Конским потом пропахла попона, О, как крепок под нею мой сон. Говорят, что теперь вне закона Иностранный наш Легион. На земле, на песке, как собака, Я случайному отдыху рад. В лиловатом дыму бивуака Африканский оливковый сад. А за садом, в шатре, трехбунчужный, С детских лет никуда не спеша, Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный, Изучает Шанфара паша. Что ему европейские сроки И мой дважды потерянный кров? Только строки, арабские строки, Тысячелетних стихов. Мои арабы на «Коране» Клялись меня не выдавать, Как Грибоедов в Тегеране, Не собираюсь погибать. Лежит наш путь в стране восстаний. Нас — 49. Мы — одни. И в нашем отдаленном стане Горят беспечные огни. Умолк предсмертный крик верблюда. Трещит костер. Шуршит песок. Беру с дымящегося блюда Мне предназначенный кусок. К ногам горячий жир стекает…Не ел так вкусно никогда!
… Все также счастливо сияет Моя вечерняя звезда. А завтра — в путь. Услышу бранный, Давно забытый шум и крик. Вокруг меня звучит гортанный, Мне в детстве снившийся язык. О, жизнь моя! О, жизнь земная! Благодарю за все тебя! Навеки все запоминая И все возвышенно любя. Князю Н. Н. Оболенскому Нам все равно, в какой стране Смести народное восстанье, И нет в других, как нет во мне, Ни жалости, ни состраданья Вести учет: в каком году — Для нас ненужная обуза; И вот в пустыне, как в аду, Идем на возмущенных друзов. Семнадцативековый срок Прошел, не торопясь, по миру; Все также небо и песок Глядят беспечно на Пальмиру Среди разрушенных колонн. Но уцелевшие колонны, Наш Иностранный легион — Наследник римских легионов. Стерегла нас страшная беда: Заблудившись, умирали мы от жажды. Самолеты пролетали дважды, Не заметили, не сбросили нам льда. Мы плашмя лежали на песке, С нами было только 2 верблюда. Мы уже не ожидали чуда, Смерть была от нас на волоске. Засыпало нас розовым песком; Но мне снились астраханские арбузы И звучал, не умолкая, музы, Как ручей, веселый голосок. И один из всех я уцелел. Как и почему? Не знаю. Я очнулся в караван-сарае, Где дервиш о Магомете пел. С той поры я смерти не хочу; Но и не боюсь с ней встречи. Перед смертью я верблюжью пил мочу, И запить теперь ее мне нечем. Умирал марокканский сирокко, Насыпал последний бархан; Загоралась звезда одиноко, На восток уходил караван. А мы пили и больше молчали У костра при неверном огне, Нам казалось, что нас вспоминали, И жалели в далекой стране, Нам казалось: звенели мониста, За палаткой, где было темно… И мы звали тогда гармониста И полней наливали вино. Он играл нам, простой итальянец, Что теперь мы забыты судьбой, И что каждый из нас — иностранец, Но навеки друг другу родной, И никто нас уже не жалеет, И родная страна далеко, И тоску нашу ветер развеет, Как развеял вчера облака, И у каждого путь одинаков В этом выжженом богом краю: Беззаботная жизнь бивуаков, Бесшабашная гибель в бою. И мы с жизнью прощались заранее, И Господь все грехи нам прощал… Так играть, как играл Фабиани, В Легионе никто не играл 1940–1945. Стихотворение Софьи Мельниковой, донской казачьей поэтессы, напечатанное в журнале «Казачий путь», № 66, 1925 г., с.13, посвящено гибели казака-легионера. «Дмитрий убит в бою с рифами. Кончилась кабала Иностранного легиона. Остаюсь без надежд. Не могу больше жить».[531]Отчего ты грустишь средь весеннего дня? Отчего ты молчишь сейчас у огня? Отчего не берешь ты росистых цветов? Посмотри, как безбрежна кругом синева, Как ковер расстилает степная трава, Обнимая подножья курганных крестов. Посмотри: далеко там сереет туман, Да стоит позабытых времен истукан, Охраняя преданье забытых веков; Над станицей маячат ряды тополей И несутся без гама рои журавлей. Степь обнимет крылатая ночь, И с дыханием зари улетит сова прочь, Лишь останутся капли живящей росы. Загорится пурпурным румянцем восток, Пробежит, пробудясь, поутру ветерок, Дрогнет сердце от стона звенящей косы. Тень от тучи мелькнет дождевой, Брызнет с радугой дождь степовой, Громом нарушит недавнюю тишь. Ароматней запахнут, умывшись, сады, Побегут ручейки под землею воды, Отчего ж, замолчав, ты, грустишь? Знаю, вольный казак на чужой стороне Бьется невольником в чуждой войне, И уходят безрадостно в муках года. Он вернется к тебе, он обнимет любя… И заржет его конь боевой… — никогда! Где склонилась арабская пальма К ружью среди гор и песка, Бродит конь боевой моего казака, И белеют забытые, молча, кресты. От того моя скорбь, как могила, без дна, От того, что навек я осталась одна».
