Много говорят о том, что этот закон попирается. Делать это вовсе нетрудно. Такой закон не подымается до уровня головы или разума: ему место только в грязи. Он вырос в грязи и пыли, на уровне ног, и каждый свободно идущий человек, если он не прибегает к софизмам и уверткам и не обходит, подобно милосердным индусам, всех ядовитых гадов, непременно на него наступит и будет, таким образом, попирать его ногами.
Дело дошло до того, что друзья свободы, друзья раба содрогнулись при мысли о том, что его судьба находится в руках так называемых законных судов нашей страны. Люди не верят, что с ним поступят по справедливости. Судья решит так или иначе, в лучшем случае это будет случайностью. Ясно, что в столь важном деле он не компетентен. Я не доверил бы жизнь своего друга судьям всех верховных судов мира, вместе взятым, и не хотел бы, чтобы они приносили в жертву или спасали жизнь моего друга, опираясь на прецедент. Я гораздо охотнее положился бы на народ, что уже само по себе было бы прецедентом для потомков. Бго голосование, по крайней мере, представило бы какую-то ценность. Но тут мы имеем всего лишь скованное предрассудками суждение одного человека, в любом случае ничего не значащее.
Думаю, что недавние события поучительны: они отлично показали, как у нас вершится правосудие, вернее, где нужно искать подлинную справедливость в любом обществе. Для суда может оказаться роковым тот факт, что люди вынуждены обходить суд. Они узнают, что суды пригодны лишь для хорошей погоды и для самых мелких дел.
(Далее две страницы дневника отсутствуют) давайте иметь собственное мнение; давайте будем жителями города, а не пригорода, столь же удаленного от Бостона в этом смысле, как мы были отделены старой дорогой, что вела через Лексингтон; пусть наш город будет местом, где тирания встречает твердый отпор и, потерпев поражение, возвращается на свои корабли.
В Конкорде сохранилось еще несколько подобных мостов, и он собирает налоги на то, чтобы содержать их в порядке. Неужели он не может набрать людей, чтобы защитить их?
В числе необходимых мер я предложил бы аболиционистам, среди прочего, предпринять такой же энергичный, серьезный и решительный поход против прессы, какой они успешно провели против церкви. Церковь за последнюю пару лет стала заметно лучше, да, даже за последние две недели, а пресса почте вся без исключения продажна. Я считаю, что в нашей стране пресса оказывает более сильное и гораздо более пагубное влияние, чем церковь. Мы не отличаемся религиозностью, но мы нация политиков. Мы не очень-то чтим Библию и не читаем ее, но мы чтим газету и читаем ее. Это библия, которую мы читаем каждое утро и каждый вечер, стоя и сидя, в поездке и на ходу. Эту библию каждый носит в кармане, она лежит на каждом стопе и прилавке, ее неустанно распространяют почта и тысячи миссионеров. Это единственная книга, которую Америка издала и которая способна оказывать колоссальное влияние – хорошее или плохое. Редактор – это проповедник, которого вы добровольно содержите. Он вам обходится в среднем по центу в день, зато не надо платить за церковную скамью. Но часто ли эти проповедники проповедуют истину? Я повторю мнение многих просвещенных иностранцев и собственное свое убеждение, когда скажу, что ни в одной стране, вероятно, не было столь гнусных тиранов, какими являются редакторы периодической печати в нашей стране. Почти без исключения наша пресса раболепна и беспринципна. Коммонуэлс, Либерейтор, насколько мне известно, единственные газеты, осудившие подлость и трусость городских властей, которые они недавно продемонстрировали. Другие газеты, почта без исключения, – Адвертайзер, Транскрипт, Джорнел, «Таймс, Би, Гералд и так далее – тоном своих статей, касавшихся Закона о беглых рабах и возвращения раба хозяину, оскорбляют здравый смысл нации. Можно подумать, что они пишут так главным образом потому, что желают снискать одобрение своих покровителей, а также потому, что не подозревают о возможности более здравого подхода.
Но возблагодарим судьбу за то, что этот проповедник более уязвим для оружия реформатора, чем священник-отступник. Свободным людям Новой Англии достаточно отказаться покупать и читать эти газеты, им достаточно придержать свои центы, чтобы сразу убить их целую дюжину.
26 апреля. Судья, чьи слова определяют судьбу человека на веки вечные, не тот, кто всего лишь провозглашает решение закона, но тот, кем бы он ни был, кто из любви к истине, без предрассудков, внушенных людскими обычаями и установлениями, высказывает свое подлинное мнение и выносит ему приговор. Именно он приговаривает его. Самая обыкновенная правда о нем в устах самого скромного человека значит гораздо больше для его доброго имени, чем приговор самого высшего суда в стране.
Вчера нарвал ландышей и болотной калужницы, видел бувардию, фиалки и так далее. Видел цветок одуванчика.
Кто они – американцы? Жители Новой Англии? Жители Конкорда? – все эти Баттрики, Дэвисы, Хосмеры37, которые читают и поддерживают бостонские Гералд1», Адвертайзер, Трэвеллер, Джорнел, Трансжрипт и им подобные, Тайме? Это ли Флаг нашего союза?
