– Кто был с ним ночью в вагоне-ресторане? – спрашивает Кузьмич. – Ты выяснил?
– Конечно, – отвечаю я и безнадежно машу рукой. – Никто не видел, чтобы он уезжал куда-нибудь.
– Кто же все-таки был? – невозмутимо повторяет свой вопрос Кузьмич. – Давай назови.
– Ну, официантка была. Та самая, что потом заболела в пути. Повар был. Слесарь, электрик. Потом экспедитор, который продукты привез. Двое грузчиков.
– Грузчиков?! – подскакивает на своем стуле Петя.
– Можешь не волноваться. Совсем другие грузчики.
– А те? Они тоже в ту ночь были на вокзале? – не унимается Петя.
– Неизвестно. Зинченко ничего про это не сказал. Но вообще-то они все там возле ворот и на путях крутятся. Как кликнут, так и бегут. Паспортов не спрашивают и регистрации не ведется. На два-три часа живая сила нужна, чтобы продукты быстрее перегрузить. Вот и все.
– С кем же ты про Горбачева говорил? – спрашивает Кузьмич.
– С поваром. Со слесарем. С экспедитором. Никуда, говорят, он надолго не отлучался. Но они тоже не всю ночь, конечно, при нем находились.
– М-да. С этой стороны, пожалуй, не подберешься, – соглашается Петя. – А ведь подход должен быть. Взять хоть Зинченко…
– А! – безнадежно машу я рукой. – Этот больше ничего не скажет, пока мы того бандита не поймаем, Федьку.
– По кличке Слон, – безразличным тоном добавляет Кузьмич.
Мы с Петей на минуту умолкаем, ожидая, не сообщит ли Кузьмич еще что-нибудь об этом Федьке. Мы, конечно, не забыли, что Федькой Кузьмич занялся сам, занялся потому, что тот совершил слишком уж дерзкое и опасное преступление, и еще потому, что каждый час пребывания его на свободе грозит бедой. Ну, а когда Кузьмич за что-то берется, то можно ожидать открытий и почище того, какая у этого бандита Федьки имеется кличка. Однако расспрашивать Кузьмича мы не решаемся, да и бесполезное это занятие. Кузьмич сообщает всегда только то, что нужно знать по тому или иному делу, и очень редко то, что знать нам интересно и любопытно; так что расспросами у него все равно ничего не добьешься.
– И вот еще что не забудьте, – говорит Кузьмич. – Завтра в семнадцать часов хороним Воловича. Из морга районной больницы выносим. Знаете, где она?
– Найдем, – киваю я. – И вообще траурное объявление висит.
– Оно не только там висит, – поправляет меня Кузьмич. – Оно во многих местах висит.
Что-то в его голосе невольно настораживает меня, но я не задерживаю на этом внимания. Тем более что вслед за этим Кузьмич добавляет и вовсе уже странные слова:
– Если увидите меня там, не подходите.
При этом тон его не позволяет задавать какие-либо вопросы в связи с таким странным приказом. И мы с Петей только коротко и сдержанно отвечаем почти одновременно:
– Слушаюсь.
А я вновь возвращаюсь мыслями к Горбачеву, который куда больше меня занимает, чем все слова и интонации Кузьмича.
– Все-таки подозрителен этот Горбачев, – задумчиво говорю я. – Возможно, что он и в убийстве замешан. На нем пробы негде ставить.
– Насчет убийства… не думаю, – качает головой Кузьмич. – Опять ты психологии не учитываешь. На убийство малознакомого человека при определенных обстоятельствах он, может быть, еще и пойдет. А соседки, которую столько лет знает, да еще из-за тряпок… нет, не думаю. Но работать вокруг него надо, это ты прав. И узнать, каким ветром к нему эти вещи задуло, тоже надо. Я, кстати, говорил утром с тем городом, где официантку сняли. Ей уже лучше, и врачи разрешили ее допросить. Вот ребята наши ее и поспрошают насчет той ночи в Москве. Ну, и обо всем другом, конечно. Там мой знакомый один оказался, опытнейший работник. На него надеюсь.
Горбачев Горбачевым, но ты и о другом не забывай, – ворчливо добавляет Кузьмич. – Ты мне того человека найди, который был вечером с Верой на стройке. Чтобы из-под земли мне его нашел, понял? Это важнейший свидетель, если… если не хуже, конечно.
– Гвоздем он у меня в голове сидит, этот тип, – говорю я сердито. – Сегодня мне должны дать сведения о тех, кто за Верой ухаживал, их человек семь набралось, – и, усмехнувшись, добавляю. – Все по линии ее работы, так сказать.
– Про фотографию смотри не забудь. Может, кто из них снят там. Чем черт не шутит.
– Проверю. Будьте спокойны, – я вздыхаю. – К сожалению, Нина никого там не знает. И Полина Ивановна тоже. И Люба. Теперь только на школьную Верину подругу надеюсь, очень близкую подругу. Но ее еще найти надо. Ни фамилии, ни адреса.
– Вот и ищи.
Нет, Кузьмич ничего мне не простил. Хотя я по-прежнему не понимаю, в чем моя вина, в том, что настоял на операции, в которой погиб Гриша? Но он же сам сказал…
Я возвращаюсь в свою комнату и усаживаюсь к столу. Закурив, по привычке откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги далеко в проход между столами, и рассеянный мой взгляд упирается в пустующий напротив стол Игоря.