«Грязные войны» Легиона в Индокитае и Алжире
После завершения Второй мировой войны, когда были разгромлены Германия и ее союзники, в плену французских войск де Голля оказалось немало людей, воевавших под фашистскими знаменами, многие из которых и пополнили Легион. Индокитай Первые признаки того, что здесь ситуация далека от стабильности, проявились во время Йенбайских событий 9 марта 1931 г., когда произошли столкновения во время празднования очередного юбилея Французского иностранного легиона.[532] Тогда легионеры свирепо расправились с выступлениями вьетнамцев. Все началось с оскорблений в адрес легионеров и закончилось плачевно для обидчиков. Легионеры под начальством майора Ламбетта выстроились на плацу для торжественной церемонии по случаю 100-летия Легиона. Когда в адрес Ламбетта из толпы донеслись оскорбления и угрозы, он взял взвод и оцепил толпу, из которой было выужено шесть виновных и тут же расстреляно.[533] Это стало сигналом к давно готовившемуся коммунистами восстанию, вспыхнувшему в Йенбае и его окрестностях. Но Легион очень быстро и очень жестоко подавил его.[534] Выступление показало, что французская армия и Легион по-прежнему сильны и готовы самым жестоким образом, «не считаясь ни с какими Женевскими конвенциями», подавить любое выступление против власти Франции. Поэтому спровоцировавшие это столкновение коммунисты на время притихли, выжидая более подходящий момент. Этот случай представился в конце Второй мировой войны, когда японцы неожиданно захватили Индокитай, выбив отсюда французские войска, в том числе и стоявший здесь 5-й иностранный пехотный полк Легиона. Эти события неплохо были описаны в брошюре «В Индокитае — против японцев и в плену у них» или «В Иностранном легионе французской армии», выпущенной в Нью-Йорке в 1966 г. Федором Ивановичем Елисеевым, в ту пору лейтенантом Французского иностранного легиона. Ранее, 25 сентября 1940 г., японцы внезапным ударом пленили в Ланг-Соне 2-й батальон 5-го иностранного полка. Это была первая крупная сдача в плен легионеров в истории Французского иностранного легиона, следом за которой без боя сдался в 1942 г. американцам батальон легионеров в Марокко. Стоит сказать несколько слов о Елисееве, этом известном в белоэмиграции человеке и талантливом командире времен гражданской войны в России. Родился он в 1892 г. в семье кубанского казачьего офицера в станице Кавказской. Замечен командованием Кубанского казачьего войска, будучи 17-летним юношей: наказной атаман, генерал от инфантерии М.П. Бабыч наградил его серебряными призовыми часами за лучшую джигитовку в одном из полков, куда он поступил вольноопределяющимся. В 1913 г. он закончил Оренбургское казачье училище и в том же году вышел хорунжим в 1-й Кавказский наместника Екатеринославского генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического полка Кубанского казачьего войска.[535] Участник Первой мировой войны в составе этого полка на Турецком фронте. Прошел с этим полком почти всю войну, имел ранения и награды от границы до Эрзерума — первоклассной турецкой крепости, взятой русскими войсками в 1916 г. Во главе разъезда дошел до самой южной точки продвижения русских войск — истока Тигра. Участвовал в нанесении поражения курдским конным частям в 1916 г. и пленении одного из крупных курдских племен, князь которого, сдавшийся добровольно, подарил Елисееву за прекрасную джигитовку своего лучшего арабского скакуна и украшения. Когда походный атаман казачьих войск Великий Князь Борис Владимирович, инспектируя части Российской армии в г. Карсе, после концерта казаков пригласил Елисеева, тогда уже полкового адъютанта, перейти в свой штаб, сначала он отказался, но от непосредственного назначения в Собственный Его Императорского Величества Конвой, на такую почетную службу, отказываться было нельзя, и в начале 1917 г. Елисеев выезжает в Петроград. Однако он приехал в тот момент, когда началась революция, и назначение не состоялось, Елисеев вернулся на фронт. Но разложение уже поразило армию, потерявшую былую боеспособность. С развалом Русского фронта Первой мировой войны Елисеев прибыл в родные края, где вступил в борьбу против большевизма. Во время гражданской войны дослужился до чина полковника, командир известного на всем Южном фронте Кубанского Корниловского конного полка. В марте 1920 г. из-за отсутствия кораблей для эвакуации в Крым попал в плен к красным. Был направлен в Москву для последующей отправки на Польский фронт. Елисеева перевели из Бутырской тюрьмы вместе с другими пленными белыми офицерами в Екатеринбург. Это произошло из-за опасения, что «дикие коммунисты», выступавшие за продолжение войны в Европе, используют их для переворота. Здесь бывшая заложница красных в период гражданской войны, экс-балерина Императорского театра, посещавшая выступления хора из пленных белых офицеров, училась у Елисеева танцевать лезгинку.[536] В 1921 г., пробравшись в Карелию, Елисеев бежит на лыжах, в летней одежде, в Финляндию, где его задерживает финская пограничная стража. Некоторое время он провел в тюрьме, пока шло разбирательство. Избран атаманом Кубанской казачьей станицы в Финляндии. С помощью донского атамана генерала А.П. Богаевского в конце 1924 г. Елисеев прибыл во Францию. Там написал немало литературных произведений под псевдонимом «Бидалага». Стал лидером казачьей кубанской группы во Франции. В это время работал вместе с простыми казаками на тяжелой физической работе. Сначала — на химическом комбинате, затем, обосновавшись станицей в городе Виши, собирал штабели из досок. По приказанию генерала Шатилова в 1925 г. возглавил здесь группу белогвардейцев из Русского обще-воинского союза. Выступив в 1925 г. вместе со