4 ЛОРАНО 4
Мы возвращались с Лум-Лумом из Мюзон, из интендантства. Нам оставалось не более трех километров до бивака, уже были видны Большие Могилы, когда над нашими головами разорвалась шрапнель, а за ней другая и третья.
— Самовар, — воскликнул Лум-Лум, — этак у Больших Могил вырастет два новеньких деревянных креста! По-моему, это было бы излишне! Сворачивай!
Мы сбежали на противоположный склон холма и пошли боковой тропинкой. Впереди лежала одинокая усадьба, обнесенная высокой каменной стеной. Я давно знал эту усадьбу: здесь жил какой-то музыкант — один или несколько. Мне приходилось проезжать мимо на велосипеде — отсюда был поворот в штаб бригады, — и, когда позволяло время, я останавливался послушать музыку. Иногда играли на пианино бурные цирковые галопы и борцовские или военные марши, иногда кто-то баловался на гармошке, волынке или окарине. Но лучше всего пианист исполнял произведения старых французских композиторов.
Входить в дом я не решался, полагая, что там квартируют офицеры. Я слушал, сидя под платаном у ворот.
Лум-Лум толкнул калитку ногой, и мы вошли в большой, просторный, но запущенный двор. Навоз прел на солнце, и мусор валялся повсюду.
В глубине стоял громадный зеленый фургон — целый дом на колесах, с окнами, дверьми и даже с дымовой трубой. В таких домиках разъезжали бродячие цирки.
У фургона сидел атлетического сложения усатый мужчина лет пятидесяти в пестрых клетчатых штанах.
Лум-Лум с хитрой скромностью попросил кружку воды.
— Какая там вода! — улыбаясь, сказал усач. — Зачем вода? Заходите в дом! Найдется и получше!
— Таких я люблю! — шепнул мне Лум-Лум.
Едва мы сделали три шага, как чей-то веселый голос раздался из сарая:
— Да здравствует Легион! Заходи, старики! Я сыплю за вами!
И тотчас, передвигаясь на руках, вооруженных деревянными колодками в форме утюгов, из сарая выкатился безногий обрубок. Он был в голубом гусарском доломане и в кивере набекрень. Живые глаза весело поблескивали на красивом молодом лице, и черные усики были подкручены лихим гусарским колечком. На груди обрубка красовался орден.
Калека передвигался с необычайной поспешностью, дергая плечами и мотая головой.
— Привет и братство! — воскликнул он, подавая нам руку. Прекрасно сделали, что завернули! Я-то ведь сейчас не вылезаю из дому! Заходи, старики!
Он говорил нервно и возбужденно.
В доме пианист играл одну из своих грустных мелодий.
— Ничего, — сказал гусар, — сейчас я прикажу брату, чтоб перестал шуметь. Эй, Жильбер! Подобрать поводья!
И, обращаясь к нам, прибавил:
— С тех пор как немцы отдавили мне мозоли, он стал играть все какую-то ерунду на кокосовом масле.
Мы вошли в дом. Пианист сидел спиной к дверям. Играть он перестал, но к нам не обернулся.
— Жильбер! — сказал гусар. — У нас гости! Солдаты Иностранного легиона! Туш!
— Здравствуйте, мсье, — негромко сказал музыкант, по-прежнему не оборачиваясь.
— Так что если хочешь играть, то давай повеселее чего-нибудь, — продолжал гусар. — А мы тут разопьем бутылочку!
Он вытер пот со лба, потом снова насадил кивер поглубже и даже неизвестно зачем опустил подбородник.
— Садись, Легион! — обратился он к нам. — Какой полк? Второй? Гарнизон в Бель-Абессе? Знаю. Мы там работали. Дыра! Раскаленная сковорода. Разве что огонь сверху, а не снизу… Ах, вы не оба из колоний? Ты волонтер военного времени? Студент? Русский? Здорово! Слышишь, Жильбер? Приятель — русский! Да здравствуют союзники!
Обрубок говорил быстро, громко и не умолкая.
Вошел усач.
— Слышишь, отец? Этот легионер русский! — представил меня гусар.
— О, я очень счастлив, мсье! — учтиво сказал усач. — Вот уж действительно дорогой гость. Эй, Луиза! Эй, мать! Смотри, какие у нас гости! Русский доброволец! Вот это союзник так союзник!
— Сейчас иду! — послышался женский голос из кухни.
— Рассказывай пока, — настаивал гусар. — Много у вас в России солдат? А царь храбрый? А? Ты, вероятно, здорово его любишь? А? Говори!
Гусар забрасывал меня вопросами.
— Да, да, мсье, расскажите нам, в самом деле, про Россию, — поддержал и пианист.
При этом он наконец обернулся.
Это был юноша лет семнадцати с болезненно светлой кожей лица. Влажные, слегка приоткрытые губы обнаруживали несколько испорченных зубов. Юноша улыбался, у глаз ложились добрые и наивные складки, но оба глаза, странно выдаваясь из орбит, были закутаны в плотную и мутную желто-голубую пелену. Юноша был слеп.
— Да, он не видит! — с грустью сказал усач, заметив, что мы с Лум-Лумом смутились от неожиданности.
— Но это ничего не значит, он зато слышит за двоих! — весело поправил гусар. — Жильбер! Садиться-а- а-а! — произнес он врастяжку, тоном кавалерийской команды.
