– Он полицейский. Можно я возьму яблоко, Мо?
– Конечно.
– Зачем он здесь? – девчонка не очень-то вежлива.
– Хочет кое о чем тебя спросить. Если ты не возражаешь.
– Пусть спрашивает.
– Мне лучше остаться? – неизвестно, к кому обращен вопрос Дарлинг: к инспектору или к ангелу, нацелившемуся на самое большое яблоко.
– Я все же хотел бы переговорить с девочкой наедине… Много времени это не займет, обещаю.
– Ну, хорошо, – соглашается, наконец, русская. – Я пойду проведаю Исмаэля. Но скоро вернусь, не беспокойся.
– Я и не беспокоюсь, – заявляет девчонка.
Несколько секунд Субисаррета вслушивается в легкие удаляющиеся шаги русской и только потом, когда она полностью скрывается за массивом рубки, переводит взгляд на ангела:
– Здравствуй еще раз, Лали.
– Привет.
Девчонка забирается на кресло, которое прежде занимала Дарлинг, и складывает ноги по-турецки. Странно, но с уходом молодой женщины пейзаж вокруг инспектора неуловимо изменился. Это не относится к береговой линии, она осталась прежней. Скорее, к краскам дня.
Не то чтобы они поблекли, просто солнце светит не так ярко. Наверное, все дело в облаках, а ведь еще несколько мгновений назад их не было и в помине, а еще – вода. До того ярко-синяя, она неожиданно потемнела.
– Я рад, что все кошки нашлись, детка.
– Вообще, я не очень-то о них и беспокоилась. Никуда бы они не делись.
– С кошками может случиться все, что угодно…
– Это с людьми может случиться все, что угодно, – девчонка проявляет удивительную для ее возраста философичность.
– Да, пожалуй, – вынужден согласиться Субисаррета. – Вот как раз об этом я хочу с тобой поговорить. О том человеке.
– Которого убили?
Девчонка выплевывает свое «убили» как выплюнула бы косточку от сливы, хотя сейчас она хрустит яблоком. У Икера не слишком много знакомых детей возраста Лали, и все они делятся на две неравные категории. К первой относятся отпрыски сослуживцев, общение с которыми ограничивается улыбкой, подмигиванием, а также фальшивым восхищением детскими радостями, будь то новая машинка, кукла или железная дорога. Для Икера совсем не проблема разориться на мороженое, но дальше этого дело не идет. Другая категория – очень и очень немногочисленная – те, с кем Субисаррета сталкивался по долгу службы. Они проходят по разряду несовершеннолетних свидетелей. Нет ничего тягостнее разговоров с пережившими стресс, а то и трагедию детьми. Конечно, малышей пытаются подстраховать психологи, но на их общем подавленном состоянии это сказывается мало. А Субисаррета всякий раз чувствует себя преступником, заставляющим ребенка заново переживать то, с чем он не должен был соприкасаться в принципе.
Лали – нечто совсем иное.
Инспектор хорошо помнит свое первое знакомство с ней. И тот мимолетный страх, который испытал, заглянув в ее необычные темно-синие глаза. Впрочем, и этот цвет нельзя назвать устоявшимся: он меняется в зависимости от настроения девчонки. Сейчас глаза просто синие, что должно означать умиротворение: ее никто не настигал в неподходящем месте, и потому не нужно фантазировать насчет кошки или кого-то еще. Но умиротворение не очень хорошо вяжется со словосочетанием «которого убили», Лали – странная.
Уменьшенная копия Дарлинг и своей матери одновременно – какой инспектор запомнил ее по фотографии.
– …Которого убили, да, – вслед за ангелом безвольно повторяет Субисаррета. – Я знаю, ты – общительная девочка. Ты разговаривала с ним?
– До того как его убили?
– Да.
– Разговаривала.
– Можешь рассказать мне, как это произошло?
– Он накричал на Ису, и мне это не понравилось. Никто не должен кричать на Ису.
Очевидно, Лали имеет в виду глупейший инцидент с саксофоном.
– И ты решила вступиться за брата?
– Да.
– И что же ты сделала?..
В прошлый раз на ангеле была футболка (то ли с собакой, то ли с насекомым), сейчас – джемпер с потешной круглолицей физиономией, надпись под ней гласит: MAFALDA. Еще один персонаж, который наверняка отыскался бы в магазинчике комиксов, на детской полке. Мафальда – рисованная девочка, способная вызвать только умиление. С Лали, – девочкой из плоти и крови, – нужно быть настороже. Во всяком случае, Субисаррета допускает, что «разговор» с Кристианом Платтом вполне мог вылиться в мелкую пакость. Не опасную для жизни, но оскорбительную.
– Сказала ему, чтобы он не трогал Ису. Иначе ему будет плохо.
– Так и сказала?
– Да.
– А ты умеешь сделать так, чтобы кому-то было плохо?
– Иногда умею. Но лучше до этого не доводить.
Субисаррета никак не может взять в толк, с чем имеет дело, – с простодушием или каким-то особенным детским иезуитством. Но что-то внутри подсказывает: до этого и впрямь лучше не доводить.
– Значит, ты пришла в номер к тому человеку…
– Нет, не так. Я его подстерегла.
– Где именно?
– На лестнице. В тот день, когда у Исы было выступление. Иса уехал еще днем, а Мо была в номере.