Эх, обсудить бы мне с моим другом план поиска! Как легко рождаются гениальные идеи, когда мы думаем вместе. Как спокойно и уверенно я себя чувствую, когда рядом Игорь. А сейчас вот сиди и думай сам. И неизвестно, когда наконец Игорь появится за этим столом. И появится ли вообще…
Придя к такому грустному выводу, я, невольно вдруг спохватившись, заставляю себя сосредоточиться на делах.
Да, сегодня я наконец должен найти эту Катю. Школьная подруга. Школьная! Отсюда и надо плясать. Школа должна быть недалеко от дома. А Вера родилась и всю свою короткую жизнь прожила в одном и том же знакомом мне доме. Оттуда она и ходила в школу. И кончила ходить каких-нибудь пять лет назад. Я кончил ходить чуть не десять лет назад, а меня еще в моей школе прекрасно помнят. Ну что ж. Надо действовать.
Я решительно поднимаюсь, гашу сигарету и натягиваю пальто. Дежурная машина за считанные минуты подбрасывает меня к дому, где жила Вера. Оттуда я начинаю свой поиск.
Первый мой визит, конечно же, к Полине Ивановне.
Старушка выглядит неважно, глаза покраснели, опухли и смотрят с тоской и какой-то даже отрешенностью, морщинистое лицо еще больше осунулось и стало совсем птичьим. А движения ее кажутся еще суетливее.
Сейчас Полина Ивановна орудует на кухне. Она уговорила меня выпить чаю. Я чувствую, как ей тоскливо и страшно и как хочется говорить о Вере, как приятно вспоминать прошлое, а совсем далекое тем более.
– Сколько же лет вы знали Веру? – спрашиваю я.
– Да, считай, как она родилась, так и познакомились, – отвечает Полина Ивановна, доставая из шкафа печенье. – И мать покойницу Наталью Максимовну знала, царствие ей небесное, да и того, беглого, тоже знала, – уже совсем другим, враждебным тоном добавляет она. – Бог его, говорят, наказал.
– И в школу девочки при вас ходили?
– А как же? Ясное дело, при мне. И Верочка, и Нина.
– Вы, случайно, Катю не знаете, подружку Верину по школе?
– Почему же не знаю, – обиженно отвечает Полина Ивановна. – Знаю я ее. В штанах ходит.
Она опять вскакивает и начинает что-то торопливо отыскивать на полках шкафчика.
– А фамилия этой Кати как?
– Вот уж, милый, не знаю. Катя и Катя, вот и все.
– Ну, может, знаете, где живет?
– Да недалеко. Как, бывало, позвонит по телефону-то, так через пять минут и прискачет. А в гостях у нее я не бывала. Нечего мне там делать. А тебе-то она зачем?
– Все мне надо знать, – улыбаюсь я. – Очень я, понимаете, любопытный. Вот скажите, здесь, в доме, у Веры подружек не было, которые с ней вместе в школу ходили?
– Ну, как так не было? Только ведь кто куда, – отвечает Полина Ивановна, продолжая озабоченно рыться на полках шкафа. – Все больше замуж повыскакивали. Уж и не знаю, кто и остался. Ей-богу, не знаю.
Про себя я решаю, что надо бы зайти в домоуправление и по домовой книге отыскать женщин того же года рождения, что и Вера, а дата прописки укажет, ходили ли они в школу, живя здесь, или переехали сюда позже. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит Катю? Это путь, конечно, обнадеживающий, но кропотливый, и я потеряю здесь немало времени.
Но тут мне приходит в голову новая мысль.
– Полина Ивановна, – говорю я, – а вы, часом, не помните, где находится школа, куда Вера ходила?
– Как же не помнить! По сто раз на день мимо хожу. Туточки, за углом, она и будет, – обрадованно отвечает старушка.
Она наконец разыскала то, что хотела. Это оказывается небольшая баночка с вареньем, как видно, домашним, собственного изготовления, при этом тщательно закрытая и перевязанная. Судя по тому, как Полина Ивановна ее искала, это единственная баночка. Но старушка так обрадована моим приходом, что непременно хочет его чем-то отметить.
И я энергично протестую:
– Не надо, не надо, Полина Ивановна. Я варенье не люблю.
После всяческих уговоров она со вздохом убирает банку, которую я так и не дал открыть, и снова подсаживается к столу.
А я украдкой поглядываю на часы и спрашиваю:
– Так где же все-таки эта школа? За каким углом?
Старушка принимается довольно сбивчиво объяснять, и я хоть и с трудом, но все же постепенно начинаю разбираться в местной географии.
Потом я прощаюсь.
В последний момент, уже в передней, надев пальто, я вспоминаю о Нине. Полина Ивановна сообщает, что та сегодня утром, после опознания Вериных вещей, уехала к себе в Подольск. Муж приехал за ней на грузовой машине, и они уложили туда все, что было в Вериной комнате. Только диван не вошел, за ним они отдельно приедут, и дверь по этому случаю заперли.
– Хоть бы мне чего на память о Верочке оставили, – с обидой вздыхает старушка. – Хоть какую-нибудь безделицу. Все забрали. Подчистую. И ложечку с кухни. Веник Верочкин, и тот увезли. Сам все углы обшаривал.
Да, милые люди, ничего не скажешь. Прав был старый доктор. Конечно же, в папочку эта Нина пошла, не в мать же. В мать пошла Вера. Вот они, гены, никуда от них пока что не денешься, ни от плохих, ни от хороших. Переделывать характеры удается, как известно, редко, и то уж когда навалимся, если что-то особо опасное появляется на свет божий. Да и в этом случае не всегда получается. Это тоже известно.