а. Сегодня вечером не слышно голоса козодоя, да и голоса других птиц почти не слышны. В восемь часов пал туман. В свете низко висящего месяца он похож на паутину или тонкие белые покрывала, раскинутые по земле. Это мечты или грезы луга.
Вторая поросль желтой сосны, по-видимому, мягче и красивее, чем бывает в девственном лесу. Девственный лес с голыми, покрытыми мхом стволами деревьев и мохнатыми ветвями гораздо более величествен, но в нем нет столько зеленой хвои, дрожащей на свету.
Вязы сейчас большей частью грязно-желтого или коричневого цвета.
1852 ГОД
28 янв. Вероятно, мне не найти лучшего обрамления для моих мыслей, если изъять их из дневника56. Хрусталь сверкает ярче всего в пещере. Люди всегда любили басни с моралью. Дети могли читать только басню, взрослые – и то и другое. Истина, высказанная в такой форме, убедительнее самого абстрактного утверждения, поскольку она при этом не менее универсальна. Где еще найти подходящий цемент для своих мыслей? Как соединить их вместе, не оставляя следов пилы? Вот Плутарх так не делал. И Монтень тоже. Люди писали о путешествиях, используя эту форму, но вряд ли жизнь у кого-нибудь столь богата событиями, чтобы каждый день описывать ее в дневнике.
Наша жизнь должна быть активной и все время обновляться, чтобы походить на путешествие. Пищей нам должны служить маисовые лепешки и мучной пудинг. Мы должны быть все время начеку, видеть, как восходит солнце, а не вставать в привычное для всех время, входить в дом так, как хан входит в караван-сарай. В полдень я не обедал, съел только маисовую лепешку и утолил жажду из ручья. Когда я сидел за столом, радушие было столь полным, трапеза столь обильной, что казалось, будто я завтракаю на берегу реки в середине трудного пути. Вода была живым источником, трава – салфеткой, разговор – свободным, как ветер, а слугами, готовыми угождать нам, были наши простые желания.
Выкиньте мораль из басен Пилпая57 и Эзопа, и что останется?
Больше не будет прогулок по лесным просекам, откуда иногда открывается вид на пруд.
Размышляя над тем, как честно заработать на жизнь и при этом не лишить себя свободы для своего истинного призвания, – раньше этот вопрос тревожил меня еще больше, чем сейчас, – я часто поглядывал на большой ларь у железнодорожного полотна, шесть футов на три, куда рабочие убирали на ночь свой инструмент, и думал, что каждый, кому приходится туго, мог бы приобрести за доллар такой ящик, просверлить в нем несколько отверстий для воздуха и забираться туда в дождь и ночью; стоит захлопнуть за собой крышку и закрыть ее на крючок, чтобы свободу мысли обрести и дух освободить. Это казалось мне далеко не худшей из возможностей, и ею не следовало пренебрегать. Можешь ложиться спать, когда вздумается, а выходя утром, не бояться, что кредитор потребует с тебя квартирную плату. Зачем ставить себя в трудное положение? А сколько людей укорачивают себе жизнь, чтобы платить за больший и более роскошный ящик, а ведь они не замерзли бы и в таком. Не хотел бы я оказаться в таком незавидном положении, в какое попали сейчас многие люди.
Если вы понимаете под тяжелыми временами не такое время, когда нет хлеба, но такое, когда нет пирогов, то мне вас нисколько не жаль.
Экономические вопросы допускают легкомысленное к себе отношение, но шутками от них не отделаешься.
Почему вы не надеваете комбинезон? – Но это все, что у меня есть. Я надеваю его и наверх и вниз.
Сегодня мне показали Джонни Риордана. В такой холод он ходит в одной рубашонке, поверх которой надета какая-то старая тряпка; в башмаках у него огромные дыры, в которые, по его словам, попадает снег, пальто вовсе нет – и так ему приходится ходить каждый день пешком в школу около мили по открытой всем ветрам железнодорожной насыпи. Одежда его, в бесчисленных заплатках, ведет свое происхождение, или претендует на родство, или некогда составляла одно целое с моими штанами, которые сели так, будто его мать укрывала ими чайник для заварки. Это маленькое человеческое существо – хрупкая игрушка судеб, брошенная в холодный и равнодушный мир, а наготу его прикрывает лишь рваная тряпица. Лучше услышать, что все первенцы Америки перебиты, чем знать, что у него мерзнут руки и ноги, в то время как мне тепло. Неужели человек настолько ничтожен, что не достоин носить ничего лучшего, чем одежда из мешковины или тряпья, и не заслуживает лучшей еды, чем холодные объедки, которые ему бросают? Есть ли такие люди, которым мы оставляем наши обноски, отдаем старое платье и башмаки, когда они больше не могут служить нам самим? Пусть уж лучше богачи ходят в лохмотьях, а дети бедняков носят пурпур и тонкое белье. Меня охватывает дрожь, когда я думаю о судьбе невинных детей. Наши благотворительные учреждения – оскорбление для человечества. Что это за благотворительность, которая раздает крошки с ломящихся от яств столов, оставшихся после ее пиров!
