СНОВА В ТИЛЕ
Все мои моленья,
Все мои угрозы
Ветер вдруг развеял
В дальних небесах.
Посмотри клинок мой!
Он — как стебель розы,
И вино смеется
В толстых кувшинах.
Эту старинную песню эпохи войн за испанское наследство мы пели еще студентами в Париже, в Латинском квартале, в прокуренной и полутемной кофейне «Кюжас» на бульваре Сен-Мишель. Сейчас ее пела наша вторая рота. Грязные, запыленные, изнемогая от усталости, зноя и жажды, мы вступали в Тиль. Месяц прошел, как нас увели отсюда. Месяц мы переводили с одной позиции на другую, нигде подолгу не задерживаясь. И вот мы возвращаемся!..
Я пойду в походы,
И без сожалений
Я из Пиренеев
В Фландрию пройду… —
звенела песня.
Впереди батальона выступал майор Андре, по прозванию Стервятник. Долговязый, худой, даже тощий, с обвислыми плечами и вытянутой шеей астеника, с медленной, быть может, усталой походкой, он иногда казался тщедушным. Но сейчас, в своей широкой темно- синей шинели с пелериной, в шлеме, глубоко насаженном на глаза, с опущенным подбородником, верхом на могучем пегом коне, майор все же имел величественный вид, он был похож на конную статую.
Итак, мы снова в Тиле… Знакомые развалины! Все так же молчаливо и горестно глядели они на нас, все так же зияли остатки пожарищ, обломки все так же валялись у дороги.
Пусть умчатся годы,
Но в огне сражений,
О Мирэль, я гибель
Иль любовь найду!
Запевалой был все тот же длинноносый Шапиро из второго взвода. У него был приятный голос. Эту песню он пел всегда с особенным чувством.
— «О Мирэль, я гибель иль любовь найду!» — иронически буркнул Кюнз, шагавший рядом со мной. — Должно быть, про свою занозу вспоминает, про эту Маргерит. Помнишь, как он тогда, в канье, запустил котелком в Делькура, когда тот сказал, что она шлюха? Распелся, кенарь! А свинцовую сливу в зад не хочешь?
Мы входили в переулок, где помещалась таверна мадам Морэн.
Почему двери заколочены? Что сталось с ребятами? Неужели их уже тоже нет в живых?
Наш взвод разместили в этом же переулке, в развалинах.
Я обогнул кабачок с угла. Рослый шотландский хайглендер стоял у калитки на часах. Здесь теперь арестное помещение? Но тогда почему продолжает висеть прежняя доска с надписью по-французски: «Военным вход воспрещается»?
Хайглендер вместо ответа флегматично вскинул ружье на руку и пригрозил мне штыком.
Вскоре, гулко стуча башмаками на мостовой, появился караульный взвод нашего полка. Рядом выступали хайглендеры. У таверны произошла смена часовых. Сержанты отдали друг другу под козырек, и шотландцы пустились догонять свой полк, который мы здесь сменили. Он уже пылил на большой дороге.
— В чем дело? — спросил я часового-легионера. — Почему тебя здесь поставили?
— А кто его знает! — равнодушно ответил тот. — У этого дома всегда полагался часовой. Тут ведь эти жили, как их?..
Но вот скрипнула калитка, и показался Марсель.
— Французы! — чуть не плача от радости, воскликнул мальчик. — О мсье! Вы вернулись! Как это хорошо!
Он юркнул в дом. Тотчас выбежали Анри и Жаклин.
— О мсье! О мсье! — повторяли они. — Какое счастье!
Ребята заговорили, перебивая друг друга, волнуясь и захлебываясь. Они были похожи на маленьких зверьков, которых выпустили из клетки.
— Это случилось на третий день после несчастья с моей бедной мамой и с Маргерит, — рассказывала Жаклин. — Ваш полк ушел на следующий день ночью, а на третий день уже стоял часовой, который не понимал по-французски. Это были хайглендеры. Они никого к нам не пускали, часовой не отходил от ворот. Правда, они кормили нас на кухне, но торговли не было никакой. О мсье! Мы просили их офицера позволить нам открыть окна и двери, потому что в доме темно. Но нас не понимали и нам не верили. О мсье! Как хорошо, что мы можем говорить по-французски!
На следующий день я был в штабе батальона с казенными пакетами, когда вошел вестовой.
— Там вольные жители спрашивают господина лейтенанта, — сказал он, вскидывая руку к козырьку. — Трое.
— Вольные? — недоумевающе спросил офицер. — Откуда они взялись? Пусть войдут!
Жаклин держала в руках бумагу. Девочка дрожала от страха и еле передвигалась. Анри и Марсель вели ее под руки. Все трое остановились, отойдя три шага от порога.
— Ну, что надо? — спросил удивленный адъютант командира.
У Жаклин стучали зубы. Анри высвободил руку, взял у девочки ее бумагу и подал офицеру.
«Так как мои все убиты, папа мсье Морэн, хозяин таверны, и мама мадам Морэн, хозяйка таверны, и мой брат Робер, сержант, и Маргерит, его вдова, за Францию на поле чести, прошу обратно открыть таверну. И чтобы часовой больше не стоял у ворот.
Ниже было приписано:
«И мы тоже просим господина главного французского генерала сделать, чтобы торговать было свободно, и больше женщин в доме нет, кроме нас, так зачем часовой, а Жаклин не больше чем дитя.