– А ты, стало быть, прогуливалась по коридору? Ожидала обидчика Исы?
– Я сидела на окне. Оттуда видно море и еще коридор, если смотреть в противоположную сторону. Я бы его не пропустила.
– Откуда же ты знала, что он на месте, а не где-нибудь в городе?
– Из-за его двери были слышны голоса. Он разговаривал.
– С кем?
– С Раппи.
– Кто такой Раппи? – удивляется Субисаррета.
– Такая, – поправляет его девчонка. – Она убирает в номерах. И возле дверей стояла ее тележка.
Очевидно, речь идет о ком-то из горничных. С Лаурой Икер знаком лично, о Хайат наслышан от Аингеру, но ими одними штат не ограничивается. Есть еще и таинственная Раппи, которая тоже общалась с Кристианом Платтом. Надо бы озадачить визитом этот появившийся впервые персонаж.
– Значит, ту горничную звали Раппи?
– Вообще-то, ее зовут по-другому, но я называю ее Раппи. Не очень-то она мне и нравится. Она старая и хитрая.
В колоде Субисарреты болтаются лишь две жрицы моющих средств: Хайат и Лаура, Лаура и Хайат. О возрасте Хайат Аингеру не распространялся, но Лаура, которой явно за сорок, вполне бы сошла в глазах восьмилетней девочки за старуху. И в ее цыганистой хитрости Икер нисколько не сомневается.
– Может быть, ты имеешь в виду Лауру?
– Может быть, она и Лаура, но на самом деле – Раппи.
– И что же такое Раппи?
– Червь, – снисходительно поясняет Лали.
– Червь? Никогда не слышал про червя Раппи…
– Потому что здесь они не водятся. Но это такой червь – на него не обращаешь внимания, пока не наткнешься.
Нужно отдать должное девчонке, она права: горничные – самые незаметные существа на свете. В этом они могут поспорить с офисными уборщиками, разносчиками пиццы и парнями, которые суют шланги в бензобак на заправке. Никому не приходит в голову вглядеться в их лица, никто не заботится о том, чтобы перейти на шепот в их присутствии: а ну как сокровенные тайны будут услышаны посторонним? На них и впрямь не обращаешь внимания.
Пока не наткнешься.
– А ты его видела? Не горничную Раппи, а самого червя?
– Сто раз. Или даже тысячу. Раппи живет у нас за домом, он огромный и редко высовывается из земли, но если уж высунется… Однажды он уволок маленькую антилопу, а еще – Ндиди, который следил за розами. А еще мундштук от саксофона, Иса очень расстроился…
Так не пойдет, напрасно Субисаррета затеялся с червем. Нужно вернуть ангела в русло конструктивной беседы, а уж о настоящем раппи они поговорят как-нибудь потом.
– Давай вернемся к подоконнику, на котором ты сидела, Лали. И к тележке горничной.
– Она просто стояла в коридоре. А потом Раппи вышла из номера, что-то спрятала в карман и откатила тележку к лестнице.
– А с подоконника был слышен разговор в комнате?
– Нет. Было слышно только ш-ш-ш, – ангел выпустил воздух изо рта. – Они разговаривали шепотом.
– И через дверь было понятно, что они шепчутся?
– Да.
– И что было дальше?
– Потом тот человек вышел и тоже направился к лестнице.
– Он спустился в холл?
– Это была другая лестница.
– Черная? – уточняет Субисаррета.
– Да. И я пошла за ним.
– А потом?
– Потом он испугался.
– Испугался? Кого?
Глаза ангела из просто синих становятся темно-синими, а потом и вовсе темными. Перемены в цвете разительны, но еще более разительно то, что проделывает ангел. Он снова морщит рот, но с губ слетает не невинное «ш-ш-ш», что-то совсем другое. От чего у инспектора пробегают мурашки по спине и взмокает затылок.
Это – самый странный звук, слышанный Икером в жизни.
Как будто изо рта ангела вылетает целая стая шуршащих крыльями насекомых, еще секунда – и они облепят Субисаррету, навсегда заслонив от него белый свет. К шуршанию примешивается пощелкивание и царапанье, затем звук резко меняет тональность. Это больше не насекомые – существа покрупнее. Змеи, червь раппи, унесший маленькую антилопу? Змеиное шипение в ушах Субисарреты переходит в тонкий свист, после чего наступает тишина. Но ее не назовешь благословенной, и длится она недолго, – всего-то несколько мгновений. На сладкое у девчонки имеется еще кое-что, и это кое-что – звериный рык, короткий и торжествующий: жертва поймана, осталось только впиться зубами в плоть и вырвать кусок побольше.
По лицу Субисарреты градом катится пот, тело обмякает, – если бы он не сидел сейчас в кресле – рухнул бы как подкошенный на палубу. А маленькая паршивка (режиссер всей этой неприглядной мизансцены), кажется, довольна произведенным эффектом: откинувшись на спинку, она самодовольно улыбается.
– Ну, и что это такое? – едва переведя дух, спрашивает Субисаррета.
– Испугался, да?
– Не то чтобы… Но было неприятно.
– Испугался, я же вижу. Вот и Хлей тоже испугался.
– Это еще кто?
– Тот, кого убили.
Пора бы уже привыкнуть, что у ангела свои, ни на что не похожие отношения с именами: она кроит и переиначивает их по своему усмотрению.