3 часа пополудни. Шел кружным путем через Таттл-роуд и Уолден-ский пруд.
В эти теплые дни кажется, что дело у лесоруба спорится быстрее, чем тогда, когда сок в деревьях схвачен морозом, хоть колоть и труднее. Лесоруб чувствует любые перемены погоды и по-своему приветствует их. Нам нужно больше интересоваться жизнью лесоруба, его опытом и привычками. То, что происходит с ним – больше, чем с кем-нибудь другим, – знаменует собой этапы зимнего дня. Теперь, когда индейцы истреблены, ближе всего к природе стоит он. А написал ли кто-нибудь историю его дня? Да-а, как еще далек тот, кто пишет книги, от человека, возможно, его товарища по детским играм, который рубит в лесу деревья. Между ними пролегли века. Гомер говорит, что по успехам лесоруба можно судить о времени суток в долине Трои. Из этих слов обычно делают вывод о том, что он жил в более примитивном человеческом обществе, чем нынешнее. Но я думаю, что это неверно. Вещи подобные сходны во все времена, и тот факт, что я сам нахожу удовольствие в описании именно такого мирного, простого труда, которому нет конца; тот факт, что сам контраст обычно привлекает живущего в условиях цивилизации поэта к тому, что кажется наиболее грубым и примитивным в его современниках, – все это говорит, скорее, о некотором расстоянии, разделяющем поэта и лесоруба, о чьем труде он пишет, чем о необычной близости к нему, – по принципу: вблизи изъяны виднее. К Гомеру следует подходить с иной критической меркой, чем до сих пор делалось.
Глубже всего понимает поэта и получает от его произведений наибольшее удовольствие тот читатель, который сам ведет во многом такой же образ жизни, как и поэт.
Вокруг Бристерова источника еще зеленеет трава и папоротник, виднеющийся из-под снега. В воде уже пророс аронник, и в его покрывале я различаю розоватый початок цветов размером с горошину.
Плохо, что у нас не учат детей различать цвета. Я сам не знаю названий многих.
АЕТ. 34
1 февр. Когда мне говорят, что друг, в котором я был совершенно уверен, отзывался обо мне не то чтобы в холодно-сдержанных выражениях, но с холодным и безразличным видом, я воспринимаю это как настоящее предательство – худшее из преступлений против человечества. Друг может сколько угодно подозревать меня, его подозрения, скорее всего, выражают не что иное, как веру и надежду, но высказывать их вслух – это уже бессердечно.
Если я не был счастлив в друзьях, так это потому, что требовал от них гораздо большего и не довольствовался тем, что мог получить, и не получал больше отчасти потому, что сам давал так мало.
Я, должно быть, кажусь тупым тем, кто оценивает мои действия, не зная их мотивов.
В то время как мы проповедуем покорность законам человеческим и тем Божественным законам, которые запечатлены в Новом завете, мы не проповедуем естественных законов таланта, любви и дружбы и не настаиваем на необходимости им следовать. Как много кажущихся жестокостей можно объяснить тем, что сердце человека исполнено любви! Как много отчаянных, на первый взгляд, поступков, даже эгоизм можно объяснить тем, что человек повинуется Божественным законам! Очевидно, что в роли покупателей или продавцов мы лодчиняемся совсем другим законам, чем в роли любовников и друзей. Индуса не следует судить, исходя из христианских представлений, а христианина – исходя из представлений индуизма. Сколько преданности закону, который не все понимают, сколько душевной щедрости может быть напрасно истрачено на человечество! Это равносильно метанию бисера перед свиньями! Герой следует своему закону, христианин – своему, любовник и друг – своим. Все эти законы в какой-то степени различаются. Как трагичны отношения двух друзей, один из которых повинуется кодексу дружбы, а другой – кодексу филантропии! Так же, как различны наши организмы, фигуры, таланты, различаются и наши критерии, и мы послушны разным законам. Мой сосед понапрасну тратит силы, призывая меня быть таким же доброжелательным, как он сам. Мне следует быть таким доброжелательным, каким меня сотворила природа, будь я язычником или христианином. Трудно следовать сразу законам всех. Христианин так же следует моральному закону язычника, как и язычник – закону христианина. Маловерный надеется на воздаяние в ином мире; разуверившись в этом, он и ведет себя соответствующим образом. Другой считает настоящее достойной для себя ареной, идет ради него на жертвы и рассчитывает услышать слова одобрения. Человек, уверовавший в мир иной и потерявший веру в этот, обычно вызывает у меня неприязнь к христианской вере. Для него важнее загробный мир, чем настоящее мгновение, когда мы ведем с ним разговор. Полагают, что чем меньше мы знаем, тем больше надеемся. Все это несбыточные надежды. Даже одна крупица знания, одно мгновение жизни сейчас, здесь, жизни, дарованной нам, равны акрам надежды, расплющенной так, чтобы ею можно было позолотить будущее. Надежда ослабляет наше зрение, она покрывает золотым налетом истины все, на что мы смотрим. Встречаться с героем нужно на почве героического. Одни племена живут высоко в горах, другие населяют равнины. Мы мешаем друг другу. Мы следуем разным законам.