– Так были вы на их даче? – повторяет свой вопрос Кузьмич.
Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
– Не был…
Эге, кажется, он тоже начал какую-то игру с нами. Нервы мои так напряжены, что ловят, как самый чуткий камертон, его напряжение, его попытку сбить нас со следа.
– Ну конечно, – говорю я насмешливо, – такой мелкой шавке не положено знать, где что лежит. Ее дело кусать, кого прикажут, и тявкать на ветер.
Совко резко поворачивается в мою сторону. Узкое лицо его вспыхивает, заливается краской, кривятся, дрожат пухлые губы, и пустые глаза сейчас полны злобы. Здорово, кажется, я его задел, самолюбивый он парень, с гонором.
– А ты… – еле сдерживаясь, говорит он. – Ты помалкивай. Еще увидим, кто из нас тут шавка.
– Давай, давай, – подстегиваю я его. – Но на дачу тебя все-таки не пустили, выходит. Ты небось и зеленые «Жигули» тоже ни разу в том дворе не видел.
Я помогаю Кузьмичу «кольцевать» слабый пункт, на который мы так неожиданно наткнулись.
– Какие еще «Жигули»? – раздраженно спрашивает Совко, но тут же, спохватившись и не желая, видимо, выступать в роли мелкой шавки, которой чего-то не доверяют, добавляет. – Меня на солому не купишь. Фиг я тебе чего скажу, заруби это себе.
Странно, но у меня такое ощущение, что он ничего об этих «Жигулях» не знает. Неужели у них так поделены роли? Что-то не верится. Тем не менее, на «Жигулях» Совко оступился. Уловил это Кузьмич? Наверное. Во всяком случае, он переходит к новой теме.
– Учтите, – говорит он Совко, – Музу мы пока отпустили.
– А если бы и захотели посадить, то не смогли бы, – усмехается Совко. – Нет за ней ничего, не прицепитесь.
– Да, не успели вы втянуть ее в свои дела, это мы знаем. А верно, что вы жениться на ней собрались?
– Не ваше дело, – снова начинает грубить Совко.
– Ошибаетесь, – терпеливо, не повышая голос, возражает Кузьмич. – Я уже вам сказал: теперь все, что касается вас, касается, к сожалению, и нас. А Музе вы только искалечите жизнь. Куда, например, вы хотите ее увезти? Домой, где жена с дочкой вас ждут?
– Увез бы – не нашли, – нагло говорит Совко, – сколько бы ни вынюхивали. Такими бабами не бросаются, когда они сами в руки идут.
– Еще бы, – усмехаюсь я. – Она же по глазам гадает и своя до смерти, так, что ли? Еще и завалить обещал, когда надоест, чтобы другому не досталась.
И тут Совко резко поворачивается, готовый, кажется, кинуться на меня, светлые глаза его странно вспыхивают и заметно бледнеют покрытые золотистым пушком щеки. Он стискивает кулаки и, захлебываясь, кричит:
– Не цапай!.. Убью!.. Моя Музка, понял?!. Моя!.. С Гвимаром не пошла, на миллионы его плюнула!.. А на тебя, копеечника, гниду, и не посмотрит!.. Ни с кем не пойдет!.. С Ермаковым даже не пойдет! Понял?! Ни с кем! А со мной на край света!.. Пальцем только поманю!..
– Чтобы ты ее там завалил? – насмешливо осведомляюсь я.
– У-у!..
Совко по-тигриному, стремительно кидается на меня. Я даже не успеваю вскочить и бью его двумя ногами, когда он уже совсем близко и защиты от этого удара нет.
Он валится на пол и истошно орет. Это уже симуляция. Я ударил его в четверть силы, это, скорее, был даже не удар, а толчок, который лишь свалил его. Но Совко орет истошно, симулируя боль и истерику.
Я по-прежнему сижу на диване. Кузьмич невозмутимо крутит в руках очки. Мы терпеливо и равнодушно ждем. Совко постепенно затихает и настороженно поглядывает на нас, продолжая лежать на полу.
– Так, – говорит наконец Кузьмич. – Ну, вставайте, Совко. Чего уж там.
Но Совко продолжает лежать, неудобно подвернув под себя ногу и закрыв локтями лицо; мне виден только один его глаз, в нем настороженность и злоба прямо-таки волчья.
– Решил отдохнуть, – насмешливо говорю я. – Собраться с мыслями хочет, чего бы такое еще выкинуть.
Совко меняет позу, нога, видно, затекла. И это движение заставляет его невольно сделать еще одно, потом еще. В конце концов он медленно поднимается и, ни на кого не глядя, усаживается на стул, машинально поддернув на коленях брюки. Ишь ты, навыки какие заимел.
– Ну вот, – удовлетворенно говорит Кузьмич. – Если не возражаете, то продолжим наш разговор.
К такому обращению Совко, кажется, не привык. Он недоверчиво взглядывает на Кузьмича и усмехается.
– Можно и продолжить, – снисходительно соглашается он.
– Тогда перейдем от людей к фактам, – говорит Кузьмич. – Как договорились. Напомню только, что о половине из названных мною людей вы нам ничего еще не успели рассказать. Так будем считать.
– Не последний раз видимся, еще успею, – приходит в себя и пытается острить Совко.
– Уж это конечно, – спокойно соглашается Кузьмич. – А мы не забудем спросить. Так вот, факты. Первый из них – это убийство Семанского. Вы не будете отрицать, что присутствовали при нем?
– Во-во, – удовлетворенно подхватывает Совко. – Присутствовал. Это точно.
– Так и Красиков говорит, – замечает Кузьмич.
При этом он словно не замечает ошарашенного взгляда Совко. Как это так, «Леха говорит», если его тут нет и никогда не было.
– Он же сказал и про лампочку, и про сарай, – как ни в чем не бывало продолжает Кузьмич. – Между прочим, вы с того двора сначала бежать было собрались, а потом вернулись. Почему?
– Леха его в сарай уволочь захотел.
– Леха? – переспрашивает Кузьмич. – Стоит ли в этом пункте путать, Совко?
– Леха, – упрямо повторяет тот.
– Давай, давай, вали на него все, – говорю я. – Он тебе пока ответить не может. Но мне он сказал, что ты велел вернуться.
– Врет.
– Кто врет, это мы скоро разберемся, будь спокоен.
– А может, и не он, и не вы? – спрашивает Кузьмич. – Может… Лев Игнатьевич велел, ну-ка, получше вспомните.
– Не было его там, – твердо говорит Совко.
– Но спрятать он мог велеть. Днем-то он в том дворе бывал, сараи видел.
– Откуда взяли, что бывал?
– Откуда, – усмехается Кузьмич, – про это мы друг друга пока спрашивать не будем.
Это звучит у него вполне миролюбиво, даже деловито и располагает к спокойному разговору. А Совко, видимо, уже устал от напряжения, от необходимости все время быть начеку, все время что-то придумывать и что-то скрывать. Ему сейчас страсть как хочется поговорить спокойно, как бы доверительно, и тихонько попытаться выяснить, что же мы в конце концов знаем, чем располагаем. Я же вижу, сейчас у него в голове от наших разнообразных и неожиданных вопросов полный ералаш. И это больше всего его волнует.
– Так правильно я говорю насчет Льва Игнатьевича? – спрашивает Кузьмич. – Мы ведь договорились очевидные вещи не отрицать.
Ничего тут, конечно, очевидного нет, но фраза эта толкает на откровенность. И Совко сейчас не до ее точного смысла.
– Да не влезает он в такие дела, – машет он рукой.
– Ладно, – соглашается Кузьмич. – Не влезает так не влезает. Кстати, где он сейчас находится, вы, конечно, не знаете?
– Само собой, – нахально улыбается Совко.
– Напрасно. Впрочем, подумайте. Может быть, он тоже подтвердит, что не вы совершили убийство. Одних ваших слов мало, сами понимаете. И на Красикова надежды тоже мало, ему себя надо будет спасать. Словом, я вас не тороплю. Подумайте. Ничего страшнее этого обвинения вам не грозит. И тут каждый свидетель важен. Кстати, с какого этажа спускался в тот вечер во двор Семанский?
– Черт его знает, с какого, – рассеянно отвечает Совко.
Похоже, он всерьез задумался над словами Кузьмича, и ему не до пустяковых вопросов.
– Красиков сказал, с третьего…
– Ага. Вроде с третьего.
– Кто там живет, не знаете?
– Деятель какой-то. Гвимар к нему все шастал.
– Как этого деятеля зовут?
– А хрен его знает.
– Ты же его квартиру обчистил, – насмешливо замечаю я со своего дивана. – Хоть бы узнал, кого грабишь.
– Пошел ты к… – Совко мгновенно вскипает. – Не знаю никакой кражи. Понял?
Смотри-ка, убийство признает, а квартирную кражу признавать не желает. Интересное кино. Впрочем, от убийства он надеется отвертеться, а от кражи не удастся. Кроме того, кража – это немалая добыча, и в ней немалая его доля, которую он надеется, видно, получить, когда выйдет на свободу. Интересно, дожмет его сейчас по этому пункту Кузьмич или отложит?
– Ладно, – говорит Кузьмич. – И это тоже оставлю вам для размышлений. Только имейте в виду, по краже мы имеем в отношении вас прямые улики. Так что отрицаете вы сейчас тоже очевидную вещь. И еще, – многозначительно добавляет Кузьмич, – впереди у нас с вами разговор о Ермакове.
– Чего?! – ошеломленно спрашивает Совко и таращит свои светлые, пустые глаза на Кузьмича.
– О Ермакове, – властно повторяет Кузьмич.
Совко уже, конечно, забыл, что в припадке ярости случайно назвал эту фамилию: «даже с Ермаковым», по его мнению, не уйдет Муза. «Даже»! И вот сейчас, когда эту фамилию называет Кузьмич, на Совко такая осведомленность действует, конечно, ошеломляюще.
В таком состоянии и уводит его конвой.
Допрос окончен.
Теперь Совко будет мучительно соображать, в какую ловушку он угодил, что нам еще известно, и что ему грозит теперь. Не позавидуешь его состоянию.
Но и нам тоже не позавидуешь. Дело все больше осложняется, все новые люди появляются в нем, все загадочнее их роль, все запутанней связи.
– Давай-ка, милый мой, подведем кое-какие итоги, – предлагает Кузьмич, когда мы остаемся одни. – Кое-что мы до конца все-таки не довели, как считаешь?
– И кое-что новое нам открылось, – добавляю я.
– Именно что, – кивает Кузьмич. – Словом, давай, разберемся, пока все в памяти свежо. И кое-какие пункты себе запишем. Возьми-ка листок, – он достает из ящика стола лист бумаги, протягивает мне, потом придвигает к себе стопку остро очиненных карандашей и продолжает: – Значит, первое. Кое-какие пункты мы не дожали, их запомнить надо и потом Виктору Анатольевичу передать. Например, об этом самом Семанском. Раз уж Совко признал, что знаком с ним, надо было поглубже копнуть: чего он про него знает? Вот, допустим, он сказал, что тот шастал часто к Купрейчику. А зачем? Случайное знакомство ведь.