– Сейчас я вас застрелю, уважаемый Виталий Павлович. Вы не послушались доброго совета. Вы слишком опасный человек.
– Опомнитесь, Лев Игнатьевич, – говорю я из-за своего укрытия. – Вы знаете, что вас тогда ждет?
– Знаю, знаю. Я все, милостивый государь, знаю. И экономику, и политику, и даже сферу услуг. Вот я и окажу людям услугу, отправлю вас на тот свет.
Нет, это ненормальный человек. Он, конечно, слышал весь наш разговор с Виктором Арсентьевичем. Он нарочно остался для этого.
– Выходите, черт возьми! – жестко приказывает Лев Игнатьевич. – Будьте, в конце концов, мужчиной.
– А вы не подумали, что я тоже умею стрелять? – спрашиваю я из-за кресла. – И даже получше, чем вы.
– Не успеете. Я сейчас подойду к вам.
О черт! Неужели придется на самом деле в него стрелять?
– Не делайте глупости, прошу вас, Лев Игнатьевич, – снова обращаюсь я к нему.
Да, в такой идиотской ситуации я еще не был. Что делать? Как этого ненормального схватить? Уговаривать его, видимо, бесполезно. И он в самом деле может в любой момент выстрелить.
Я все время ощущаю локтем кобуру под пиджаком и теперь медленно вытаскиваю из нее пистолет, не спуская глаз с ног Льва Игнатьевича. В крайнем случае придется стрелять по ногам. А что, если…
Чуть заметно я шевелю кресло. Да, оно на роликах и очень легко перемещается по натертому полу. И у меня созревает новый план.
– Лев Игнатьевич, считайте до пяти, мне надо приготовиться, – нерешительно говорю я. – Только следите, пожалуйста, за этим негодяем Купрейчиком. Вы его видите? Он что-то задумал.
– Я его застрелю, как собаку, вместе с вами, – рычит Лев Игнатьевич. – Трус, предатель…
В это время я незаметно двигаю вперед кресло. До Льва Игнатьевича остается шага четыре. Тут я упираюсь спиной в ножку дивана и неожиданно изо всей силы толкаю кресло вперед. Оно с грохотом летит прямо на Льва Игнатьевича Удар такой, что сбивает его с ног. В тот же миг я перемахиваю через опрокинувшееся кресло и всей тяжестью наваливаюсь на своего противника, заученным приемом выбивая пистолет из его руки.
Дальше уже дело техники. Как ни отчаянно отбивается Лев Игнатьевич, что он, в самом деле, может со мной поделать?
Через пять минут он лежит на диване со связанными руками и ногами. А я, сидя возле него, уже звоню к нам в отдел. Телефон принес мне с письменного стола полумертвый от страха Виктор Арсентьевич, еле двигаясь на ослабевших, подгибающихся ногах.
Пока не пришла машина, я тут же, используя его состояние, провожу с ним душеспасительную беседу. В результате я звоню снова, но уже Эдику Албаняну. В случае, если бы я его не застал, я бы тут же позвонил его начальнику или любому из сотрудников их отдела. Ведь завтра с Виктором Арсентьевичем будет разговаривать куда труднее. Но, к счастью, Эдик оказывается на месте, и я ему сообщаю, что сейчас со мной приедет гражданин Купрейчик, который желает дать добровольные признательные показания Эдик, восхищенно присвистнув, обещает ждать нас.
В это время в передней раздается звонок. Виктор Арсентьевич, взяв у меня ключ, со всех ног кидается открывать. Ноги у него уже не дрожат. И вот в кабинет входит очень озабоченный Петя Шухмин.
До управления мы добираемся в считанные минуты.
Уже довольно поздно, но Лев Игнатьевич Барсиков – он только что сам назвал свою фамилию – желает немедленно беседовать со мной. Ему говорят, что в столь позднее время допросы проводить не полагается. Кроме того, официальный допрос может провести только следователь, а если и я, то лишь по его поручению. Сейчас же нет ни следователя, ни поручения. Однако гражданин Барсиков раздраженно отвергает все доводы и требует встречи со мной. Что ж, такими требованиями пренебрегать нельзя. Сегодня Барсиков может сказать куда больше, чем завтра, сегодня он возбужден и взволнован, даже взбешен, а завтра он, возможно, будет спокоен, расчетлив и скрытен. Ну, однако, и характер у этого господина. Обзавелся пистолетом и даже решил пустить его в ход. Среди подобного контингента преступников случай редчайший, это даже Эдик подтвердил «Тебе, старик, повезло», – сказал он мне по телефону, и я не понял, что он имеет в виду: что мне попался такой редкий экземпляр, или что я все-таки остался жив.
К сожалению, сам Эдик в предстоящей беседе участия принять не может: у него сидит паникующий Виктор Арсентьевич. Как решительно, однако, изменился за такой короткий промежуток времени этот человек! Каким он только что был самоуверенным, иронично-снисходительным и насмешливым – и как отвратительно жалок сейчас. И именно сейчас, в этих экстремальных условиях, как всегда, и обнаруживается вся суть человека. Ох, как много таких превращений я уже видел!
Совсем не таков Барсиков, надо отдать ему должное, хоть он час назад и стрелял в меня. Этот, при всей его бессовестности и наглости, все же обладает решительностью и смелостью.