Могло ли рабство породить большее раболепство? Можно ли больше пресмыкаться в пыли, своей слюной превращая ее в грязь? Не правда ли, бостонский «Тералд хорошо выполнил свою задачу – преданно служил хозяину? Можно ли было лучше ползать на брюхе? Можно ли опуститься ниже? Сделать больше, чем поместить конечности на место головы? А свою голову превратить в нижнюю конечность? И когда я говорю бостонский Гералд, я имею в виду бостонскую прессу за немногими исключениями, о которых можно было бы и не упоминать. Когда я, заворотив манжету, беру в руки эту газету или бостонскую Тайме, я в каждом ее столбце слышу шум сточных вод. Мне кажется, будто я держу в руках бумагу, вынутую из выгребной ямы, листок из устава игорного дома, трактира и борделя, вполне созвучного евангелию биржи.
Подозреваю, что иные, будучи привязаны к столбу для публичной порки и ухитривпшеь высвободить одну руку, станут этой рукой звонить в колокола и стрелять из пушек в ознаменование освобождения. Это напомнило мне римские сатурналии, когда даже рабам позволяли кое-что38. Итак, некоторые из вас взяли такую волю, что осмелились даже звонить и стрелять! Но только на это вас и хватило: когда пороховой дым рассеялся, ваша свобода улетучилась вместе с ним. В наше время люди носят дурацкий колпак и называют его фригийским колпаком свободы. Это так же смешно, как если бы арестанты собрали деньги на порох для салютов, наняли тюремщиков, чтобы те за них стреляли и звонили.
(АЕТ. 33)
1 мая. Видел цветущую желтую кувшинку (Nuphar advena); недалеко от. фермы Уильяма Уилера в Линкольне видел также кусты бензоина (Lauras Benzoin), которые по форме напоминают орешник. Любопытно, что этот сильно пахнущий кустарник, хотя и растет вдоль дорог и не прячется от людского глаза, по сути дела не виден, хотя он цветет каждую весну. Его можно видеть только раз во много лет.
Почки персиковых деревьев набухли, отчего сады покрылись легкой розовой дымкой.
Что касается чистоты, не знаю, намного ли я хуже или лучше моих знакомых. Когда я думаю о себе, то кажусь себе – то ли из-за склада ума, то ли из-за образования – безнадежно нечистым, и мои сограждане должны были бы меня избегать, узнай они меня получше. У меня такое чувство, словно во мне объединились два несовместимых начала. Но когда я слышу, как мужчины в массе своей говорят о женщине и о целомудрии – без любви и без почтительности, – чувствую, что я все же лучше их, хотя и не могу объяснить почему. Думаю, ни один из моих знакомых не ценит и не почитает целомудрия больше меня. Быть может, нужно действительно стоять низко, чтобы с почтением относиться к тому, что высоко в других.
Все далекие пейзажи, открывающиеся с вершины холма, похожи на картины, но путешественник, добравшийся до них, обнаружит нечто совсем другое. И лишь далекое глаз очаровывает наш39. А увидит он лишь голый пейзаж, лишенный той глубины, какую придает ему атмосфера. Река вон там вдали, на севере, которая видна с Линкольн-Хилла, похожа на морское течение на щите Гомера40, волны и рябь на ее поверхности отражают свет, но вблизи она совсем иная. Между мной и объектом моего созерцания вторгается небо. Прибегая к поэтической вольности, я называю эту реку Конкорд. Видеть так – значит спасти репутацию рек. Выходит, они не зря украшали щит Гомера.
Когда я смотрел сегодня с горы Табор в Линкольне на Уолтамский холм, я видел все ту же обманчивую покатость склона; ближние холмы незаметно сливались с дальними и становились неразличимыми. Они представляли собой один ровный склон от основания ближайшего холма до вершины самого дальнего, где одна рощица сменялась другой. Но я звал, это между ними есть долина в две или три мили шириной, в которой разбросаны домики и сады, где протекает довольно широкая речка. Когда тень от облака упала на ближайший холм, я смог различить его темную вершину на фоне другого холма.
Я представил себе тихое, мрачное озеро, которое видел прошлым летом в горах (на Лысой горе). Глубоко в воде там стояли полузасохшие ели: они были окутаны пеленой тумана, словно лишайником, сотканным из росы. Здесь купался дух горы. Дао его находилось выше поверхности других озер. Ели, чьи мертвые ветки больше гармонировали с окутывавшим их туманом.
В то утро, когда я переехал в свой дом, несчастный хромой старик, у которого были отморожены ноги, ковыляя, сошел с дороги, подошел к моей двери, заглянул внутрь и попросил глоток воды. Я знал, что единственный напиток, который он признает, – ром или что-нибудь в этом роде. Но я дал ему ковш теплой воды из пруда, потому что у меня ничего другого не было, и, к моему удивлению, он осушил его – в силу привычки к питью.
Говорят о народах, а что такое народы? Татары! Гунны! Китайцы! Они живут роями, как насекомые. Историки тщетно пытаются запечатлеть их в нашей памяти. Так много народа стало потому, что нет личностей. А ведь именно они – население мира.