– Так, – сухо кивает Виктор Арсентьевич. – Если иметь в виду точность ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому, что привык видеть в Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому своим естественным союзником. А все шероховатости и неувязки, которые у меня до сих пор с ним возникали, казались мне либо недоразумениями, либо ошибками. Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и нагло врет мне в глаза, решительно разбивая все мои прежние представления о нем. Эта ложь убеждает меня даже больше, чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик действительно замешан в каких-то преступлениях, в большей или меньшей степени, но замешан. И это невольно ожесточает меня в разговоре с ним.
– Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить. – решительно говорю я. – После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро вернем вам украденные вещи и картины.
– Не может быть! – восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор Арсентьевич. – Неужели раскрыли?
– Да. Представьте себе.
– Ну, и… кто же все это украл?
– Некие квартирные воры. Вы их не знаете.
– Но… вы, кажется, говорили, что… Словом, они и в убийстве замешаны?
– Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными людьми. Лишь случайно совпали по времени.
– Ах, вот оно что…
– И тут я вас хочу серьезно предупредить, – медленно и внушительно продолжаю я. – Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них, которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован, второй… второй, к сожалению, погиб.
– Как «погиб»?! – невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.
– Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго. Очень надеюсь…
Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом останавливаю его и продолжаю:
– …Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на свободе.
– И вы их знаете? – нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в своем кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.
– Знаю.
Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они сгорели до конца. Стоп, стоп!..
На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие! Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера, нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же…
– Да, я их знаю. И они пока на свободе, – повторяю я, приходя в себя.
– Вы что-то вспомнили неприятное? – участливо спрашивает Виктор Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.
– Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.
– О, не беспокойтесь, я вас пойму! – поспешно откликается Виктор Арсентьевич.
– Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство – страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное. Зачем же вы влезаете в это дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?
– Я?! Вы… Вы что?! Вы думаете, что говорите?..
Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
– Да. Думаю, – спокойно подтверждаю я. – И для ясности кое-что вам сообщу. В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне его обнаружить и задержать.
– Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то… – бормочет Виктор Арсентьевич, с опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.
– Скажите, – неожиданно спрашиваю я, – вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?
– Я?.. Н-не знаю…
– А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.
– Да при чем здесь Шпринц?! – не выдержав напряжения, в отчаянии восклицает Виктор Арсентьевич. – Зачем вам понадобился этот жалкий человечек, можете мне сказать?
Я пожимаю плечами.
– Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.
– А зачем вам для этого понадобился Шпринц?
– Чтобы заставить вас говорить правду.
– К-какую правду?
– Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете? Или все-таки знаете?
– Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?
– Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.
– Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! – хватается за голову Виктор Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету, огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
– Что вы от меня хотите?
Глаза у него при этом совершенно измученные.
– Чтобы вы сказали мне правду.
– Так… Правду сказать… – бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная метаться по кабинету. – Правду, видите ли…
Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:
– А если правда кусается?
Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.
– Что ж делать, Виктор Арсентьевич, – говорю я. – Не надо было соприкасаться с такой правдой.
– Ах, много вы понимаете в жизни!
Он досадливо машет рукой.
Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое имя, и жизнь покалечил не только свою. И еще – что за все в жизни приходится платить: и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:
– Короче. Будете говорить правду?
– Ну что? Что вам надо, наконец? – мучительно морщась, как от зубной боли, спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. – Что говорить?
– Вы знаете Льва Игнатьевича?
– Нет, нет и нет!
– А вот Шпринц говорит, что вы его знаете, – сухо возражаю я. – И Роза Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад…
И тут у меня в голове вдруг мелькает догадка. Нет, не час назад, не до моего прихода был здесь Лев Игнатьевич. В передней возле зеркала лежит его шапка. Именно его! Я ее узнал. Я ее вспомнил! Ну конечно! И это взвинченное, испуганное состояние, в котором находится все время Купрейчик. Как он неслышно подкрался ко мне и почему-то понизил голос, когда сказал: «А если правда кусается?». Наконец, эти его непонятные взгляды все время куда-то в сторону, все время в одну сторону, а там… Я уже заметил. Там, между стеллажами с книгами, видна дверь в соседнюю комнату. Почему он туда поминутно смотрит? Кто-то находится в той комнате?
Я и сам не заметил, как с первого же момента прихода сюда, с момента, когда увидел чем-то знакомую мне шапку в передней, во мне возникло напряженное ожидание какого-то неожиданного события, что-то должно было случиться, что-то произойти. И вот – пожалуйста…
Решительно поднявшись со своего кресла, я, ни слова не говоря, направляюсь в переднюю.
– Что с вами, Виталий Павлович? – пугается Купрейчик, бросаясь вслед за мной.
– Ничего особенного.
В передней я подхожу к выходной двери и поворачиваю торчащий в старинном замке большой, фигурный ключ, который заметил еще в первый свой визит сюда и которым, вероятно, уже много лет не пользовались. Для запирания двери имелись два вполне современных, обычных замка, а этот, очень старый, врезной замок сохранили, наверное, только чтобы не портить толстую, добротную дверь. Теперь этот замок пригодился мне.
– Что вы делаете? – удивленно и испуганно спрашивает Купрейчик.
Я кладу ключ в карман.
– Сейчас объясню, – отвечаю я. – Теперь можно вернуться в кабинет.
Когда мы снова усаживаемся в свои кресла, я, повернувшись к двери в соседнюю комнату, нарочито громко говорю, искоса поглядывая на встревоженное лицо Виктора Арсентьевича:
– Я сказал: «Наконец, час назад…», так ведь?
– Ну, сказали. И что это значит? – раздраженно отвечает Купрейчик и снова тянется за сигаретой.
– Это значит, что я не окончил фразы, – насмешливо говорю я. – А конец такой: час назад Лев Игнатьевич пришел к вам и сейчас слушает наш разговор из соседней комнаты. Не так ли? Так вот, передайте ему, что теперь он от меня уже не уйдет.
– От-ткуда… в-вы… в-взяли?.. – заикаясь, спрашивает Купрейчик, наливаясь краской, и глаза его слегка даже округляются от испуга.
– Не имеет значения, – отвечаю я и указываю на письменный стол за спиной Виктора Арсентьевича – Дайте-ка мне телефон, если вам не трудно. Я попрошу прислать машину. А вы тем временем, – я все еще говорю подчеркнуто громко, – попросите Льва Игнатьевича сюда. Пора наконец нам…
И не успеваю закончить.
За своей спиной я слышу осторожный скрип двери. Виктор Арсентьевич как ошпаренный отскакивает в сторону и куда-то мгновенно исчезает.
Я резко оборачиваюсь и вижу в дверях знакомого мне невысокого, плотного человека с седыми усиками. Он стоит на пороге, в нескольких шагах от меня, расставив короткие ноги, в руке у него пистолет.
Гремит выстрел.
Я скатываюсь на пол и, прячась за креслом, кричу:
– Вы с ума сошли, Лев Игнатьевич! Немедленно бросьте оружие!
– Не брошу.
– Лев, я тебя заклинаю! – дрожащим голосом просит из дальнего угла кабинета Виктор Арсентьевич.
Я его не вижу. Вообще из-за своего кресла я, лежа на полу, вижу только ноги Льва Игнатьевича. Он по-прежнему стоит в дверях и скрипучим голосом говорит, обращаясь ко мне: