– Когда вы приехали в Москву? – спрашиваю я.
– В воскресенье, – хмуро цедит Струлис. – Не это, а то.
– Вы приехали в командировку?
– Да. Командировка.
– С какой целью?
– Получить два автомобиля, один автобус.
– Вам это легко удалось?
Струлис бросает на меня исподлобья быстрый, подозрительный взгляд.
– Вполне законный порядок.
В разговоре с таким сдержанным, немногословным человеком надо быть особенно внимательным, чтобы суметь уловить еле заметные оттенки настроений и интонаций. Сейчас я чувствую, что Струлис нервничает. Ему явно не нравятся мои вопросы, относящиеся к его служебным делам здесь, в Москве. Небось что-то крутит, ловчит к мухлюет. Но Вера вряд ли помогла ему тут, несмотря на все круги, которые он вокруг нее делал. Не таким человеком была Вера.
– Вспомните, Освальд Янович, – прошу я, – что вы делали, как провели следующий по приезде в Москву день – понедельник. Где были, с кем встречались.
– О, весь день… вспоминать?
Точно так же ответил мне вчера и Фоменко. Приезжему действительно очень трудно вспомнить во всех подробностях, от начала и до конца, один из суматошных дней, проведенных в Москве. Особенно командированному, да еще если он приехал с таким хлопотливым заданием.
– Ну, вспомните хотя бы вечер, – соглашаюсь я.
Я помню, эта моя уступка принесла Фоменко явное облегчение. Но тут я этого не чувствую.
– Зачем? – резко спрашивает Струлис, полоснув меня враждебным взглядом.
Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить резкостью. Нельзя. Вредно и недостойно. И все-таки в голосе моем звучит неприязнь, тут уж я ничего не могу поделать.
– Я могу вам и не отвечать на ваш вопрос. И все равно вы обязаны ответить на мой. Обязаны, Струлис. Но я вам все-таки кое-что объясню. Вы знаете, что погибла сотрудница министерства Вера Топилина?
– Знаю. Только это не объяснение.
– Вы были с ней знакомы?
– Да, был. Ну и что?
– Вы встречались с ней вне министерства?
– Это никого не касается.
– Извольте ответить на мой вопрос. Мы ведем официальное расследование по делу Топилиной.
– Встречался… – стиснув зубы, цедит Струлис.
– С какой целью?
– Личной. Красивая девушка.
– Не стройте из себя ловеласа, – строго говорю я. – Ваша Велта, по-моему, этого не заслужила.
Щеки Струлиса неожиданно розовеют, и в сузившихся глазах мелькает растерянность. Он молчит.
– Будете отвечать?
– Нет.
– Ладно. И так ясно. Теперь вспомните, что вы делали вечером в прошлый понедельник.
– Был в гостинице. Смотрел телевизор. Хоккейный матч. Рижане с московским «Динамо». Потом звонил домой.
– В котором часу звонили?
– Около десяти. Можете проверить.
– Обязательно.
Мы действительно все проверим. Но я уже и так чувствую, что Струлис на этот раз говорит правду. В тот вечер он не был с Верой. И я могу кончить этот неприятный разговор.
Мы сухо прощаемся.
Струлис, не оглядываясь, уходит, аккуратно и неслышно прикрыв за собой дверь.
Некоторое время я еще сижу в кресле, курю и перебираю в памяти наш разговор, сравниваю его со вчерашним. Чем-то они похожи. Да, да. И Фоменко, и Струлис явно чего-то опасаются, когда речь заходит о их служебных делах. Видимо, что-то там нечисто. Оба приехали получать какие-то машины. И не все, видимо, ими тут законно делается, где-то они хитрят, кого-то умасливают, кого-то обводят вокруг пальца и, естественно, при этом все время чего-нибудь опасаются. Вот куда бы вам смотреть, уважаемый Станислав Христофорович, а не учить других. Но только к Вере все эти мелкие пакости отношения не имеют. Это уж точно.
Я смотрю на часы. Ого! Через час ко мне в отдел приедет крымчанин Владимир Лапушкин. Может быть, это он изображен на фотографии? Справка о нем из Симферополя наконец пришла, это мне по телефону подтвердила Галочка. Следовательно, надо ее успеть прочесть и обдумать.
И я мчусь к себе в отдел.
Эх, как приятно пройтись сейчас по улице. С утра снова выпал снег, но на этот раз он и не думает таять. Наоборот, все больше подмораживает, и холодный, прозрачный воздух, пронизанный солнцем, необычайно приятен после стольких дней гнилой, тяжелой сырости.
Но гулять мне некогда, мне надо спешить, и я в последнюю секунду все-таки втискиваюсь в переполненный, уже трогающийся с места троллейбус.
Приезжаю я вовремя. У москвича уже так развито ощущение времени, что он умудряется буквально по минутам планировать не только бесчисленные свои дела, но и скорость своего передвижения на всех видах общественного транспорта с учетом их маршрута, а также всевозможных остановок и задержек в пути. Это происходит почти автоматически. Я, например, не высчитывал, сколько минут мне потребуется, чтобы после ухода Струлиса добраться от министерства к себе на работу, но все же я чувствовал, что успею еще выкурить сигарету, сдать ключ от кабинета, смогу даже две-три минуты подождать троллейбус, и мне понадобится еще шесть или семь минут, чтобы потом пересечь площадь, затем миновать дежурного и подняться к себе на этаж, в свой отдел.
Словом, как я уже сказал, приезжаю я вовремя.
Материал, присланный из крымского управления о Владимире Лапушкине, действительно представляет некоторый интерес. Правда, ничего порочащего Лапушкина тут нет. Разве только, что он выплачивает алименты сразу двум своим бывшим женам на двоих детей. Но выплачивает он аккуратно, и потому с нашей стороны никаких претензий по этой части к Лапушкину нет. Правлением же колхоза он характеризуется наилучшим образом. Честен, исполнителен, инициативен, образован, опытен, чуток к людям, хороший товарищ… Боже мой, сколько достоинств у одного человека! Кроме того, он еще активный общественник и, как сказано в характеристике, «непрерывно работает над собой», он даже редактирует сатирическую стенгазету.
Ко всему этому блестящему перечню нашими товарищами из управления добавлено, что Лапушкин общителен, имеет многочисленных знакомых, часто бывает в командировках, не очень-то ограничивает себя в расходах, несмотря на солидные алименты, любит одеться, кутнуть, неравнодушен к женщинам, которые, в свою очередь, тоже оказывают ему внимание, ибо Лапушкин, ко всему прочему, еще и хорош собой.
Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно подстрижен – узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная, сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук. Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, – «рекламный мальчик». Когда он входит, комната моя наполняется резким запахом одеколона.
Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся мне вопросам:
– Давно в Москве, Владимир Карпович?
– Ровно две недели, – охотно отвечает он. – Отпуск использую. Круглый год, знаете, живу на курорте, утомительно, – он позволяет себе пошутить. – Надо когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю. Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае – сатира, – и туманно поясняет. – Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую. «Штрихом и словом о нездоровом». Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.
– Но и дел не чураетесь? – усмехаюсь я, – Слышал, вы в министерство заглядывали?
– Да разве от этих дел куда убежишь? – подхватывает Лапушкин. – Услышали, что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не привык. Интересы дела и интересы коллектива – это первое. Остальное бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?
– А у кого же вы в министерстве бывали?
– У кого?.. – он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже почему-то испуг. – Я был… Даже не помню, честное слово… столько, знаете, людей, контактов… – бормочет он. – И знаю их всех мало.
Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?
– Вы товарища Меншутина там знаете? – спрашиваю я.
– М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю… То есть слышал! – спохватывается Лапушкин. – Слышал. Н-но… Не видел. Лично. Не пришлось, знаете…
– А секретаря его, Топилину?
– Нет, нет! – в испуге восклицает Лапушкин. – Вообще… не знаю! – он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.
– Не знаете его секретаря? – удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.
– Секретаря знаю… Но что Топилина… откуда же? – все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. – Ну, сидела… и никаких… этих самых… сюжетиков…
– Бросьте, Владимир Карпович, – не выдержав, говорю я. – Ведь вы за ней и ухаживать пытались.
– Я?! Никогда! – с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. – Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из… из ревности! Сплетни разводят! Конечно… одинокий мужчина… Молодой… недурен… образован… кругозор…
В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
– Ну, хорошо, – обрываю я его. – Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?
– Вечер. Двенадцатого. Понедельник, – как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. – Одну минуту. Только сосредоточусь.