Дотащившись вплотную до слепца, он ткнулся ему грудью в колени. Слепец схватил его под мышки и поднял. Гусар подтянул стул. Впрочем, он тотчас повернулся на стуле лицом к спинке и, держась за нее, как ребенок, сполз назад наземь.
— Я и забыл про вино! Сидите, бородачи, здесь, я только сбегаю в погреб — и сейчас назад… Я мигом.
Шаркая по полу задом, обшитым кожаной подошвой, и стуча утюгами, он скрылся за дверью. В другую дверь вошла высокого роста, красивая, хотя и не очень уже молодая, женщина. Она была затянута в высокий корсет и носила полугородское, полукрестьянское платье.
— Зачем отпустили Марселя в погреб? Ведь он свалится когда-нибудь и убьется, — встревоженно сказала она и тотчас, сама себя перебивая, обратилась к нам с Лум-Лумом: — Здравствуйте, господа! Я счастлива видеть вас у себя! Простите мой вид, это не зрелище для глаз героев — старуха в грязном платье. Я готовлю обед,
А вид у хозяйки был вполне опрятный. Она кокетничала. Это нам нравилось. Какая странная семья!
Из коридора послышался голос гусара. Он напевал солдатскую песенку:
Одно су в день —
Не много для солдата.
Да, да! Какая это плата?!
Вино дороже!
Винца уж нам не пить!
Гусар стучал утюгами и шаркал. Однако слова знакомой песни доносились четко:
Одно су в день —
Не много для солдата.
Да, да! Какая это плата?!
Любовь дороже!
Нам женщин не любить!..
За спиной у гусара, в мешке, остроумно прикрепленном к кушаку, оказалось шесть бутылок вина. Очевидно, седьмую гусар вылизал в погребе: глаза у него блестели, лицо было красное, и кивер съехал набок.
Поставив бутылки на стол и снова подойдя вплотную к брату, он ткнулся ему грудью в колени. Тот поднял его и молча посадил на стул.
Гусар стал разливать вино в стаканы.
Всадники, быстро
Седлайте коней!
В поле галопом
Скорей!.. —
скомандовал он, ударил своим стаканом о мой и о стаканы Лум-Лума и отца и залпом выпил.
— Не пей много, дитя мое Марсель, — сказала мать, — тебе вредно. Ведь скоро нам работать.
Гусар не дал ей говорить.
— Освободите подпругу, мама! — скомандовал он и снова стал разливать вино.
Гусар был из тех людей, которых вино веселит.
— Эй, Жильбер! — кричал он. — Давай что-нибудь этакое! Давай фландрскую! Живо-а-а-а!..
Слепец смущенно подвинулся к пианино и стал подбирать мотив, а гусар, покачиваясь с правого локтя на левый, запел:
Раз красавец бригадир
Возвращался из похода,
Он во Фландрию ходил
Воевать за короля.
— В другой раз подавай мне этот куплет погромче: он военный, — сказал гусар. — А второй можно мягче. Про красотку который.
И заметила его,
Сидя у окна, красотка.
Пальцем сделала ему,
Чтоб поближе подошел.
— Хороша песня, бородачи? А? А тебе нравится, мама?
Слепой играл, усач выбивал такт ногой, а гусар подпевал:
— Ах, зачем вы свой мундир
Так стянули портупеей?
Саблю в уголок поставьте,
Сядьте здесь, у моих ног.
— Страшно люблю эту песню, хоть она, в сущности, пехотная! Как раз ее мы и пели в эскадроне, когда выходили в бой в августе девятьсот четырнадцатого, под Мобежем. Сидели в деревне, в корчме, пили вино, слушали, как в Мобеже ревут пушки, и пели. Вдруг трубач: «Седлай! Рысью! Галопом!» Ноги еще у меня были! Здоровые ноги! Это было наше первое дело. Мчимся сломя голову к лесочку. Впереди шмыгают уланы на белых конях — немцы. Трое. Мы за ними! Они от нас! Мы за ними! Триста шагов! Двести! Полтораста шагов! Моя Альма мокрая, я мокрый! Давай улана! Сто шагов! Не я скачу — земля скачет подо мной! Комья летят! Воздух легкий, сабля звенит, ноги здоровые! Хорошо! Вот он, улан! Не уйдет! Куда ему, тяжелому, от гусара уйти! Будет мой! Сам скачу, а в ушах эта песня.
Он отпил глоток вина.
— Не помню следующий куплет. Она просит бригадира рассказать, как он ходил в атаку на испанцев. А потом последний:
Утром он от ней ушел,
Восемь раз сходив в атаку! —
До свидания, красотка!
— И огладил черный ус.
— Ловко? Хорошая песня! Улан уже был у меня прямо перед глазами — и вдруг гоп! Подняло меня на воздух. Пыль, земля, камни, тучи! И хлоп! Я даже не слышал ни выстрела, ни разрыва! Я очнулся в госпитале. Лежу и, что называется, под собой ног не слышу. Пощупал — так и есть, оторвало. До свидания, красотка…
Гусар залпом выпил стакан вина.
Повисло неловкое молчание. Мать опустила голову. Отец крутил усы.
— Вот оно как! — буркнул Лум-Лум, но тотчас умолк и он.
Тишину нарушил гусар.
— Плевать! — воскликнул он. — Мы им еще покажем!
Пора было прощаться.
— Торопитесь? — спросил гусар. — А то остались бы, у нас сейчас будет репетиция.