Барсиков сидит возле моего стола в свободной позе, перекинув ногу на ногу и откинувшись на спинку стула. Вид у него, правда, довольно потрепанный, на вороте рубашки нет пуговицы, галстук съехал набок, у мятого пиджака не хватает двух пуговиц, причем одна вырвана «с мясом», и в этом месте вылезает бортовой волос. Под глазом у него растекается желто-фиолетовый синяк, губа вспухла. Тем не менее, Барсиков совсем по-хозяйски развалился на стуле и небрежно покуривает. Даже пытается по привычке сжечь до конца спичку в моей пепельнице, но пальцы дрожат, и номер не получается. Он раздраженно швыряет погасшую раньше времени спичку и, отодвигая от себя пепельницу, с досадой говорит:
– Уж не везет, так сразу во всем. Я, признаться, загадал на эту спичку. Так, – он небрежно машет рукой, – психологический атавизм, не изжитые цивилизацией суеверия. Но извините за отступление в чуждую вам область. Надеюсь, это вы мне инкриминировать не будете? – иронически осведомляется он.
– Нет, – усмехаюсь я. – И без того хватит что инкриминировать.
Как ни странно, но я не чувствую к нему какой-то особой, личной злости. Он мне чужд, враждебен и неприятен, но по причинам куда более глубоким.
– Ну, а что именно вы мне будете инкриминировать, если не секрет? – интересуется Барсиков, небрежно интересуется, словно речь идет о ком-то другом, а не о нем самом, да и о пустяковом деле к тому же.
– Теперь у меня от вас секретов не будет, – улыбаюсь я. – Теперь вы нам уже помешать не можете. А что касается вашего вопроса, то уверяю вас, любой прокурор сейчас даст санкцию на ваш арест.
– О чем же вы доложите прокурору?
– Да хотя бы о хранении вами огнестрельного оружия и о попытке убить работника милиции. Мало разве?
– Мало, – решительно объявляет Барсиков и приглаживает растрепанные седые волосы. – Все это пустяки. Главное – не в этом.
– Хорошенькие пустяки, – говорю я. – А если бы вы не промахнулись?
– А, не притворяйтесь трусом, – досадливо машет рукой Барсиков.
– Что же тогда главное, по-вашему?
– Главное – в том, что я разгадал один из секретов нашей экономики и воспользовался им. Тоже, знаете ли, своего рода открытие.
Он саркастически усмехается.
– Ого! – ответно улыбаюсь я. – Прошлый раз, помнится, вы мне говорили, что я умный человек. Но теперь вы, кажется, изменили свое мнение? Почему?
– Что вы хотите сказать, не пойму? – высокомерно спрашивает Барсиков.
Он ведет себя так, словно мы снова сидим с ним в кафе. Удивительный, однако, наглец. И какое самомнение.
– Я хочу сказать, – говорю я, – что сейчас вы меня, очевидно, считаете за дурачка, которому можно преподносить любую выдумку, и он поверит. Кроме того, я не думал, что вы хвастун. Ну что ж, поведайте, какой секрет нашей экономики вы открыли?
– Напрасно смеетесь, молодой человек, – нравоучительно грозит мне пальцем Барсиков. – И вы совсем не глупец, это я продолжаю утверждать. Вы просто умный идеалист. Помните, я вам говорил о такой вымирающей категории? Вы и опасны тем, что умны. Я поэтому в вас и стрелял.
– Ну, ну, не поднимайте этот глупый выстрел на такую принципиальную высоту, – насмешливо говорю я. – Вы испугались за свою шкуру, вот и все.
– Нет, – качает головой Барсиков. – Чего мне пугаться? Семьи у меня нет. И не было. Зачем мне эта обуза? А пожил я так, как вам и не снилось. Все у меня было. Деньги пока еще кое-что значат и у нас.
– А я думаю, больше всего в жизни у вас было страха и еще – одиночества. Вы же всегда возвращались в пустой дом, – говорю я и добавляю. – Все-таки не уходите в сторону. Вы собирались сообщить о каком-то секрете.
– Секрет заключается в некоем пороке экономики, который я обнаружил, – многозначительно говорит Барсиков.
– Я вижу, Шпринц прав: вы не только готовы перегрызть глотку ближнему, но любите и философствовать.
– Шпринц мелочь, – наполняясь злобой, скрипит Барсиков. – Его не грызть, его давить, как клопа, надо… – он берет себя в руки и уже спокойнее продолжает. – Так вот, насчет порока в экономике. Он заключается в попытке всеобщего, я бы сказал, тотального планирования и одновременно запугивания Уголовным кодексом. Это с одной стороны. А с другой – всяческие возможности для… как бы это сказать?.. для внезаконной деятельности, скажем так. Последняя и выгодна, и интересна.
Я качаю головой.
– Ошибаетесь. Внезаконная деятельность, как показывает опыт, у нас дело неверное, опасное и, в конце концов, обреченное. Ну, к примеру. Сколько времени вам удалось продержаться в последнем деле, скажите честно?
– Что значит «продержаться»?
– Сколько прошло времени, как вы договорились с… Гелием Станиславовичем?
– С каким еще Гелием Станиславовичем? – подозрительно переспрашивает Барсиков.
– Ну, зачем притворяться, что вы его не знаете? – усмехаюсь я. – Вы же умный человек. Ведь я не с неба взял это имя, правда?
– А! В самом деле… Глупо темнить, когда Виктор, этот трус, сидит сейчас где-то и все рассказывает. Что вы спросили?
Я повторяю вопрос.
– Мы сотрудничаем года два-три, – отвечает Барсиков.