Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво себя чувствует и плохо это скрывает.
– Если вы имеете в виду, – замечает Кузьмич, – что не собираетесь говорить правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Очень трудно потому, что, когда вы будете врать и выдумывать, у вас перед глазами будут стоять истинные события, в которых вы участвовали, ярко стоять, зримо, можно сказать, и снова вернутся к вам все переживания, которые вы в тот момент испытывали. И все это вам придется намертво зажать в себе, побороть. А на их место все время ставить бледные картинки придуманного, и при этом не сбиться, не забыть чего-то, повторить точно, во всех подробностях свои выдумки через неделю, через месяц… Трудная, скажу вам, задача. Почти невыполнимая.
– А вы за меня не бойтесь, пусть за меня другие боятся, чтобы не сбился, – зло отвечает Совко и заметно краснеет.
– К другим мы еще подойдем, обязательно подойдем, – обещает Кузьмич.
– Ну вот. А я уже битый, не такие допросы выдерживал.
– Не только выдерживали, но и кое-чему научились, надеюсь. Если их, конечно, правильно вели, как надо. Но только такого допроса у вас еще не было, Совко.
– Это почему же такое?
– А потому, во-первых, что таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор не совершали. И потому, во-вторых, что вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе вы вон только его спрашивали, если помните, – Кузьмич кивает в мою сторону. – Ну, как, мол, тут ваш великий МУР воюет.
– Теперь сам вижу и хвалю, – старается вести себя как можно развязнее и увереннее Совко. – Ловко вы, оказывается, воюете.
– Да нет, – небрежно машет рукой Кузьмич. – Ничего вы еще не увидели. Главное впереди.
– Запугать хотите?
– Ни в коем случае, – серьезно говорит Кузьмич и повторяет: – Ни в коем случае.
Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по известному фильму, – длинный, ширококостный, чуть сутулый, круглое, слегка монгольского склада лицо, очки в простой, тонкой оправе, ежик седеющих волос на голове, мешковатый костюм. И манеры неторопливые, основательные, невольно внушающие доверие. Впрочем, никакого доверия он Совко пока не внушает.
– Так вот, надеюсь, – продолжает Кузьмич, – вы кое-чему научились. Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и доказано. Так ведь?
– Ну, допустим, этому я научился, – снисходительно соглашается Совко. – Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.
– На Леху спихнешь? – тихо спрашиваю я.
И от моего тихого голоса откуда-то со стороны невольно вздрагивает Совко и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.
– Скажешь, – медленно продолжаю я, – что ты только присутствовал тогда во дворе, ну, еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом думать тебе не хочется…
Чем дольше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью ко мне. Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.
– М-мусор… – цедит он сквозь зубы, не отводя от меня ненавидящих глаз. – Не добил тебя тогда Леха…
– Во-во, – насмешливо и зло говорю я, – опять Леха. А ты, значит, в стороне, ты и тут ни при чем, да, Чума? Ну что ж, давай, давай, защищай таким способом свою поганую жизнь. Очень эта линия нам на руку. А еще говоришь, помогать не собираешься. Вали все на Леху. Он потом очень благодарен тебе будет, увидишь.
Но Совко уже берет себя в руки, на пухлых губах появляется безмятежная улыбка, а пустые, светлые глаза становятся даже какими-то лучистыми. Он пожимает плечами и говорит:
– Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может, вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете, так приму. Никак иначе.
– Это я вам уже обещал, – снова вступает в разговор Кузьмич. – Наше дело такое – все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит, очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?
– Не буду, – соглашается Совко.
Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда приятнее, чем со мной. Это понятно.
– Вот и давайте разберемся, – продолжает Кузьмич. – Сначала по людям, потом по фактам. От матери, жены и дочки вы, конечно, не отказываетесь?
– Нет…
– Как бы они от него не отказались, – негромко замечаю я со своего дивана.
– А ты… – резко поворачивается ко мне Совко, но тут же, оборвав себя, уже спокойнее добавляет. – Никого это не касается. Мое это дело, понял?
– Итак, будем считать, что вы от них не отказываетесь, – спокойно говорит Кузьмич, словно не замечая этой новой вспышки. – Хотя… Впрочем, это потом. А касается нас сейчас, Совко, все, что касается вас. Абсолютно все, к сожалению. Раз уж вы решили построить свою жизнь во вред всем вокруг, раз решили одно только горе людям приносить. Даже тем, кого любите.
При этих словах Совко лишь снисходительно усмехается, но в пустых его, светлых глазах появляется настороженность.