— Вы из таверны, что за холмом? Вспоминаю… Ну что ж, они погибли, по-твоему, на поле чести, твоя мать и сестра? — насмешливо спросил офицер.
— Да, — ответила Жаклин уверенно и пояснила: — Как раз там, где мы сажали бураки.
Адъютант согласился доложить майору, и, сверх всякого ожидания, Стервятник разрешил таверну открыть.
Затхлостью и запустением пахнуло на нас, когда мы туда вернулись. Все стояло на старых местах — и дощатые скамьи, и прилавок, и бочонок позади прилавка, но вино не давало радости. Теплота не разбегалась от него по телу. Все было лишь похоже на недавнее прошлое, как труп бывает похож на близкого, еще недавно дышавшего, но уже умершего человека.
Было пусто без этих двух женщин, которых мы оклеветали, убили и закопали.
Новые хозяева таверны, трое детей, впряглись в жизнь.
Анри встречал посетителей тоном заправского кабатчика. Засучив рукава, худенький мальчик стоял у прилавка. Окурок ржавел у него в уголке рта. Стойка была слишком высока, Анри было трудно разливать посетителям вино, но он старался делать это с независимым опытным видом старого кабатчика.
Марсель был официантом. Он ходил в погреб, он же разносил вино по столам, он же бегал к нашим кухням — нередко у самых позиций, — получал котелок объедков и спешил назад, пока не догнала пуля.
Жаклин была за хозяйку.
— Касса! — восклицал Анри, и девочка, протискиваясь между столиками, получала деньги.
Дети были рады, что окна больше не заколочены, что в комнаты заглянуло солнце, что снят часовой, что открыта дверь.
Мы обращались с ними ласково, но они все же побаивались нас. У Жаклин так и остался испуг в глазах. Она помнила, как мы еще недавно бушевали под окнами, м боялась, что мы вот-вот снова перепьемся. Но мы как будто и сами боялись этих детей, мы вели себя сдержанно, осторожно.
Однако буйство все же произошло. Это случилось в тот вечер, когда Делькур праздновал свое производство в сержанты.
У Делькура была слабость: едва хватив лишнего, он впадал в буйное состояние.
Стояла удушливая июльская жара. Делькур был уже пьян, когда другие еще только начинали входить во вкус. Он горланил песни, кричал и грозил надавать кайзеру Вильгельму по зубам.
— Женщину! — неожиданно заорал он. — Давайте мне женщину!
Жаклин робко жалась в углу.
— Эй, девочка! — крикнул Делькур. — Позови сюда свою маму! Скажи ей, что мне нужна женщина!
— Перестань, Делькур, брось! — сказал ему кто- то. — Здесь нет женщин.
Но Делькур не унимался.
— Ах, да, — бормотал он заплетающимся языком, — обеих шлюх разорвало! Вспоминаю! Но ничего, иди сюда ты, девчонка! У меня есть для тебя картинки. На, смотри!
— Ладно, ладно! Нечего хвастать! — сказал Кюнз и встал, чтобы своей широкой спиной заслонить Делькура.
Но пьяница был упрям. Он вышел из-за спины Кюнза, распахнул куртку и задрал рубаху.
Вся его грудь и живот были испещрены татуировкой. Жаклин с визгом забилась под прилавок.
— Что, понравилось? — кричал Делькур. — Ты смотри, смотри хорошенько! Вижу, что понравилось!
Он смеялся бессмысленным пьяным смехом, толкался между столиками и тыкал каждому в глаза свою татуировку. Большая надпись «Да здравствует вино и любовь!» шла через весь живот, извиваясь вокруг голых женщин и мужчин.
— Иди сюда, девочка! — орал Делькур. — Посмотри, какие картинки! Это тебе поможет приготовиться к первому причастию.
Красное вино внезапно залило ему живот, точно кровь хлынула из разорванных внутренностей.
Анри, испуганный, затравленный, но обнаживший клыки звереныш, стоял бледный и трясущийся и сжимал в руке стакан.
Делькур ударил его. Мальчик упал без чувств. Но в то же мгновение носатый Цыпленок Шапиро ударил Делькура ногой в живот. У Делькура были кулаки, как копыта першерона. Держа Шапиро за горло, он мгновенно раскровенил ему лицо. Защищаясь, Шапиро схватил Делькура за рукав. В руке у Цыпленка остался новенький сержантский галун.
Внезапно вошел Миллэ. Нас оглушила тишина.
— Легионер Шапиро, — негромко, но с напряжением сказал Миллэ, — опять вы?! Опять вы суете ваш жидовский нос не в свое дело?! Держите хорошенько этот галун! Держите его! Он вам пригодится!
Шапиро сделался тяжел и медлителен. У него вспотели виски. Подняв оброненные очки, он близорукими глазами рассматривал разбитые стекла и дышал тяжело, как загнанная лошадь. Руки у него дрожали. Он искал в карманах платок, чтобы вытереть лицо. Платка не было. Ладонь оказалась вся в крови.
— Вы арестованы! — крикнул Миллэ.
Мы попытались потушить дело. Адриен предлагал допить вино.
— Не опоздаешь с арестом! Не убежит Цыпленок!. Куда ему бежать, да еще без очков? — убеждал Адриен.