– Да! – кричу я в ответ. – Точно! Мое дело! Что ты там разыскал, выкладывай скорей!
Признаться, я меньше всего ожидал пока удачи с этой стороны, ведь ориентировка была отправлена только вчера. И я сгораю от нетерпения узнать, что Володе удалось раскопать. Не будет же он мне зря звонить.
– Ну, выкладывай же, – повторяю я.
А Володя вместо этого начинает разводить церемонии.
– Ты уж извини, что я так рано звоню, – говорит. – Да еще домой. Но я…
– Кончай, – нетерпеливо обрываю я его. – Ты что, министру звонишь или послу иностранной державы? Тем более, что ты просто так никогда не позвонишь, что я, тебя не знаю? Выкладывай давай.
– Понимаешь, я тут, по-моему, один из двух костюмчиков нашел, – с некоторым сомнением в голосе отвечает Володя. – Продавали его.
– Где он?
– Да вот, передо мной лежит.
– А кто продавал?
– Кто продавал тоже тут, у меня. Поэтому я тебе и звоню. Может, подъедешь?
– Какой разговор? Сейчас приеду.
– Понимаешь, утром до работы побежал на рынок то-се купить и вдруг вижу такое дело: продают вроде твою вещь. Ну, и пришлось задержать. А мои голодные сидят, меня ждут. Поэтому ты уж меня извини, но я сейчас побегу. Коля Филатов тут его пока постережет. А я через час вернусь. Договорились?
– Ну, конечно. Давай беги. А я сейчас еду.
Я бросаю трубку и на ходу выпиваю остывший стакан чая. Бутерброд я дожевываю уже на лестнице.
Мама торопится к себе в поликлинику, но за мной, конечно, не поспевает.
Она только сердито говорит мне вдогонку:
– Имей в виду, вот так именно и наживают язву желудка. Просто безобразное отношение к собственному здоровью. Пять минут ничего же не решают.
Мама хороший врач, но плохой психолог. Во всяком случае, меня она понять уже не в состоянии. Какие могут быть пять минут, когда меня просто лихорадка бьет от волнения и нетерпения.
На улице мне неожиданно подворачивается свободное такси. В такое время это редкая удача. Черт с ним, потрачу рубль. Интересно, кого Володя задержал? Это надо же, такая удача. Что за молодец! Замороченный всеми своими делами и заботами, сам голодный, и зная, что его ждут… Нет, пока у нас есть такие работники как он, мы еще кое-что можем. Кого же он задержал? Но тут я вдруг вспоминаю, что костюм еще надо опознать, и это может сделать только Верина соседка, Полина Ивановна.
– Вот что, друг, – говорю я водителю, – совсем забыл. Поворачивай. Мы еще одну старушку захватим с собой.
– Молодую бы интереснее, – смеется тот и послушно разворачивается. – Куда поедем?
Я объясняю.
Спустя полчаса мы с Полиной Ивановной приезжаем в отделение милиции, и она, представьте себе, совершенно категорически и вполне официально опознает украденный из комнаты Веры костюм.
Вот теперь уже беседа с задержанным на рынке человеком, который этот костюм пытался продать, приобретает бесспорный интерес. И я прошу привести этого человека в кабинет, который мне тут временно отвели.
Предварительно Володя, который уже успел появиться на работе, сообщает мне все сведения об этом человеке, которые успели собрать за полтора часа, прошедшие с момента его задержания. Оказывается, Володя позаботился и об этом, прежде чем бежать с продуктами домой. И я уже предвкушаю, как выигрышно подам его роль в справке, которую составлю после раскрытия дела. Может быть, Володина мечта наконец сбудется.
А задержанный оказывается Жилкиным Иваном Зосимовичем, слесарем одного из ЖЭКов, контора которого, кстати говоря, расположена как раз напротив того дома, где жила Вера Топилина. По работе характеризуется Жилкин плохо: пьяница и хапуга, вечно халтурящий на стороне. Хотя судимостей у него и нет, но имеется два ареста за мелкое хулиганство. В общем, личность малопочтенная и весьма подозрительная, как видите. Ко всему еще Жилкин с утра уже слегка где-то хлебнул. Это обстоятельство может оказаться для нас в равной мере и благоприятным и неблагоприятным.
