ане сведений. Причем, учтите, знания эти особого рода, какие не дает ни один институт и никакие курсы повышения квалификации тоже. Ну вот, к примеру, в области технологической надо знать не только саму технологию изготовления данного вида изделия, но и как эту технологию можно незаметно изменить, чтобы при определенном ухудшении качества получить нигде не запланированный и неучтенный излишек в количестве. Или, скажем, в области административной надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но и какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы получить, например, нужный наряд или указание.
Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой план, в принципе, конечно, допустимо. Но… Тут, оказывается, есть, как выражается Эдик, еще один нюанс.
– Какой же тут нюанс? – спрашиваю я.
– Нюанс заключается в высокой подписи, – снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. – Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, – Ермаков.
– Ермаков? – удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
– Именно так.
– Это что же, однофамилец, выходит?
– Никак нет, – торжествует Эдик. – Уточнил. Зовут – Дмитрий Станиславович. И выходит – братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?
– Выходит, что так, – соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.
– Вот и начало цепочки, понял? – назидательно говорит Эдик. – Ее московские звенья. Остальное там, – он неопределенно машет рукой. – Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
– Но в Москве еще Лев Игнатьевич, – напоминаю я. – Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?
– Пока не ясно, – качает головой Эдик.
– А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
– Тоже пока не понятно.
– Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? – спрашиваю я. – У нас сегодня встреча.
– Понимаешь, – задумчиво говорит Эдик, – честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю. Только учти: главное – это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет… Ну, ты сам понимаешь, что это будет. А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.
– Или Лев Игнатьевич.
– Да, или он, если Купрейчик ему передаст, – соглашается Эдик и спрашивает: – Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?
– Он.
– И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
– Это мне Купрейчик говорил.
– О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
– Да, ты прав, – соглашаюсь я. – Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.
– Молодец? – восхищенно восклицает Эдик. – Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!
– Что ты намерен делать дальше? – спрашиваю я.
– Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, – смеется Эдик – По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?
– Если заслужишь.
– Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? – Эдик свирепо вращает глазами – Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит!
– Это все ты для себя стараешься, – шутливо возражаю я.
– Для себя? – с грустным укором переспрашивает Эдик. – А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?
– Поймал, – сдаюсь я. – Получишь письма.
– То-то, – удовлетворенно кивает Эдик и уже в который раз смотрит на часы. – Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы. Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года – особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час пик уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели, словно от бессонницы, веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие «нарушения» знакомого облика этого человека.
В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.
Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: «Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми». Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему и то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.
– Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? – с наигранным, ленивым добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.
– Привело к вам мое предложение, которое, если помните, я внес в конце прошлой нашей беседы, – говорю я. – Тогда я вам сказал примерно так: давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?
– Припоминаю, – кивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с яблоками. – Отведайте-ка.
– Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю… – и, продолжая беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю роскошной зажигалкой. – Так вот, мне действительно хотелось, чтобы вы подумали. Речь у нас, помнится, шла о том, что вот, мол, Гвимара Ивановича вы знали, даже приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и не слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?
– Совершенно верно, – кивает Виктор Арсентьевич. – Я и сейчас это утверждаю, имейте в виду.
– И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, – замечаю я.
– Так же категорично.
– Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.
– Нет необходимости, – поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор Арсентьевич. – Я все прекрасно помню.
– Иногда полезно еще раз напомнить, – возражаю я, отмечая про себя эту непонятную вспышку. – Так вот, мы пришли с вами к выводу, что дружба с Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее, подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?