Полагают, что после мистера Бомелиуса осталось немалое наследство в виде произведенных в его лаборатории снадобий, которые время от времени «выстреливали» в скандальных историях позднейших времен. Одно из самых известных преступлений, совершенных при помощи, возможно, яда произведенного «дохтуром Елисеем», случилось чуть ли не тридцатью годами позже его гибели. Речь идет об отравлении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, героя времен Смуты.
К тому времени в Москве обреталось немало всяческих авантюристов; некоторые из них имели медицинские дипломы. В числе прочих прибыл сюда немец Каспар Филлер, уже увенчанный лаврами медицинской знаменитости. Он сделал карьеру при германском имперском дворе, затем по приглашению французской короны отправился в Париж, где был лейб-медиком королевы, а покинув эту должность, поселился в Риге, служа курляндскому герцогу. Там его и приметил Рейнгольд Бекман, посланец царя Бориса Годунова, отправленный для найма европейских врачей. Прибыв в Москву в 1601 году, доктор Каспар стал строить свою карьеру не на одной только медицине, но и пустившись в разные интриги; начал он с доноса на шведского принца Густава, которого пригласили в Москву, рассчитывая повенчать с царевной Ириной Борисовной и сделать вассальным ливонским королем, то есть, в сущности, провернуть с ним ту же операцию, что не удалась с принцем Магнусом.
Принц этот был личностью преоригинальной: его отцом был шведский король Эрик XIV, а матерью Карин Монсдоттер — финка, служившая в трактире. Их брак был официальным, и дети Карин, рожденные от короля, были законными наследниками престола. Однако Эрика сверг его родной брат Юхан. Бывших короля и королеву после этого разлучили. Карин с детьми вывезли в Або, а потом сына у нее отняли и отправили в Польшу, где королевой была сестра Юхана, а стало быть, тетушка Густава — Анна Ягеллонка. Густаву было категорически запрещено появляться в Швеции и подвластных шведской короне землях, и потому большую часть своей жизни он провел на чужбине, так что даже забыл родной язык. Зато он выучил многие другие европейские языки и вообще получил прекрасное образование, что, однако, никак не сказалось на его благосостоянии. Не имея денег, он вынужден был скитаться в поисках заработка по разным странам, не чураясь даже должности конюха, коли ничего иного не подворачивалось. В тот момент, когда Густава отыскали эмиссары царя Бориса, предложившие ему собственное государство, корону, молодую жену и большие деньги, положение принца было весьма печальным. Как же можно было против такого предложения устоять? Он согласился ехать в Москву, стать мужем русской царевны и ливонским королем.
На границе принца встречали как настоящего венценосца, осыпали его дарами, с почестями привезли в Москву, где ему подарили богатую усадьбу, дали Калугу и еще три города «для кормления доходами», определили придворный штат, наделили многочисленными слугами. Принц-изгнанник был принят царем в кремлевских палатах, его потчевали за царским столом. Невесты, правда, Густав не видел, но ему пришлись по душе планы русской политики. Молодой человек всем понравился. Но тут неожиданно выяснилось, что Густав не собирается отказываться от прежних личных привязанностей. Считая брак с Ириной Годуновой делом политическим, он выписал из Данцига свою давнюю даму сердца, некую Екатерину, жену содержателя гостиницы Христофора Катера. Та прибыла вместе с благоверным и четырьмя детьми, причем было неясно, кто их отец — законный муж или Густав. Это была воистину «шведская семейка»! Мужчины отлично ладили между собой и, бывало, раскатывали по Москве в карете, запряженной четверкой белых лошадей. Конечно, и в русской столице обитали отнюдь не праведники, но все же такого не допускали — свои грехи принято было на люди не выставлять.
Шокирующее поведение принца усугубилось его категорическим нежеланием принимать православие, а потому его женитьба на царевне была снята с повестки дня, но и отпускать Густава из Москвы не хотели. Свое неудовольствие принц топил в вине и во время одной из попоек брякнул, что, если его не отпустят добром, он подпалит Москву и под шумок пожара сбежит.
Среди его собутыльников случился доктор Каспар Фидлер, который не преминул донести об этих словах боярину Семену Годунову, а тот передал их царю. В результате принца Густава лишили доходов от городов и сослали в Углич, под присмотр надежных людей. Впрочем, былому скитальцу было грех жаловаться — его содержали весьма щедро, не донимали проверками и вполне были довольны тем, что принц полностью отдался химическим экспериментам. Вообще в Москве бедолагу принца считали «заучившимся» и, памятуя о том, что папаша его, экс-король Эрик, в конечном итоге спятил в заключении, полагали его поведение следствием расстройства, предаваемого по наследству.
Доносчик же герр Каспар Фидлер, подтвердив своим поступком преданность русской короне, получил полное доверие, что приносило ему многие дивиденды. При этом ему хватило ловкости избежать неприятностей в 1605 году при переходе власти к Лжедмитрию, когда большинство немецких лекарей, живших в Москве, ждала печальная судьба — с ними расправилась городская чернь, науськанная опытным интриганом боярином Богданом Яковлевичем Вельским.
Это был акт мести боярина, полагавшего, что опала царя Бориса постигла его по наущению иноземцев-врачей, часто выступавших в роли политических советников Годунова. Вельский тринадцать лет был первым советником царя Ивана Грозного, отвечал за воспитание царевича Дмитрия, жил рядом с Иваном Васильевичем и даже непосредственно присутствовал при его кончине. На грамоте Боярской думы об избрании царем Бориса Годунова стояла подпись и Богдана Яковлевича — они были давними политическими партнерами. Беда настигла боярина в тот момент, когда он исполнял важную миссию — укреплял южные границы, строя в степи на берегу Донца крепость и городок Царьборисов подле нее. Со своей задачей прекрасный организатор Вельский вполне управился и обрел невероятную популярность среди подчиненных ему людей. От этих успехов у него натурально случилось головокружение, и, утратив вдали от Москвы всякую осторожность, ослепленный собственной гордыней, Богдан Яковлевич позволил себе глупость брякнуть на пиру: «В Москве царь Борис, а в Борисове царь я!»
Эти слова дошли до царя, и тот пришел в неописуемый гнев. Сначала Борис Федорович хотел даже казнить Богдана Яковлевича, но потом, припомнив свое обещание, данное при венчании на царство, не казнить никого пять лет, сменил гнев на милость и приказал только отобрать у Богдана Вельского все имения и отправить в ссылку. Да кроме того, не удержавшись от злой шутки, приказал начальнику своих телохранителей шотландцу Габриелю вырвать Вельскому бороду. Этот самый Габриель начинал в Москве в качестве хирурга и до поры, пока не прибыли другие врачи, исполнял обязанности лейб-медика, но потом отбросил ланцеты и скальпели за ненадобностью. Болезненную и позорную экзекуцию капитан Габриель исполнил с удовольствием, клоками повыдергав густую и длинную боярскую бороду, которой Богдан Яковлевич очень гордился. Так и поехал опальный боярин отбывать ссылку «с босым рылом».
Но вскоре царь Борис умер, и ему наследовал сын Федор Борисович, юноша шестнадцати лет, которому Богдан Вельский приходился двоюродным дядюшкой. Мать Федора, царица Мария Григорьевна, дочь Григория Лукьяновича Скуратова-Вельского, более известного по кличке Малюта, доводилась Богдану Яковлевичу двоюродной сестрой. Молодой человек получил в свои руки огромную страну в тот момент, когда на нее с запада надвигалась война, главной пружиной которой была претензия самозванца Лжедмитрия на московский трон. В этой ситуации молодой царь собирал вокруг себя всех близких людей, и потому он немедля распорядился о снятии опалы с Вельского и возвращении ему имущества, имени и чести.
Правление царя Федора Борисовича было недолгим — всего 49 дней, — но вместило в себя многое, в том числе и измену, приведшую к свержению этого государя. Среди других предавших был и боярин Богдан Бельский, который сыграл важную роль в деле ареста своего освободителя, а кроме того, он способствовал укреплению позиций Самозванца, объявив, что как воспитатель царевича точно знает, что тот спасся от рук убийцы. К этому времени ситуация для мести вполне созрела; правда, главный обидчик боярина капитан Габриель был уже мертв, но Богдан Яковлевич все равно вдоволь себя потешил, направив на головы иноземных врачей гнев толпы, сторицей вернув тем, кого считал врагами, цену своего позора и муки. Бурной осенней ночью 1605 года московская чернь, празднуя свержение Годуновых и предвкушая появление в Москве настоящего царя, вознамерилась добыть вина из кремлевских подвалов. Бельский вышел к возбужденному народу с речью, в которой укорял людей за горячность, говоря, что не хорошо будет, если батюшка-царь пожалует в свою столицу и найдет погреба своего дома ограбленными. И тут же указал достойную цель, уверив людей, что иноземные доктора за свои услуги были осыпаны милостями и погреба их домов битком набиты лучшим вином. Толпа поддалась его уговорам и бросилась в Немецкую слободу, где с 1578 года еще царем Иваном Грозным иноземцам велено было селиться иноземцам.
Пережив этот неприятный момент, доктор Каспар Фидлер умудрился уцелеть и позже, при бунте против Самозванца, а затем и при царе Василии Шуйском оказался в прежнем статусе. Потом что-то случилось — точно сказать трудно, что именно, — но солидный придворный доктор, которому было уже более пятидесяти лет, вдруг вызвался извести самого опасного на тот момент врага — главу крестьянской армии Болотникова, борьба с которым носила острый характер с неясным на тот момент исходом. Вряд ли причиной были деньги, хотя известно, что доктор Каспар получил от казны сотню золотых флоринов и яд, который мог быть, кстати, из старых запасов «дохтура Елисея», оказавшихся в руках Шуйских. Взявшись за столь опасное дельце, Фидлер дал «страшную и богопротивную» клятву верности, однако же, явившись в Калугу, где стояло войско Болотникова, он «принес повинную голову» атаману. Оставленный в лагере мятежников, Фидлер вместе с войском Болотникова мотался около полугода, пока их не настигли в Туле и не обложили в местном кремле. Когда в октябре 1607 года Болотников сдался, Каспар Фидлер вместе с другими «московскими немц