– Пойдем дальше, – все так же спокойно продолжает Кузьмич. – Свое знакомство с Лехой, то есть с Красиковым, вы, надеюсь, тоже отрицать не будете?
– Конечно, – соглашается Совко.
– А Гвимара Ивановича Семанского вы знали?
– Нет.
– Ну, ну. Это ведь отрицать тоже глупо.
– Докажите, что знал.
– Пока это могут подтвердить два человека. Красиков и…
– А где он, ваш Красиков? – насмешливо спрашивает Совко, оглядываясь по сторонам.
И встречается с моим взглядом. Шутовское настроение у него сразу пропадает.
– Скоро будет здесь, – с угрозой говорю я. – Ты же знаешь, что из Москвы ему теперь не выбраться. И здесь долго тоже не прокантоваться. Его фото уже у всех на руках, у каждого постового.
– Так вот, во-первых, Красиков, – продолжает как ни в чем не бывало Кузьмич. – А во-вторых… Леснова.
– Это еще кто? – грубо спрашивает Совко.
– Разве не знаете? – удивляется Кузьмич. – Это же Муза.
– А-а… И ее, значит, втянули?
– Вы сами ее втянули, Совко, – Кузьмич огорченно качает головой. – Но о Музе мы еще поговорим. Так Гвимара Ивановича вы знали?
– Ну, знал.
– И о его убийстве?
– Ну… слышал.
– От кого? – без тени усмешки, серьезно спрашивает Кузьмич.
– Не помню.
– Так. Значит, в этом пункте вы считаете, что отпираться разумно?
– Да, считаю, – резко отвечает Совко, и пухлые, яркие губы его вдруг расплываются в усмешке. – А вы не считаете?
– Пожалуй. Тут нам придется, конечно, доказывать. Так легко убийство не признают, – соглашается Кузьмич и неожиданно спрашивает. – Льва Захаровича знаете?
– Льва Игнатьевича… – машинально поправляет его Совко.
– Конечно. Значит, знаете?
– Ну, знаю…
– Так. Видите? Пока мы идем с вами только по людям. А потом пойдем по фактам. И пока вы ведете себя, я бы сказал, вполне разумно.
– А я вообще разумный человек.
– Хомо сапиенс, – насмешливо замечаю я.
Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает, а порой и пугает. Черт его знает, что я такое сказал, и как это его, Совко, касается. А тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
– Именно что, – потом поворачивается к Совко: – Пойдем дальше. Виктора Арсентьевича Купрейчика знаете?
– Нет.
Что-то в этом твердом «нет» Кузьмича явно настораживает. По-моему, какой-то намек на искренность.
– Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
– Какую еще квартиру? – резко спрашивает Совко. – Ни в какую квартиру я лично не залезал.
Это уже очевидная ложь, и разоблачить ее весьма просто, стоит только показать Совко утерянную им там перчатку. Но это делать еще рано. Кузьмич придерживается принятого плана допроса.
– Ладно, – соглашается он. – Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче ничего не знаете, так, что ли?
– Ничего.
– Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать вы его должны, деться тут некуда.
– Попробуйте докажите, – нахально улыбается Совко. – Интересно, что у вас получится.
– Попробуем, – кивает Кузьмич. – А вот парень такой, в зеленом кашне, в кепке, у него еще «Москвич» красный. Его как зовут?
Совко напряженно смотрит на Кузьмича, словно пытаясь угадать, какой ответ тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает. И тут я впервые за весь допрос перестаю его понимать. О чем думает сейчас Совко? Почему возникло вдруг такое напряжение? Ведь самый, казалось бы, простой вопрос, его Совко должен был ждать. Ну, откажись отвечать, скажи, что не знаешь этого парня, только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить? Непонятно. А все непонятное… Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись ролями.
Видимо, и Кузьмич ощущает эту внезапную напряженность и говорит с каким-то скрытым и мне пока непонятным смыслом:
– Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
– Это где же такое? – с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
– В том дворе, – отвечает Кузьмич.
Совко молчит. Он не спрашивает, что это за двор, его сейчас спектакль явно не занимает, он пытается что-то сообразить или вспомнить. Но что именно? Я по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
– А на их даче вы были? – снова спрашивает Кузьмич.
Ага. Он начинает «кольцевать» Совко вопросами по этому пункту, вызвавшему такую странную реакцию, искать слабое место здесь, чтобы через него прорваться или незаметно проскользнуть к истине, к разгадке этой странной заминки в допросе.
Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других? Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе всех к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?