они вылезают из своих укрытий, ям, следуют за отрядом, оставаясь невидимыми, стреляя на выбор, и мы всегда бываем бессильными парировать подобные маневры. Не успевает капитан закончить свои мысли, как вдруг получает пулю в ногу и падает, крича от боли. Пули сыпались градом. Оглянувшись, я увидел, что остался один. Все прикрытие капитана было перебито… Рота вернулась в отряд. Не вся, конечно, только ее половина и без офицеров. Все были подавлены. Рифян там было не больше 50. Раненый капитан через несколько дней умер в одном из госпиталей. Вот какая война в Марокко, и счастье наше, что у рифян, с которыми мы имели дело, не было ни пулеметов, ни пушек, ни гранат. И все же Французский иностранный легион понес тяжелые потери… А вот тебе маленький портрет рифянина: сухощавый, мускулистый, неутомимый ходок, выносливый в отношении пищи — с одной пышкой способен жить 2 дня; бурнус — вся его одежда; босиком, с винтовкой в руках, патронами в сумке, он может воевать один, так как знает, что ни один наш солдат не покинет лагеря. Он — великолепный стрелок, к тому же — чертовски храбрый, с храбростью фанатика, который ничего не видит, кроме намеченной цели. Рифяне храбры до того, что вдесятером, не задумываясь, атакуют батальон, что делают, конечно, ночью и только почти всегда без результатов, но беспорядок устраивают большой. Нередко, просыпаясь, узнаешь, что ночью в лагере были арабы и унесли несколько винтовок. Французские солдаты спят на посту, зажав винтовку между ног и привязав ее ремнем за кисть руки, что, однако, не мешает арабам воровать, отрезая ремни и вытаскивая винтовки. Чтобы пройти в лагерь, рифянин, подойдя шагов на сто, раздевается догола, оставляя только кинжал в зубах, и начинает ползти к стене. Увидев часового, он начинает бросать маленькие камешки, и, если часовой не шевелится, он подползает сзади и перерезает ему горло. Сделав то, зачем пришел, он уходит, унеся 2–3 винтовки. Должен сказать, что в Легионе это случается реже. Больше платятся сенегальцы. И вот против рифян французы ставят Легионы,[494] сенегальцев, алжирских и марокканских стрелков и спаисов. Французы в войне не участвуют, за исключением командирского состава. Весь этот сброд воюет не только потому, что его насильно посылают, а больше потому, что арабы[495] в плен не берут. Сколько раз мы находили оставленные нами трупы, совершенно раздетыми и со вставленными в рот детородными органами. Этим последним занимаются арабские женщины, которые тоже участвуют в ночных атаках, и, мне кажется, что, воодушевляя мужчин, они еще фанатичнее их и проявляют больше зверств. Сила солому ломит. Они побеждены, разорены и сожжены. Теперь они почти все возвратились в свои большие деревни, которые теперь представляют собой горы пепла. Я сомневаюсь, чтобы у них было хорошее настроение и отношение к победителю. Они покорились и заплатили штраф только потому, что ничего не могут сделать. Чего же ждут от них французы? На чем думают они создать повиновение? На оружии и грубой силе, но не на признательности. И они создали такую армию, при помощи которой они не рискуют потерять своих граждан и заставляют солдат этой армии жечь и грабить собственные дома. Свидетелем этого я был сам: мобилизованный марокканец, показывая на зажженную им саклю, сказал мне, что эта сакля принадлежит ему, и что его отец и братья с женами и детьми находятся в рядах повстанцев. Я не захотел расспрашивать, так как это — народ особенный. Если ты ему сделаешь что-нибудь хорошее, можешь быть уверен, что не отделаешься потом от его просьб, будет просить каждый день. От него же услуги не жди. С 5 июля по ноябрь потери убитыми и раненными составили около 12 000 человек, из которых около 1500 — французы. Остальные четыре пятых — тех же арабов, фанатиков одной и той же религии. Что же заставляет их идти против самих себя? Конечно, грубая сила. Араб подл душой, это правда, но вера, вера фанатика, ему дорога. Когда его вера затронута, он становится жестоким, мстительным и даже гордым. И французы это почувствуют. Сегодня день конца моей службы. Кончаю ее 5 января 1926 года, сегодня же и уезжаю во Францию. Из 18 человек, бывших юнкеров Атаманского военного училища, служивших вместе со мной, 5 человек подписали контракт еще на год,[496] 6 — кончили службу и уехали 5 января 1926 года, а об остальных пока сведений не имею. Чтобы у тебя создалось полное представление о жизни в Легионе, должен сделать еще несколько замечаний. Жизнь тяжела и не особенно привлекательна, особенно для рядового солдата. Много опасностей, но не для всех. Умеющие применяться «к нравам и местности»[497] застревают в Алжире, где и проводят своих 5 лет, после которых можно остаться на год, 2, 3, 4 и так далее, что некоторые и делают. Большая же часть легионеров находится в Марокко, Сирии и Тонкине на постах, о которых я говорил выше. Жизнь на постах тяжела, безусловно. Это та же тюрьма, с той только разницей, что заключенные в ней могут быть окружены, отрезаны и даже убиты в какой-нибудь атаке против поста. Очень опасно в Марокко и Сирии. В Сирии было более-менее хорошо до 1925 года, то есть до восстания. В Тонкине же для легионера самая хорошая обстановка.