Итак, Володя приводит в кабинет маленького кривоногого человечка, всклокоченного, с каким-то свернутым набок широким носом и бегающими черными глазками. Вид у Жилкина отнюдь не испуганный, а скорее заискивающий и как бы сконфуженный, словно ему неловко, что на него тратят время, и он готов на все, чтобы облегчить нам нашу задачу. Одет Жилкин в старую, перепачканную телогрейку, под которой видна мятая и тоже старая клетчатая рубашка, брюки вправлены в сапоги, в руках он мнет кепку.
Войдя в комнату, Жилкин поводит своим кривым носом, словно к чему-то принюхиваясь, зыркает по углам хитроватыми черными глазками и останавливается посреди кабинета, слегка колеблемый неведомым ветерком, как бы недоумевая, двигаться ему дальше, к моему столу, или остаться на месте.
– Подходите, подходите, Жилкин, – говорю я. – И садитесь. Разговор у нас с вами будет серьезный.
– А вот это уж ни к чему, я так скажу, уважаемый, – трудно, с натугой рокочет Жилкин, не двигаясь с места. – Никаких разговоров, очень прошу.
Я даже не ожидал, что у такого тщедушного человечка окажется такой густой и могучий бас.
– Все-таки поговорить нам придется, – весело возражаю я. – Откровенно поговорить, Жилкин, по душам.
– Душа у меня сейчас разговору не приемлет, – Жилкин решительно крутит кудлатой головой. – Не в себе она.
– А что же ваша душа приемлет? – невольно усмехаюсь я.
– Ей бы сейчас, извиняюсь, соснуть. Вот это да. Это как раз что ей нужно, горемычной.
И он для убедительности блаженно прикрывает глаза.
– Ничего не выйдет, Жилкин, – уже строго говорю я. – Садитесь, и будем говорить.
Он безнадежно вздыхает и, колеблющейся походкой приблизившись к моему столу, осторожно опускается на самый кончик стула, двумя руками при этом почему-то придерживая стул.
Я строго смотрю на него, и Жилкин виновато отводит глаза, словно заранее совестясь предстоящего разговора.
Я все так же строго спрашиваю:
– В доме семнадцать, напротив вашей конторы, бываете? Правда, он не вашего ЖЭКа.
– Чего?.. – непонимающе спрашивает Жилкин и растерянно смотрит на меня.
Он не ожидает такого вопроса, он считает, конечно, что разговор начнется и будет вестись вокруг вещи, которую у него отобрали. Я и рассчитываю сейчас именно на внезапность и еще на некоторую затуманенность, что ли, в его голове.
– Так да или нет? – требовательно спрашиваю я. – Бываете вы в доме семнадцать или нет? Отвечайте, Жилкин.
– Ну, а чего же… я всюду, значит, бываю… Чего ж… запрещено, что ли?.. Я человек необходимый… Зовут, я и иду…
– У кого же вы там бывали, например?
– Да нешто я помню? Их тыща небось, а я один. Кто позовет. Засор там или, допустим, смеситель поменять, потек, значит. Да мало ли… Своего-то слесаря не дозовутся. А я всегда людям помочь готов. Натура у меня сильно отзывчивая. А их Васька…
– Их Васька, наверное, по вашим домам ходит, – насмешливо говорю я. – Там он тоже отзывчивый.
Жилкин в ответ задумчиво пожимает плечами.
– А кто его, Ваську-то, знает? Может, и ходит. Поди его попробуй, проверь. Он тебе проверит.
– Ну хорошо. Значит, в доме семнадцать вы во многих квартирах бывали, так, что ли?
– Ясное дело, во многих. Всюду течет, всюду, как есть, засоряется. Хозяйство наше такое, система, значит. За ней глаз нужон, я скажу, а это деньги стоит для правительства. Ну, и…
Я, однако, прерываю его государственные размышления.
– Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? – спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.
– А всюду их сколько хошь, старушек этих, – небрежно машет рукой Жилкин. – Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм…
Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.
– Ну да, Полина Ивановна, – подтверждаю я. – С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?
– Вроде бы… – неуверенно произносит наконец Жилкин. – Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало, – он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: – Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.
– Так у нас дело не пойдет, Жилкин, – говорю я. – Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?
– Ну, помню, помню, – сварливо отвечает Жилкин. – Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.
– А еще кто там живет, в той квартире?
– Да живут… – вздыхает Жилкин. – Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им…
– И ни разу вы с ними не встречались?
– Ну, почему же это так – ни разу? – как будто даже обижается Жилкин. – Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.
– Это как понимать? – спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.
– А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. «Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента». Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две… этих… хватило. Извиняюсь, конечно.
Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:
– Где же она работает?
– А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба… и!..
Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит: